Джордж Мур - Эстер Уотерс
За спиной у нее студенты и сиделки угощались конфетами, — Эстер слышала, как один из студентов спрашивал женщин, не хотят ли они еще леденцов. Их смех и болтовня бередили ей нервы. У нее снова начались схватки, и она увидела, что молодой человек, угощавший всех конфетами, направляется к ней.
— Ой, нет, нет! Только не он, только не он! — закричала Эстер, обращаясь к сиделке. — Только не он! Он слишком молод! Не позволяйте ему подходить ко мне!
Все громко расхохотались, а Эстер, истерзанная стыдом и болью, зарылась головой в подушку. Услышав, что студент приблизился к ее кровати, она сделала попытку вскочить.
— Пустите меня! Я уйду отсюда! Да вы все просто животные!
— Ну, ну, без глупостей! — сказала сиделка. — Мало чего ты захочешь. Студенты приходят сюда учиться.
Пока студент проверял, как протекают схватки, Эстер услышала, что акушерка предложила послать за доктором; другая же заметила: у этой часа через три все будет кончено.
— Тут, похоже, роды будут легкие, — сказала она, — вон у той поинтереснее…
Потом они заговорили о каких-то пьесах, которые смотрели в театре или предполагали посмотреть, затем принялись обсуждать достоинства какого-то романа, выпущенного дешевым изданием и читавшегося нарасхват, а вслед за этим Эстер услышала, что все — и сиделки, и акушерки, и студенты — бросились к окнам. По улице проходил немецкий духовой оркестр.
— Разве это годится, няня, — так бросать пациентку? — спросил студент, стоявший возле кровати Эстер. У него было приятное, открытое круглое лицо. Эстер взглянула в его ясные, голубые, совсем девичьи глаза, удивилась чему-то про себя и отвернулась, охваченная стыдом.
Сиделка, имитировавшая в этот момент игру какой-то популярной комедийной актрисы, прервала свое занятие и сказала:
— Так у нее же все в порядке. Если бы у всех было, как у нее, нам бы незачем и приходить сюда.
— К сожалению, все они на один лад, — сказал другой студент, — коренастый, плотный молодой человек с остроконечной рыжей бородкой, золотившейся в лучах солнца. Эта рыжая щетина притягивала к себе взгляд Эстер помимо ее воли, и ее охватывала неприязнь к этому человеку — к его громкому голосу и шуточкам. Эстер казалось, что одна из акушерок — длинноносая, с маленькими серыми глазками — насмехается над нею, и она взмолилась в душе о том, чтобы эта женщина не подходила к ней; ей казалось, что она не вынесет ее прикосновения. Что-то зловещее чудилось Эстер в ее лице, и она очень обрадовалась, когда к ней подошла другая — та, что понравилась ей больше остальных — маленькая курчавая блондинка, — и спросила ее, как она себя чувствует. Эстер показалось, что она чем-то сродни студенту, стоявшему возле ее кровати; ей подумалось сначала, что они брат и сестра, а потом она решила, что это возлюбленные.
Прозвенел звонок, и студенты спустились вниз — ужинать: дежурная сиделка должна была известить их, если в состоянии рожениц произойдет какая-нибудь перемена. Обессиленная родовыми схватками, Эстер задремала. Впрочем, ей казалось, что она не спит, — так явственно доносилась до нее болтовня сиделок. В этом полусне восприятие реальности приняло искаженные формы, и когда сиделки заговорили о какой-то неудачной операции, Эстер померещилось, что они составляют заговор с целью ее убить. Она пробудилась, прислушалась, и мало-помалу в голове у нее прояснилось. Она находится в больнице… Сиделки говорят о какой-то женщине, умершей на прошлой неделе… Несчастная женщина, лежавшая на другой койке, по-видимому, очень страдает. Перенесет ли она роды? А она сама? Суждено ли ей дожить до утра? Как медленно тянется время! Как ужасна, эта больница!.. Хоть бы уж сиделки перестали так громко болтать… Вот сейчас снова начнутся схватки… Как это страшно — лежать тут, прислушиваться, ждать. В растворенные окна ночной ветерок доносил дразнящий, веселый уличный шум… Потом раздались голоса, топот ног — студенты, отужинав, возвращались обратно. В эту минуту боль снова поползла по ее телу вверх от колеи. Кто-то из студентов заявил, что роды у нее еще не начались. Акушерка со зловещим выражением лица, которой так боялась Эстер, придерживалась другого мнения. Поднялся спор, и все, заинтересовавшись, отошли от окна и окружили споривших. Молодой человек проявил большие познания в анатомии и медицине. Сиделки слушали с обычным для женщин преклонением перед мужским авторитетом.
Отчаянный крик Эстер неожиданно положил конец спору. Эстер казалось, что ее рвут изнутри на части и душа ее расстается с телом. Сиделка кинулась к ней и произнесла торжествующе:
— Сейчас мы увидим, кто был прав! — И тут же бросилась за доктором. Доктор прибежал, прыгая через ступеньки, и наука и опыт сразу пришли на помощь Эстер. Быстро осмотрев роженицу, доктор негромко произнес:
— Боюсь, это не такие уж легкие роды, как можно было предположить. Придется прибегнуть к хлороформу.
Он наложил небольшую проволочную сетку с ватой на нижнюю часть лица Эстер, она вдохнула тошнотворный запах хлороформа, которым была пропитана вата, и голова у нее закружилась: ей показалось, что она задыхается, все поплыло у нее перед глазами, склонившиеся над ней лица с каждым вдохом отступали куда-то все дальше и дальше…
Когда она открыла глаза, доктор и сиделки все еще стояли возле ее кровати, но на лицах уже не было прежнего живого интереса. На секунду она удивилась этой перемене, но тут чей-то слабый крик нарушил тишину.
— Что это? — спросила Эстер.
— Это твой ребенок.
— Мой ребенок? Дайте мне взглянуть на него! Это мальчик или девочка?
— Мальчик. Его принесут тебе, когда тебя переведут из родильной палаты.
— Я знала, что родится мальчик. — Жалобный вопль прорезал воцарившуюся было тишину. — Неужто эта женщина все еще мучается? Она ведь уже была здесь, когда я пришла. Неужто она все еще не родила?
— Нет, и, должно быть, не разродится раньше полудня, у нее очень тяжелые роды.
Отворилась дверь, и кровать Эстер выкатили в коридор. Эстер была как оживающее растение, которое всеми своими веточками тянется из сумерек умирания к животворному солнцу, но мысль о новом существе, уже появившемся на свет, преобладала над всем.
— Где мой мальчик? — спросила Эстер, — Принесите мне его.
Вошла сиделка и сказала:
— Вот он.
На подушку рядом с Эстер положили комочек красного мяса, завернутый в фланелевую пеленку. Глаза у этого существа были открыты, они глядели на нее, и она испытала чувство блаженства, столь глубокое, столь острое, что это было подобно колдовству. Эстер взяла ребенка, и ей показалось, что она сейчас умрет от счастья. Она не слышала слов сиделки и не поняла, почему, отняв у нее ребенка, сиделка снова положила его на подушку, приговаривая:
— Дай малютке поспать, и сама постарайся заснуть тоже.
А Эстер казалось, что она уже не существует больше сама по себе; она стала лишь фоном существования ребенка, безликой эманацией любви. Она лежала, растворяясь в этой плоти от ее плоти, в этой жизни, сотворенной из ее жизни, осознавая себя не больше, чем осознает себя губка, плывущая в теплой морской воде. Она робко прикоснулась рукой к этому живому комочку и затрепетала, и снова вся растворилась в чувстве любви. Она открыла глаза и поискала взглядом ребенка — он был здесь. Она вспомнила, что сказала сиделка: это мальчик. Она должна поглядеть на своего сына. Ее руки как бы по собственной воле принялись распеленывать младенца; одержимая любовью, она исступленно глядела и глядела на него, пока он не пробудился и не заплакал. Тогда она принялась убаюкивать его, хотела снова запеленать, но силы ей изменили. Она не могла успокоить ребенка, и ее охватил страх — ей показалось, что он сейчас умрет. Она снова попыталась взять его на руки и не нашла в себе сил, а крик младенца тревожно и глухо отдавался в ее мозгу… Но тут подошла сиделка и сказала:
— Глянь-ка, что ты наделала! Бедный малютка весь раскрыт, не мудрено, что он плачет. Сейчас я его запеленаю, только ты уж больше его не тронь.
Однако не успела сиделка отвернуться, как Эстер снова взяла ребенка. Всю ночь она не сомкнула глаз: преисполненная любви и обожания, она думала о своем сыне.
XVII
Эстер была счастлива, ее малютка покоился возле пес. Сладкая истома разливалась по ее телу, медленно текли дни в покое и расслабленности. Какие-то дамы навещали ее, задавали вопросы. Эстер объяснила, что ее мать и отец живут на Воксхолл-Бридж-роуд, она призналась, что скопила немного денег, и у нее осталось от них четыре фунта. Она лежала в палате на две койки, и вторая роженица заявила, что она нищая, бездомная, что у нее нет ни денег, ни друзей. Все сразу прониклись к ней сочувствием, обещали помочь. Эстер же, по их мнению, в помощи не нуждалась и вообще — что посеешь, то и пожнешь. Потом их удостоил своим посещением священник. Он говорил Эстер о мудрости господа и его милосердии, но все его торжественные слова звучали как-то отвлеченно, и Эстер была очень пристыжена и огорчена, что они не затронули ее души. Приди к ней кто-нибудь из ее близких, чтобы преклонить колени у ее постели и прочитать простые слова молитвы, к которым она привыкла с детства, все было бы иначе, но этот благообразный священник с его высокопарными словесами был ей чужд и не смог отвлечь ее мысли от спящего ребенка.
