Ирвин Шоу - Молодые львы
Пройдя сотню шагов, Ной остановился. Шляпу он все еще держал в руках, не замечая, что заморосивший снова дождь мочит ему голову. Тревожно осмотревшись вокруг, Ной повернулся и направился обратно к дому девушки. В окне с решеткой, находившемся на уровне мостовой, горел свет, и даже сквозь задернутую штору он мог видеть передвигавшуюся по комнате тень.
Ной подошел к окну, глубоко вздохнул и постучал. Через секунду штора отодвинулась, и он увидел Хоуп — из освещенной комнаты она напряженно вглядывалась в темноту. Ной как можно плотнее прижался к окну и, нелепо жестикулируя, попытался объяснить девушке, что хочет говорить с ней. Хоуп раздраженно покачала головой и махнула рукой, как бы отгоняя его, и тогда Ной, повысив голос, почти крикнул:
— Откройте дверь! Мне надо поговорить с вами. Я заблудился, понимаете? Заблудился, заблудился!
Сквозь захлестанное дождем стекло Ной заметил, что Хоуп нерешительно посмотрела на него, потом улыбнулась и исчезла. Спустя мгновение он услышал, как открылась внутренняя дверь, и почти сразу же Хоуп оказалась у решетки. Ной с облегчением вздохнул.
— Я так рад видеть вас! — воскликнул он.
— Вы не знаете обратной дороги? — спросила Хоуп.
— Я заблудился, и меня тут никто не сможет отыскать.
Хоуп засмеялась.
— А ведь вы ужасный дурак, правда?
— Да, — покорно согласился Ной. — Ужасный.
— Так вот, — стоя за закрытой решеткой и снова принимая суровый вид, сказала Хоуп. — Пройдите два квартала налево и подождите трамвая, который придет слева и довезет вас до метро, а потом…
Девушка сухо перечисляла пути, которыми можно было выбраться отсюда и снова вернуться в цивилизованный мир, но для Ноя ее слова звучали, как музыка. Он заметил, что Хоуп успела снять туфли и была значительно ниже ростом, чем казалась раньше, изящнее и еще дороже ему.
— Вы слушаете или нет? — спросила девушка.
— Я хочу вам кое-что сказать, — почти крикнул Ной. — Я совсем не такой самоуверенный нахал…
— Ш-шш!.. Тетя спит…
— Наоборот, я очень робкий, — перешел он на шепот, — и никакого самомнения у меня нет. Не знаю, почему я поцеловал вас… Я… я просто не мог удержаться.
— Не так громко, — попросила Хоуп. — Тетя же спит.
— Я старался произвести на вас впечатление, — снова зашептал Ной. — Никаких европейских женщин я не знаю. Я хотел выдать себя за опытного, видавшего виды человека. Я боялся, что если буду самим собой, то вы и смотреть на меня не захотите. Я чувствовал себя так неловко вечером, — отрывисто шептал Ной. — Ничего подобного я еще не переживал. Вы были совершенно правы, когда дали мне пощечину. Абсолютно правы! Это урок. — Ной прижался лицом к холодному железу решетки, чтобы быть поближе к Хоуп. — Очень хороший урок. Сейчас я не могу сказать, что испытываю к вам. Может быть, как-нибудь в другой раз, но… — Он на секунду умолк. — Вы — девушка Роджера?.
— Нет. Я ничья.
Ной расхохотался сумасшедшим, скрипучим смехом.
— Тетя! — снова предупредила девушка.
— Хорошо, хорошо! — прошептал Ной. — Трамваем до метро. Спокойной ночи. Спасибо. Спокойной ночи!
Однако он не тронулся с места. Освещенные призрачным, зыбким светом уличного фонаря, они молча смотрели друг на друга.
— О бог мой, — тихо, со страдальческой гримасой произнес Ной. — Ведь вы ничего не знаете. Вы просто ничего не знаете.
Он услышал, как щелкнул замок, затем решетка раздвинулась, и Ной сделал шаг вперед. Они поцеловались, но этот поцелуй совсем не походил на тот, первый. Ной почувствовал, что у него вырастают крылья, но тут же с опаской подумал, что в следующее мгновение девушка отпрянет назад и снова ударит его.
Хоуп медленно отошла от Ноя, взглянула на него с загадочной улыбкой и сказала:
— Не заблудитесь на обратном пути.
— Трамвай, — прошептал Ной. — Трамваем до метро, а потом… Я люблю вас. Слышите? Люблю.
— Спокойной ночи, — сказала Хоуп. — Спасибо, что проводили.
Ной отошел назад, и решетка между ними сомкнулась. Хоуп повернулась и, осторожно ступая ногами в чулках, вошла в дом. Закрылась дверь, улица опустела. Ной направился к трамвайной остановке. Лишь два часа спустя, когда он был уже на пороге своей комнаты, Ною пришло в голову, что он еще ни разу за двадцать один год своей жизни никому не говорил эти слова; «Я люблю вас».
В комнате было темно, слышалось спокойное, ровное дыхание спящего Роджера. Ной быстро разделся и скользнул в свою кровать, стоявшую у противоположной стены. Некоторое время он неподвижно лежал, уставившись в потолок, то с наслаждением вспоминая о поцелуе у дверей, то страдая при мысли о том, что скажет ему утром Роджер.
Он уже засыпал, когда услышал голос Роджера.
— Ной.
Он открыл глаза.
— Да, Роджер?
— Все в порядке?
— Да.
Молчание.
— Ты провожал ее домой?
— Да.
Снова молчание.
— Мы вышли купить бутербродов, — опять заговорил Роджер, — и ты, должно быть, разошелся с нами.
— Да.
Опять молчание.
— Роджер!
— Да?
— Мне кажется, мы должны объясниться. Я не хотел… честное слово… Я пошел было один… Я плохо помню… Роджер, ты не спишь?
— Нет.
— Роджер, она мне кое-что сказала.
— Что именно?
— Хоуп сказала, что она не твоя девушка.
— Да?
— Она сказала, что ни с кем постоянно не встречается. Но если она твоя девушка или если ты хочешь, чтобы она была твоей девушкой… Я… я никогда больше не встречусь с ней. Клянусь тебе, Роджер. Ты не спишь?
— Нет, не сплю. Хоуп действительно не моя девушка. Не стану отрицать, что я иногда подумывал о ней, но, черт подери, кто согласится три раза в неделю таскаться в Бруклин?
Ной в темноте вытер выступивший на лбу пот.
— Роджер!
— Да?
— Я люблю тебя.
— Да ну тебя! Давай-ка лучше спать.
В темной комнате раздался смешок, и снова воцарилась тишина.
В течение двух следующих месяцев Ной и Хоуп написали друг другу сорок два письма. Они работали по соседству, ежедневно встречались за ленчем и почти каждый вечер за ужином. Иногда в солнечные дни они убегали с работы и гуляли по пристани, наблюдая за пароходами. За эти два месяца Ной совершил тридцать семь бесконечно длинных поездок в Бруклин и обратно, однако по-настоящему они жили и разговаривали лишь в письмах, с помощью почтового ведомства.
В каком бы темном и укромном местечке они ни сидели рядом, Ноя хватало лишь на то, чтобы выдавить короткую фразу: «Какая ты хорошенькая!»; или: «Мне очень нравится, как ты улыбаешься»; или: «Пойдем в кино в воскресенье вечером?» Зато при виде чистой бумаги его охватывало опьяняющее чувство свободы, и он мог, при бескорыстной помощи почтальонов, сообщить Хоуп: «Ощущение твоей красоты неизменно живет во мне и днем и ночью. Когда я смотрю на небо утром, оно мне кажется ясным-ясным, потому что я знаю, что оно распростерлось и над твоей головой. Когда я вижу мост через реку, он кажется мне самым прочным в мире, потому что мы когда-то прошли по нему вместе. Когда я вижу свое лицо в зеркале, оно кажется мне красивым, потому что накануне вечером ты целовала его…»
А Хоуп, эта закоренелая провинциалочка, так сдержанно и осторожно выражавшая свою любовь во время свиданий, писала: «…Ты только что ушел, и я представляю себе, как ты шагаешь по безлюдной улице, как ждешь трамвая в полумраке весенней ночи, а потом едешь домой в поезде подземки. И я ни на минуту не расстанусь с тобой, пока ты будешь в пути. Дорогой мой, ты сейчас едешь, а я сижу дома. Все спят, на столе у меня горит лампа, и я думаю о тебе. Я верю в тебя. Я верю, что ты хороший, сильный, справедливый. Я верю, что люблю тебя. Я верю, что у тебя красивые глаза, печальная складка у рта и ловкие, изящные руки…»
Но при новой встрече они лишь молча смотрели друг на друга, вспоминая написанное, потом Ной говорил:
— У меня два билета в театр. Пойдем, если ты не занята сегодня?
А поздно вечером, взволнованные спектаклем, изнемогая от любви, мучаясь от постоянного недосыпания, они стояли обнявшись в холодном вестибюле дома Хоуп. Войти в дом они не решались: у дяди была отвратительная привычка торчать в гостиной до утра за чтением библии. Судорожно сжимая друг друга в объятиях, они целовались до тех пор, пока не начинали ныть губы. В такие минуты то, чем они жили в письмах, сливалось с действительностью в бурном порыве страсти.
Однако они не переходили границ дозволенного. Во-первых, во всем этом огромном и шумном городе, с десятью миллионами комнат, у них не было местечка, которое они могли бы назвать своим и куда могли бы войти с высоко поднятой головой. Во-вторых, Хоуп была до фанатизма религиозна, и всякий раз, когда их окончательное сближение казалось неизбежным, она с испугом отталкивала Ноя и шептала:
— Нет, нет, не сейчас!.. Как-нибудь в другое время…
— Но так ты, чего доброго, сгоришь от неутоленной страсти! — посмеиваясь, говорил Роджер. — Это же противоестественно. Что это за девушка? Как она не понимает, что принадлежит к послевоенному поколению?
