Владимир Набоков - Пнин
Они снова сошли вниз. Рой вручил жене сумку Бетти. Герман нашел свою палку. Маргаритину сумку все еще разыскивали. Снова появился Лоренс.
— До свиданья, до свиданья, профессор Войнич! — пропел Пнин, и его щеки казались румяными и круглыми под фонарем крыльца.
(Бетти и Маргарита Тэер, все еще стоя в передней, любовались тростью польщенного д-ра Гагена, которую ему недавно прислали из Германии, — узловатой дубиной с набалдашником в виде ослиной головы. Голова эта могла шевелить одним ухом. Трость раньше принадлежала баварскому деду д-ра Гагена, сельскому пастору. Механизм другого уха сломался еще в 1914-м году, согласно оставленной пастором записке. Гаген брал ее, по его словам, для защиты от немецкой овчарки в Зеленом переулке. Собаки в Америке не привыкли к пешеходам. Он же всегда охотнее ходит пешком, чем ездит. Нет, ухо починить нельзя. По крайней мере, в Вэйнделе.)
— Почему он меня так назвал, хотел бы я знать, — сказал Д. В. Томас, профессор антропологии, Лоренсу и Джоане Клементс, пока они брели сквозь синюю тьму к четырем автомобилям, оставленным под ильмами на другой стороне дороги.
— Наш друг, — отвечал Клементс, — пользуется собственной номенклатурой. Его словесные причуды придают жизни новый трепет. Ошибки его произношения мифотворны. Его обмолвки — обмолвки оракула. Мою жену он зовет «Джон».
— Все же это как-то странно, — сказал Томас.
— Вероятно, он принял вас за кого-то другого, — сказал Клементс. — И как знать, может быть, вы и в самом деле кто-то другой.
Не успели они перейти на другую сторону улицы, как их догнал д-р Гаген. Все еще недоумевая, профессор Томас простился с ними.
— М-да, — сказал Гаген.
Стояла ясная осенняя ночь, снизу бархатная, наверху стальная.
Джоана спросила:
— Вы в самом деле не хотите, чтобы мы вас подвезли?
— Тут мне десять минут ходьбы. А в такую великолепную ночь пройтись пешком просто необходимо.
Втроем они постояли с минуту, глядя на звезды.
— И все это миры, — сказал Гаген.
— Или, — сказал Клементс, зевая, — страшный ералаш. Я подозреваю, что на самом деле это флуоресцирующий труп, а мы сидим внутри него.
С освещенного крыльца донесся сочный смех Пнина, кончившего подробно рассказывать Тэерам и Бетти Блисс о том, как он сам однажды возвратил владелице чужой ридикюль.
— Идем же, мой флуоресцирующий труп, пора ехать, — сказала Джоана. — Очень рады были повидать вас, Герман. Передайте привет Ирмгарде. Какая чудесная вечеринка! Никогда я не видела Тимофея таким счастливым.
— Да, благодарю, — рассеянно откликнулся Гаген.
— Надо было видеть его лицо, — сказала Джоана, — когда он сказал нам, что завтра собирается говорить с агентом о покупке этого сказочного дома.
— В самом деле? Вы уверены — он так и сказал? — резко спросил Гаген.
— Именно так, — сказала Джоана. — И уж, конечно, никто так не нуждается в собственном доме, как Тимофей.
— Что ж, покойной ночи, — сказал Гаген, — Рад, что вы пришли. Покойной ночи.
Он подождал, пока они дойдут до своего автомобиля, поколебался и зашагал назад к освещенному крыльцу, где, стоя как на сцене, Пнин во второй или третий раз принимался пожимать руки Тэерам и Бетти.
(«Никогда бы, — сказала Джоана, пятя машину и вращая руль, — никогда бы я не позволила своей дочери поехать за границу с этой старой лесбиянкой». — «Тише, — сказал Лоренс, — хоть он и пьян, но может еще тебя услышать».)
— Я вам не прощу, — говорила Бетти своему хозяину, который был чуть-чуть навеселе, — что вы не дали мне вымыть посуду.
— Я помогу ему, — сказал Гаген, всходя по ступеням крыльца и стукая по ним палкой. — А вы, детки, ступайте, ступайте.
Еще один, последний круг рукопожатий, и Тэеры с Бетти ушли.
12
— Прежде всего, — сказал Гаген, когда они с Пниным вернулись в гостиную, — я бы, пожалуй, выпил с вами еще стаканчик вина.
— Отлично, отлично! — вскричал Пнин. — Мы допьем мой крюшон.
Они удобно уселись, и д-р Гаген сказал:
— Вы великолепный хозяин, Тимофей. Это приятнейшая минута. Мой дедушка говаривал, что стакан хорошего вина всегда следует растягивать и смаковать, как если бы он был последним перед казнью. Хотел бы я знать, что вы добавляете в этот пунш. Я хотел бы также знать, правда ли, как утверждает наша милейшая Джоана, что вы собираетесь приобрести этот дом?
— Не собираюсь, а просто подглядываю исподтишка такую возможность, — ответил Пнин с журчащим смешком.
— Не уверен, что это было бы благоразумно, — продолжал Гаген, обхватив ладонями стакан.
— Конечно, я надеюсь, что получу наконец штатное место, — сказал Пнин не без лукавинки. — Я теперь ассистент профессора вот уже девять лет. Годы бегут. Скоро я буду заслуженный ассистент в отставке. Отчего вы молчите, Гаген?
— Вы ставите меня в крайне затруднительное положение, Тимофей. Я надеялся, что вы не станете поднимать этого вопроса.
— Я и не поднимаю вопроса. Я просто говорю, что я рассчитываю, — о, не в будущем году, но, скажем, к сотой годовщине освобождения крепостных, — что Вэйндель сделает меня адъюнктом.
— Да, но, видите ли, мой дорогой друг, я должен открыть вам печальный секрет. Это покамест неофициально, и вы должны пообещать мне никому не говорить об этом.
— Клянусь, — сказал Пнин, подняв руку.
— Вы не можете не знать, — продолжал Гаген, — с какой любовью и заботой я создавал нашу великолепную кафедру. Я тоже уже не молод. Вы говорите, Тимофей, что вы здесь уже девять лет. А я отдавал этому университету все, что было в моих силах, в продолжение двадцати девяти лет! Все, что было в моих скромных силах. Как написал мне на днях мой друг д-р Крафт — вы, Герман Гаген, один сделали в Америке для Германии больше, чем все наши миссии в Германии сделали для Америки. А что получается теперь? Я пригрел на своей груди этого Фальтернфельса, эту змею, а теперь он пролез на главные роли. Я не буду пересказывать вам все подробности этих козней!
— Да, — сказал Пнин со вздохом, — кознь ужасная вещь, ужасная. Но, с другой стороны, честный труд всегда докажет свою ценность. В будущем году мы с вами будем читать превосходные новые курсы, которые я давно задумал. О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. О всех предшественниках современных злодеев. Когда мы говорим о несправедливости, Гаген, мы забываем об избиениях армян, о пытках, изобретенных в Тибете, о колонистах в Африке… История человечества — это история безчеловечных страданий!
Гаген нагнулся к своему другу и похлопал его по костлявому колену.
— Вы великолепный романтик, Тимофей, и в более счастливых обстоятельствах… Однако могу сообщить вам, что в весеннем семестре мы и в самом деле устроим нечто необычное. Мы намерены затеять «драматическую программу» — ставить сцены из разных пьес, от Коцебу до Гауптмана. Я рассматриваю это как своего рода апофеоз… Но не будем забегать вперед. Я тоже романтик, Тимофей, и потому не могу работать с такими людьми, как Бодо, как этого хочет от меня опекунский совет[48]. Крафт в Сиборде уходит в отставку, и мне предложено со следующей осени занять его место.
— Поздравляю вас, — тепло сказал Пнин.
— Благодарю, друг мой. Да, это очень хорошая и высокая должность. Я смогу применить безценный опыт, который я приобрел здесь, на более обширном поле научной и административной деятельности. Я, разумеется, знал, что Бодо не оставит вас при немецкой кафедре, и мой первый ход был предложить им взять и вас, но они сказали, что у них в Сиборде и без того уже довольно славистов. Тогда я переговорил с Блоренджем, но наше французское отделение тоже переполнено. Это скверно, ибо вэйндельская администрация чувствует, что платить вам за два или три курса русского языка, которые перестали привлекать студентов, было бы слишком тяжелым финансовым бременем. Политическое положение в Америке, как всем нам известно, не поощряет интереса к русским штудиям. С другой же стороны, вам приятно будет узнать, что английская кафедра приглашает одного из самых блестящих ваших соотечественников, действительно увлекательного лектора — я слышал его как-то раз; кажется, он ваш старый друг.
Пнин прочистил горло и спросил:
— Это означает, что меня выгонят?
— Ну-ну, не будем чересчур огорчаться, Тимофей. Я уверен, что ваш старый друг —
— Кто этот старый друг? — спросил Пнин, сузив глаза.
Гаген назвал фамилью увлекательного лектора.
Подавшись вперед, опершись локтями о колени, сжимая и разжимая руки, Пнин сказал:
— Да, я знаю его тридцать лет или больше того. Да, мы друзья, но одно я знаю наверное. Я никогда не буду работать под его началом.
— Ну, утро вечера мудренее. Может быть, какой-нибудь выход и отыщется. Во всяком случае, у нас еще будет много возможностей все это обсудить. Мы с вами будем продолжать работать, как будто ничего не случилось, nicht wahr? Больше мужества, Тимофей!
