Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
— Какой необыкновенный молодой человек! — пробормотал пастор, глядя на удалявшуюся фигуру высокого незнакомца. И, тихо покачав головой, добавил: Удивительный оригинал!
Он удовлетворился таким разрешением донимавших его вопросов. Пусть и читатель поступит так же.
ГЛАВА XVI
После семейного обеда, за которым гость обнаружил аппетит, превышавший даже обычную его норму, Кенелм последовал за хозяином на гумно и сказал:
— Любезный мистер Сэндерсон, хотя у вас больше нет для меня работы и мне не следовало бы злоупотреблять вашим гостеприимством, однако если бы вы позволили мне провести у вас еще день-другой, я был бы вам очень обязан.
— Сколько вашей душе угодно! — воскликнул фермер, в глазах которого Кенелм неизмеримо вырос со времени своей победы над Томом Боулзом. — Мы все будем жалеть, когда вы нас оставите. Во всяком случае, вы должны пробыть здесь до субботы и пойти с нами на ужин, который сквайр дает жнецам. Там будет на что посмотреть, и мои дочки рассчитывают потанцевать с вами.
— До субботы — значит, до послезавтра. Вы очень добры, но всякие увеселения не в моем вкусе, и я, пожалуй, буду уже в пути, когда вы отправитесь на праздник.
— Полноте! Вы должны остаться. Но если, дружище, вы непременно хотите что-нибудь делать, у меня найдется работа в вашем вкусе.
— Какая именно?
— Вздуйте хорошенько моего работника! Он мне сегодня нагрубил, а это самый рослый детина в графстве после Тома Боулза.
Тут фермер от всего сердца рассмеялся над собственной шуткой.
— Покорно благодарю, — ответил Кенелм, потирая синяки. — Знаете, обжегшись на молоке, дуешь на воду!
Выйдя из дома, молодой человек стал бродить по полям. Небо заволокло тучами, и можно было ждать дождя. Стало очень тихо, солнце совсем скрылось, что придало местности вид мрачной пустыни. Кенелм вышел к берегу ручья, недалеко от места, где фермер увидел его в первый раз. Тут он сел, подпер голову рукой и устремил глаза на тихие потемневшие воды, уныло скользившие вдаль. Тоска овладела его сердцем, и мысли приняли мрачное направление.
"Неужели, — сказал он себе, — я действительно рожден быть всю жизнь одиноким, не стремиться найти родственную женскую душу, даже не веря в эту возможность и отгоняя самую мысль о ней, не то жалея, не то презирая тех, кто вздыхает о недостижимом!.. Нет, уж лучше вздыхать по луне! Однако если другие люди вздыхают, почему же я должен быть исключением? Если мир только театральные подмостки, а люди актеры, неужели мне суждено быть единственным зрителем, не получив ни малейшей роли в драме и в треволнениях интриги? Многие, несомненно, так же мало, как и я, стремятся к роли любовника с "жалостной балладой о бровях царицы сердца", зато они жаждут другой роли, например "солдата, смелого, как леопард" или судьи "с брюшком, набитым плотно каплунами"[79]. Но меня честолюбие не гложет, я не стремлюсь ни возвыситься, ни блистать. Я не желаю быть ни полковником, ни адмиралом, ни членом парламента, ни олдерменом. Я так же не стремлюсь прослыть остряком, поэтом или философом, светским бонвиваном, призером состязаний в стрельбе или великим охотником. Решительно, я единственный зритель мировой драмы, и с живым, органическим миром у меня не больше общего, чем вон у того камня. Ужасна фантасмагорическая выдумка Гете, будто первоначально мы все были монадами, отдельными атомами[80], носившимися в воздухе по воле сил, над которыми не имели власти, и повиновались притяжению других монад. Таким образом, одна монада под воздействием свиных монад кристаллизуется в свинью. Другая, увлеченная героическими монадами, становится львом или Александром Македонским. Теперь мне совершенно ясно, — продолжал рассуждать Кенелм, переменив позу и положив правую ногу на левую, — что монада, назначенная и приспособленная для другой планеты, случайно могла встретить на своем пути поток других монад, направляющихся к земле, попала в их струю и вынуждена была мчаться с ними, пока, наперекор всем естественным для нее целям, не пала на землю, преобразившись в ребенка. Вероятно, подобная судьба постигла меня: моя монада, предназначенная для другой области пространства, упала на землю, и здесь она никогда не может почувствовать себя дома, никогда не сольется с другими монадами, никогда не поймет, почему они постоянно суетятся. И, право, мне столь же непонятно, почему человеческие существа так волнуются из-за предметов, которые, по их собственному признанию, приносят больше горя, чем радости, как непонятно, почему этот рой комаров, у которых такой короткий срок жизни, не дает себе ни минуты отдыха, то и дело поднимаясь и опускаясь, как на качелях, и производя столько шума по поводу незначительных перемещений вверх и вниз, будто это не насекомые, а люди. А между тем, быть может, моя монада на другой планете скакала бы, прыгала и плясала с близкими ей по духу монадами, так же весело и глупо, как монады людей и комаров в "той чуждой мне юдоли слез".
Кенелм только что дошел до разрешения своих недоумений, когда услышал голос, который пел, вернее декламировал, под музыку. Получалось нечто средне" между речитативом к пением, очень приятное для слуха, так как интонации были чисты и музыкальны. Кенелм различал каждое слово песни:
Тихое счастье
Летний полдень — пора тишины, забытья.
Потерялись пчелы в просторах полей.
Чуть слышна серебристая песня ручья,
Коноплянки умолкли среди стеблей.
Мне сказала душа: "Безмятежно скользят
Эти воды, и вьется их тонкая нить.
А мир так широк — не охватит взгляд,
И все-таки тесен, чтоб счастье вкусить!"
"О душа, неправа ты, что мир широк.
Вольней даже в скалах зажатый камыш,
Это ты беспредельна, как бурный поток,
Но тихого счастья и ты не вместишь!"
Когда голос замолк, Кенелм поднял голову. Но берега ручья были так извилисты и так густо поросли кустарником, что певец еще несколько минут оставался невидимым. Наконец ветви раздвинулись, и в нескольких шагах от Кенелма остановился человек — тот самый, которому он советовал воспевать бифштекс вместо восхваления, — по издавна принятому заблуждению — любви.
— Рад вас встретить снова, — сказал Кенелм, привстав. — Скажите, случалось ли вам прислушиваться к голосу кукушки?
— А случалось ли вам, сэр, ощущать лето? — вопросом на вопрос ответил ему певец.
— Позвольте пожать вам руку. Я восхищен вопросом, которым вы ответили и отплатили мне за мой. Если вы не торопитесь, сядем и потолкуем.
Певец кивнул в знак согласия и сел. Его собака, вышедшая теперь из кустарника, важно подошла к Кенелму, посмотревшему на нее с еще большей важностью, потом повиляла хвостом и села, навострив уши и настороженно прислушиваясь к легкому движению в камышах, очевидно соображая, кто бы это там мог быть — рыба или водяная крыса.
— Я не из пустого любопытства спросил вас, случалось ли вам прислушиваться к голосу кукушки. Часто бывает, когда в летние дни говоришь с собой и, разумеется, сам себе дивишься, вдруг раздается голос, точно из недр самой природы, так далек он и все-таки близок. И говорит он так успокоительно, сладкозвучно, что хочется воскликнуть в обманчивом порыве: "Природа отвечает мне!" Кукушка не раз так дурачила меня. Но ваша песня лучше ответила на мои мысленные вопросы, чем это могла бы сделать кукушка.
— Не сомневаюсь, — заметил певец. — Песня, в сущности, всего лишь эхо голоса из недр природы. Если же вы нехитрую песенку кукушки приняли за голос природы, она, быть может, действительно отвечала на ваши вопросы, и язык такой песенки проще и правдивее человеческого — надо только научиться понимать его.
— Мой добрый друг, — сказал Кенелм, — ваши слова звучат очень мило. В них заключено чувство, которое известные критики раздули в головах болванов до того, что оно стало просто вздором. Но хотя природа никогда не бывает безмолвна и даже злоупотребляет правом старости быть утомительно болтливой, она никогда не отвечает на наши вопросы, не донимает никаких доводов и не читала «Логики» Милля[81]. Справедливо сказал великий философ: "Природа не имеет разума". Каждый, кто обращается к ней, на миг наделяет ее разумом. И если она отвечает на его вопрос, то не иначе, как по внушению его же ума, то есть как попугай. А так как у людей разные взгляды, все и получают разные ответы. Природа — старая лгунья.
Менестрель весело засмеялся, и смех его звучал так же приятно, как его пение.
— Поэтам пришлось бы многое забыть, если б они смотрели на природу с вашей точки зрения.
— Плохим поэтам — да. Впрочем, это было бы на пользу и им самим и их читателям.
— Но разве хорошие поэты не изучают природы?
