Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление
— Раньше надо было думать, — повторила она, посидев несколько секунд неподвижно.
Манкузо скривился, словно сигарета у него во рту вдруг стала горькой.
— Прекрасный совет, — пробормотал он. — Когда это раньше? Если кто виноват, так это ты. Она твоя дочь, ты ее воспитывала, вот и вырастила бы ее честной женщиной, а не развратницей.
Они замолчали.
— Не надо преувеличивать, — сказала наконец Де Керини равнодушным тоном, стараясь скрыть раздражение.
Манкузо вскинулся.
— Как это преувеличивать? Остается неделя до свадьбы, а я ее совсем не вижу. Совсем! Она на целый день удирает от меня с этим архитектором.
Де Керини склонила голову к плечу и посмотрела на Манкузо томным, улыбающимся взглядом.
— Все это переменится, — сказала она слегка насмешливо. — У Амелии такой характер, что супружеская жизнь изменит его до неузнаваемости… Особенно, если у вас будут дети…
— Но она говорит, что не хочет от меня детей, — сказал Манкузо угрюмо. И в его тихом голосе была такая искренняя удрученность, что Сильвио невольно улыбнулся. Де Керини, казалось, тоже позабавил серьезный тон собеседника.
— Это все слова, — сказала она, по-прежнему глядя в потолок, — но, когда родится ребенок, она этого уже не скажет… А я стану бабушкой, какая прелесть! — Она зевнула со скучающим видом. — Ты, Джино, напрасно так беспокоишься, — добавила она, помолчав, — просто ты еще не понял, что Амелия очень слабохарактерная.
— Я этого что-то не замечал, — буркнул Манкузо угрюмо.
Де Керини выпрямилась и, слегка наклонившись к Манкузо, уставилась ему в лицо холодным и злым взглядом.
— Не замечал? — повторила она. — Но я, по-моему, ее лучше знаю. Вот послушай, — и она начала перечислять, загибая пальцы. — Во-первых, Амелия слабая. У нее никогда не хватит смелости взглянуть жизни в лицо. Особенно в трудных обстоятельствах… Во-вторых, она нерешительная, это у нее просто болезнь: прежде чем сделать что-нибудь, она тысячу раз передумает и наконец выберет худшее… Кроме того, она эгоистична, никогда не жди от Амелии жертвы… На это она не способна. И, наконец, она тщеславна; но это такое тщеславие, о каком ты и понятия не имеешь. Так что, если хочешь держать Амелию в руках, умей пользоваться ее слабостями. Вот, к примеру, роскошь. Амелия на платья, шляпки, автомобиль и прочее променяет родную мать, любимого мужа, все на свете. Просто удивительно, — заключила Де Керини небрежно, — до какой степени этой девушке чуждо чувство самопожертвования… Не далее как сегодня утром я имела этому доказательство.
— Какое же доказательство? — спросил Манкузо.
Женщина взяла из вазы, стоявшей на столе, красный цветок и приколола его себе на пышную грудь, расправив лепестки.
— Вчера, — объяснила она, — Амелия вошла ко мне в комнату очень взволнованная и сказала, что влюблена в Мериги и хочет выйти не за тебя, а за него…
— Вот видишь! — перебил ее Манкузо. И, со злобой отшвырнув сигарету, привстал. Но женщина крепко взяла его за руку и заставила снова сесть.
— Постой. Я преспокойно возразила ей, что у Мериги уже есть невеста. Она сказала, что заставит его порвать с ней. Тогда я спросила, знает ли Мериги об этих ее планах. Оказалось, что он ничего не знает. Тут я напустила на себя серьезность, — Де Керини улыбнулась, показывая мелкие белые зубы, и говорю: послушай, я не одобряю твоего плана, потому что это безумие. Но можешь поступать, как хочешь, если, конечно, Мериги согласится. Только знай, от меня ты не получишь ни единого сольдо. — Она замолчала и посмотрела на Манкузо, который в восхищении одобрительно кивал головой. — Так что, говорю, из этого дома ты уйдешь в чем мать родила. Мериги тоже беден, вы с ним будете голодать, но это меня не касается. Она окатила меня презрением, клялась, что все равно выйдет за Мериги, хоть он и беден. В общем подняла такой неприличный шум, что я не стерпела и прогнала ее. Но за ночь она, видно, одумалась. Во всяком случае, сегодня утром она опять пришла, села на мою постель и спросила, сказала ли я тебе о ее решении. Услышав, что я ничего тебе не говорила, она от радости стала меня обнимать: оказывается, она снова передумала.
Наступило молчание. Манкузо мрачно жевал кончик сигареты; Де Керини снова рассеянно откинулась на спинку кушетки.
— Ты не должен и вида подавать, что ревнуешь, — продолжала она. — Жди, пока она сама к тебе придет… Если ты это сумеешь, она придет…
Тут Сильвио решил, что слышал довольно. Он потихоньку проскользнул мимо окна и вошел в дом.
В прихожей и на лестнице было темно. Он на цыпочках поднялся на второй этаж, направился в конец коридора, где была комната Амелии, и вошел без стука. Он сразу увидел ее: совершенно обнаженная, она сидела перед туалетным столиком спиной к двери. При виде ее стройной спины, похожей на тоненький цветок с луковицей, Сильвио очень смутился и несколько секунд неподвижно стоял на пороге. Но Амелия, которая увидела его отражение в туалетном зеркале и продолжала преспокойно сидеть, подпиливая ногти, наконец обернулась через плечо и со смехом предложила ему войти и закрыть дверь. Правда, она тоже если и не стыдилась, то по крайней мере была смущена; Сильвио почувствовал это по ее принужденному тону. И все же она, видно, решила вести себя так, как будто она одета. Войдя в роль, она даже светским движением закинула ногу за ногу и с улыбкой спросила, как он осмелился войти без стука, когда она в таком виде.
— В конце концов, — заявила она вызывающе, — это моя комната… Я могу позвать Джино, и он вышвырнет тебя вон.
Эти слова привели Сильвио в бешенство. Он стиснул зубы, руки его сжались в кулаки; но, с трудом овладев собой, он коротко пересказал ей все, что услышал, стоя под окном, и спросил, правду ли говорила ее мать. Слушая, она равнодушно смотрела на него и медленно, лениво поглаживала себя по груди. Потом, потупив глаза и пошевеливая носком ноги в домашней туфле, подтвердила, что мать сказала правду. Сильвио не удовлетворился таким сухим ответом, он требовал, чтобы она объяснила причины, по которым так неожиданно передумала. Она пожала плечами: тот муж или другой — какая разница; в конце концов Манкузо богат, любит ее, ей с ним будет неплохо. И кроме того, даже если бы она из любви к Сильвио порвала с Манкузо, разве он женился бы на ней? Разве у него нет уже невесты? Как могла она быть уверенной в нем! Сильвио, смутившись, сказал, что не важно, поженятся ли они, — важно ей освободиться из-под власти Манкузо и матери. Она посмотрела на него с сомнением.
— Для чего мне освобождаться от Джино и матери? — спросила она, помолчав.
Сильвио, не зная, что сказать, некоторое время смотрел на нее молча.
— Но разве ты сама не говорила мне, что… что Манкузо любовник твоей матери… И что мать принуждает тебя выйти за него замуж только Для того, чтобы удержать его рядом с собой?
Ей, видимо, было неприятно, что Сильвио так хорошо помнит каждое ее слово, сказанное во время их загородных прогулок.
— Я не так говорила… — возразила она. — И много раз повторяла тебе, что ни в чем не уверена. Я только подозревала это… Вот и все.
— Выходит, ты возводила на свою мать напраслину? — спросил Сильвио с раздражением.
— Конечно, — сказала она с явным облегчением, — наверняка так оно и есть. Я часто сама не знаю, что говорю, — добавила она кротко. — Теряю голову и выдумываю бог весть что. Прошу тебя, забудь все, что я говорила про Джино и про маму. В то время я была не в себе, совсем с ума сошла и не отдавала себе отчета… Не надо было все это говорить.
Она покачала головой, умоляюще глядя на него, потом встала и грациозно, не спеша, громко постукивая комнатными туфлями, прошла через комнату, чтобы взять сигарету из золотого ящичка, стоявшего на комоде. Она поставила ящичек на место с довольным видом, и Сильвио сразу" догадался, что это новая вещь.
— Кто тебе его подарил? — спросил он.
— Джино принес сегодня, — ответила она. — Правда, прелесть?
Сильвио все это казалось сном. Он никогда не принимал всерьез слова и желания Амелии; но его ошеломило, когда она с такой беззастенчивостью отреклась от них.
— Значит, — невольно продолжал он настаивать, — все твои разговоры о здоровой жизни, которой ты хочешь жить, и о здоровых людях, с которыми хочешь общаться, все это было одно притворство?
Амелия курила, поглядывая на свои ногти, и даже не соблаговолила ответить. Она только покачала головой, словно хотела сказать: "Все это глупости… Я об этом давно и думать забыла".
Снова наступило молчание. Но Сильвио не мог теперь удовлетвориться этим, он хотел знать, каким образом Де Керини удалось так изменить душу своей дочери. Объяснения матери, так же как и объяснения Амелии, его не убедили. Тут было что-то другое. Но что? Он твердо решил не читать ей мораль, не показывать свое разочарование, не упрекать ее ни в чем. Уж это непременно. Ведь он сам ничем не лучше других. Развлекался с Амелией, и ему даже в голову не приходила мысль о женитьбе на ней. Он поступил точно так же, как Манкузо, только тот потом решил жениться и оказался в этом отношении лучше его, Сильвио. Нет, решил он, нравственности не существует, есть лишь относительные, искусственно навязанные понятия. И здесь победа, без сомнения, осталась за Де Керини.
