Мария Голованивская - Уроки русской любви
Однако возвращение Марьи Алексеевны на пьедестал новой русской добродетели – как эффективного менеджера и хранительницы традиционных ценностей – затрудняет радость от ее схода со сцены в пользу каких-то новых людей, жаждущих вдруг “свободы-равенства”, не говоря уж о Рахметовых с их акциями прямого действия. “Что делать?” отличается от “Дикой Розы” тем же, чем пропаганда несовершеннолетним отличается от сказки на ночь; холодным умом, пожалуй, поймут эту разницу те, кто привык созерцать сонную Бельгию сквозь чистое стекло столичного экспресса, для кого – безукоризненная вежливость дворецких и бесконечность библиотек в отцовских кабинетах. Не для живущих в хрущевской двушке, привычных к тусклому запаху на лестнице, урчащим котам во дворе над растерзанной тушкой минтая, четким пацанам со свинчатками, табачным штабам в школьных туалетах, санаторию “Полярные зори” в Алупке, неумелому портвейну на трубах за гаражами, чьи отцы сутулы и суетливы, а матери огромны и громкоголосы – не для них, но для их предков, для тех, кто 150 лет назад был таким же, как они, писал свой текст Чернышевский. Кто-то верит в переселение душ людей; но почему не представить себе переселение душ целых поколений – особенно в России, где за год меняется все, а за полтора столетия – ничего, и где подростки из провинции среди серых заборов, мелочных лавок, материнских затрещин и отцовских оплеух, продавленных диванов и пыльных ковров, шансонных застолий и пошлых приличий, отчаянно ищут путей выбраться, вырваться – по сугробам, по грязи, по земле, ломая ногти и кусая губы, в вечном подростковом стремлении к саморазрушительному торжеству, – и в перерывах между приступами жуткого отчаяния и головокружения от осознания огромности мира и бездонности человека вдруг чувствующие: “мне хочется, чтобы все люди стали радостны и счастливы” – и начинающие путь к освобождению, твердо постановив себе – “будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры – это дело пойдет, – поживем, доживем”.
Те, кто плачет от жалости к себе и миру, длинные строчки предпочитает пестрым картинкам, гробит здоровье фастфудом и энергетиками, нелепые, прыщавые, некрасивые, знающие любовь по аниме и тайному порно – и потому робеющие перед тенью подлинного чувства – такие же, как их сверстники 150 лет назад. Современная семнадцатилетняя Вера из Нижнего Тагила поняла бы Верочку с Гороховой куда лучше, чем седеющий литературовед или аристократический циник… Но если им удается вырваться – им-то и выпадает роль тех отважных, что создают такие редкие для русской словесности истории о любви не просто честной и чистой, но о любви счастливой, которая невозможна без самоуважения и уважения к другим, без умения принимать решения, не жалуясь и не объясняя, а самое главное – без того, чтобы работать, развиваться, жить, жить по-человечески.
А поскольку таких подростков в России много – пусть сам роман Чернышевского для них лишь зыбкий призрак, лишь свет звезды из неизмеримой дали, – то и патологоанатомический театр советской школы, и разоблачительное трупоедство, и дешевая мишура бюджетной “Санта-Барбары”, и прочие метафоры неживых интерпретаций сползают с тела романа, как кожа с расколдованного дракона, а жажда братства и любви, и тем более крепкого братства, чем сильнее любовь, вдруг оказываются вечны. Все еще будет – и труд, и жатва, и придет любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака – и не кончается строка.
Некуда (1864)
НИКОЛАЙ ЛЕСКОВ (1831–1895)
Гловацкий кашлянул в своем кабинете.
Женин встала, подошла на цыпочках к его двери, послушала и через пять минут возвратилась и снова села на свое место.
В комнате было совершенно тихо.
Женин дошила нитку, вдернула другую и, взглянув на Вязмитинова, стала шить снова.
Вязмитинов долго сидел и молчал, не сводя глаз с Женин.
– В самом деле, я как-то ничего не замечал, – начал он, как бы разговаривая сам с собою. – Я видел только себя, и ни до кого остальных мне не было дела.
Женин спокойно шила.
– В жизни каждого человека хоть раз бывает такая пора, когда он бывает эгоистом, – продолжал Вязмитинов тем же тоном, несколько сконфуженно и робко.
– Не должно быть такой поры, – заметила Женин.
– Когда человек… когда человеку… одно существо начинает заменять весь мир, в его голове и сердце нет места для этого мира.
– Это очень дурно.
– Но это всегда так бывает.
– Может быть, и не всегда. Почему вы можете знать, что происходит в чужом сердце? Вы можете говорить только за себя.
Вязмитинов порывисто встал и хотел ходить по комнате. Женин остановила его среди залы, сказав:
– Сядьте, пожалуйста, Николай Степанович; папа очень чутко спит, его могут разбудить ваши шаги, а это ему вредно.
– Простите, бога ради, – сказал Вязмитинов и снова сел против хозяйки.
– Евгения Петровна! – начал он, помолчав.
– Что? – спросила, взглянув на него, Женин.
– Я давно хотел спросить…
– Спрашивайте.
– Вы мне будете отвечать искренно, откровенно?
– Franchement?[8] – спросила Женин с легкой улыбкой, которая мелькнула по ее лицу и тотчас же уступила место прежнему грустному выражению.
– Нет, вы не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.
Женни слегка смутилась и сказала:
– Еоворите.
А сама нагнулась к работе.
– Я хотел вам сказать… и я не вижу, зачем мне молчать далее… Вы сами видите, что… я вас люблю.
Женни покраснела как маков цвет, еще пристальнее потупила глаза в работу, и игла быстро мелькала в ее ручке.
– Я люблю вас, Евгения Петровна, – повторил Вязмитинов, – я хотел бы быть вашим другом и слугою на целую жизнь… Скажите же, скажите одно слово!
– Какое вы странное время выбрали! – могла только выговорить совершенно смущенная Женни.
– Разве не все равно время?
– Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о… личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не… о чем другом.
– Но разве я не заботился бы с вами о вашем отце и о вас? Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.
Гловацкая не отвечала.
– Евгения Петровна! – начал опять еще покорнее Вязмитинов. – Я ведь ничего не прошу: я только хотел бы услышать из ваших уст одно, одно слово, что вы не оттолкнете моего чувства.
– Я вас не отталкиваю, – прошептала Женин, и на ее шитье скатились две чистые слезки.
– Так вы любите меня? – счастливо спросил Вязмитинов.
– Как вам нужны слова! – прошептала Женин и, закрыв платком глаза, быстро ушла в свою комнату.
На ножах (1870–1871)
НИКОЛАЙ ЛЕСКОВ
Красавица Лариса была из числа этих обреченных на несносное страдание существ последней культуры. Выросши на глазах заботливой, но слабой и недальновидной матери, Лариса выслушала от брата и его друзей самые суровые осуждения старой “бабушкиной морали”, которой так или иначе держалось общество до проповедания учений, осмеявших эту старую мораль, и она охотно осудила эту мораль, но потом еще охотнее осудила и учения, склонявшие ее к первым осуждениям. Отбросив одно за другим, и то и другое, она осталась сама ни при чем, и так и жила, много читая, много слушая, но не симпатизируя ничему.
“У нее нет ничего, – решил, глядя на нее, Подозеров. – Она не обрежет волос, не забредит коммуной, не откроет швейной: все это для нее пустяки и утопия; но она и не склонит колена у алтаря и не помирится со скромною ролью простой, доброй семьянинки. К чему ей прилепиться и чем ей стать? Ей нечем жить, ей не к чему стремиться, а между тем девичья пора уходит, и особенно теперь, после огласки этой гнусной истории, не сладко ей, бедняжке!”
И он еще посмотрел на Ларису, и она показалась ему такою бедною и беспомощною, что он протянул ей руку и не успел одуматься и сообразить, как к руке этой, обхваченной жаркими руками Лары, прильнули ее влажные трепещущие губы и капнула горячая слеза.
Что могло привести Ларису к такому поступку? К нему побудило ее страшное сознание круглого одиночества, неодолимый натиск потребности казнить себя унижением и малодушная надежда, что за этим ударом ее самолюбию для нее настанет возможность стать под крыло вполне доброго человека, каким она признавала Подозерова.
В последнем расчете было кое-что верно.
Больной вскочил и дернул свою руку из рук Ларисы, но этим самым привлек ее к себе и почувствовал грудь ее у своей груди и заплаканное лицо ее у своего лица.
– О, умоляю вас, – шептала ему Лара. – Бога ради, не киньте меня вы… Выведите меня из моего ужасного, страшного положения, или иначе… я погибла!
– Чем, чем и как я могу помочь вам? Приказывайте! говорите!
– Как хотите.
