Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр
Занимаясь обустройством дома, донья Илюминада спросила у Хуана-Тигра, что ей делать с комнатой Коласа. И Хуан-Тигр вдруг стал принюхиваться. Часто вдыхая воздух, он имел вид человека, у которого запах духов вызывает в памяти живой, волнующий образ. Наконец, растроганный, он вздохнул и, закатив глаза, с удивительнейшим простодушием ответил:
– Что делать?… Да нет, ничего, пусть все остается как есть. Это святилище. Ах, сыночек ты мой, сыночек! Я и забыл сообщить ему о моей свадьбе. То-то он обрадуется, когда узнает!
Готовя жилище для будущих супругов, донья Илюминада прибегла к помощи Кармины, которой совсем недавно исполнилось семнадцать лет. За те пять месяцев, что она провела под сенью своей благодетельницы, с Карминой, отъевшейся, приодевшейся и отдохнувшей, произошла поразительная метаморфоза, о которой вдова шутливо говорила так:
– Между теперешней и прежней Карминой разницы больше, чем между головастиком и лягушкой, хотя я никак не могу поверить, что лягушка получается именно из головастика.
От вчерашней Кармины осталось только одно – горящие глаза. Ее пламенеющая и влекущая красота была сродни лесной землянике. Казалось, что она томится от жажды идеального, тоски по несбыточному. Подняв лицо к небу, она глубоко и долго вдыхала воздух, словно пытаясь насытиться ветром, который остудил бы жар угольев, пылающих в ее сердце. Ее рыжие волосы кудрявились множеством непокорных завитков, похожих на маленькие огненные язычки: чем больше старалась Кармина их приручить, тем в больший они приходили беспорядок. Внешний облик человека действительно отражает его душевный настрой: душа Кармины была по своей природе легковоспламенимой. С необыкновенной осторожностью и изумительным тактом вдова устроила так, что душа Кармины воспылала жаркой страстью к Коласу. И страсть эта, согласно тщательно выверенному и дальновидному плану доньи Илюминады, должна была оставаться безнадежной. До сих пор этот план исполнялся с непогрешимой точностью, что переполняло вдову радостью – она могла собой гордиться. Намечалась только одна опасность, которая могла все погубить. Без всякой видимой причины, по одному только наитию, вдова предчувствовала, что опасность эта может возникнуть с появлением знаменитого Веспасиано Себона, по отношению к которому как к отрицательному заряду донья Илюминада была зарядом положительным. Донья Илюминада, покорившись судьбе, смирилась со своим бесплодием: хотя ее собственная жизнь и казалась вдове безотрадной и бесполезной, она сумела направить на пользу ближним всю энергию нерастраченной своей любви. Зато бесплодие Веспасиано было горделивым и непокорным: обманывая свою собственную природу, он хотел обмануть и окружающих, заставить их поверить, что его распутство не что иное, как избыток мужских сил, бесцельная и бесшабашная трата которых объясняется его добровольным отказом продолжать человеческий род. Точно так же – избытком творческих сил – оправдываются те, чей ум бесплоден и распутен.
Веспасиано прибыл в Пиларес второго апреля, утром. Хуан-Тигр, бросившись ему на шею, припал головой к дружескому плечу. Не в силах говорить членораздельно, он лишь бормотал:
– Друг мой… Бесценный мой друг… Как же я счастлив!
– Тысячу поздравлений, драгоценнейший дон Хуан! Однако, приятель, какой же вы хитрый! Здорово же вы всех нас обвели вокруг пальца… Честное слово, я и сам себя поздравляю, потому что радуюсь вашей свадьбе не меньше, чем вы сами.
– Ну да, конечно, дорогой мой Веспасиано! Сейчас я счастлив как никогда. Идите же скорее к ней. Идите и скажите… Ну, вы меня понимаете. Я еле шевелю языком, слова так и застревают у меня в горле.
Хуан-Тигр убедил донью Марикиту, что было бы благоразумнее («лишь для виду, ради приличия – только и всего») запретить Эрминии появляться за прилавком, выходить на улицу и выглядывать в окно. Ни за что на свете он не потерпел бы, чтобы Эрминия осталась наедине с другим мужчиной. И тем не менее сейчас он уговаривал Веспасиано увидеться с нею без посторонних.
В силу присущих ему простодушия и мужественного благородства Хуан-Тигр безраздельно доверял Веспасиано, которого любил как свое второе, идеальное «я»: таким, как Веспасиано, ему хотелось бы стать, обретя те его качества, которых сам Хуан-Тигр был начисто лишен. Обращаясь к Веспасиано с этой просьбой, он словно умолял его: «Скажи ей, как если бы ты говорил вместо меня, что я ее обожаю, что я умираю от любви. Я потерял дар речи. Ты ей сам все скажи, потому что я никогда этого ей не говорил и никогда не решусь сказать».
Донья Марикита встретила Веспасиано как птичка зарю – нежными руладами и взмахами перьев своего веера. Она сразу же провела его на второй этаж, к Эрминии, которая приняла его сухо и напряженно, стараясь держать себя в руках. Все трое сели.
– Ну, что новенького вы привезли нам на этот раз? – спросила старуха. Веспасиано открыл лакированный гуттаперчевый пакет, вытащив его из-под мышки. Этот мешочек с образчиками товаров был как колчан, набитый отравленными стрелами.
Донья Марикита осторожно, одними кончиками пальцев, касалась вещиц.
Ее прикосновения были легкими, как у стрекозы, трепетно скользящей над поверхностью ручья. Здесь были разноцветные шелка, галуны, тесьма, раскрашенные перья, прошивки с блестками, бусы и брошки – все эти сверкающие безделушки, которые ослепляют простодушного дикаря, скрывающегося в душе почти каждой женщины, как в колючем, но душистом кустарнике. В благоговейном восторге старуха вдруг замерла перед каким-то шелковистым полукругом, который лучился всеми цветами радуги.
– А это что? – прошептала она.
– Шелковые чулки, – торжественно произнес торговец. Развернув один из них, Веспасиано, вызывающе ухмыльнувшись, натянул его на большой и указательный пальцы, подперев мизинцем. Чулок покачивался, извиваясь перед изумленным взором доньи Марикиты.
– Шикарно! Прямо дух захватывает – как перед обмороком. Они, наверное, для статуи Святой Девы… – воскликнула старуха.
– Деве такие чулки не нужны, потому что ей некому их показывать, – лукаво ответил Веспасиано.
– Ну тогда они для какой-нибудь дамочки легкого поведения.
– Да что вы, донья Марикита, в этом понимаете? Эти чулки для дам из высшего света: хорошо воспитанная женщина должна ублажать и своего мужа, и близких друзей своего мужа. – Тут Веспасиано исподтишка бросил на Эрминию томный взгляд.
Донья Марикита зачарованно повторила:
– Чулки для дам… Ну да, а то как же!..
От всего отрешившись, она, слегка подобрав юбки, приподняла ноги над полом. Донья Марикита внимательно созерцала свои конечности, воображая, будто их облегают эти роскошные чулки.
– Полдюжины пар этих чулок – мой свадебный подарок Эрминии. А Хуану-Тигру я подарю великолепный шейный платок из французского лионского бархата. – Веспасиано ворковал, томно растягивая гласные и не отрывая своего взгляда от Эрминии. Его голос, звучавший теноровым тремоло, был клейким и маслянистым, он вливался в уши Эрминии капля за каплей, как яд. А для доньи Марикиты слушать Веспасиано было все равно что рассматривать его товар, его гладко отшлифованные, словно сверкающие, слова казались ей бусами, мишурой и лентами, которые Веспасиано, как фокусник в цирке, извлекал из своего рта.
Веспасиано было около тридцати пяти лет. Он носил черный сюртук, парчовый жилет и очень узкие облегающие брюки в клеточку. Его черные волнистые волосы, лоснившиеся от душистой помады, отражали, как в зеркале, окружающие предметы, а глянцевые, будто отлакированные, усики блестели, как потная кожа черного быка, разгоряченного любовной битвой. Все черты его нежно-смуглого лица были тонкими и правильными. Все, кроме губ – толстых, чувственных и влажных. Он был красив, как римский император эпохи упадка или как поднаторевшая в распутстве дама. Во многих женщинах он возбуждал нездоровое любопытство и непонятное влечение, что объяснялось не только двойственностью его облика (некоторые формы его тела были чисто женскими: двойной подбородок, выпуклая грудь и не менее округлые бедра), но и его вызывающими манерами, которые красноречиво свидетельствовали об его извращенной изнеженности и изощренной многоопытности. Так для гурмана начинающая дурно пахнуть, почти протухшая жареная куропатка – самое лакомое блюдо. Взгляды Веспасиано, которыми он будто осязал своих собеседниц, были словно упругие и прозрачные, как у кальмара, щупальца: тянувшиеся из черных дыр – из его зрачков, они, намертво стискивая свою жертву, нежно ласкали ее при этом. Женщины чувствовали, будто он раздевает их этими прозрачными, липкими и осторожными руками. Не имея сил сопротивляться, они ему покорялись, будто их связывало с Веспасиано тайное сообщничество или греховное наслаждение.
Охватившее Эрминию нетерпение уже достигло предела, когда внизу, в лавочке, вдруг захлопали в ладоши – наверное, покупатель. Старуха была вынуждена уйти, и Эрминия осталась с Веспасиано наедине. Эрминия встала. Веспасиано кинулся было обнять ее, но она, отвернувшись, чтобы не видеть этих зовущих, искушающих губ, протянула вперед руку, удерживая его на расстоянии. Эрминия сказала:
