Уильям Голдинг - Ритуалы плавания
— Но все не так просто. Клиент приходит опять и первым делом заявляет, что фок-мачта на «Коринне» или «Эрато» отродясь не стояла так близко к носу и зачем вон того недоумка понесло на грота-брасы? Да что говорить! Самый удачливый из моих клиентов — не считая покойного лорда Нельсона, если мне позволительно так его называть — клиентом то бишь, — не придумал ничего умнее, как придраться к каким-то пустячным повреждениям, которые я, видите ли, нанес фрегату сопровождения. Он клялся и божился, что злосчастная посудина и не думала терять своей стеньги — фок-стеньги, если я правильно помню, — она, дескать, не была в зоне артиллерийского огня. А с другой стороны, я не показал повреждений на капитанском мостике его судна и тем самым погрешил против истины. И он заставил меня взамен двух орудийных портов сделать одну пробоину и снять порядочную часть фальшборта. Но и это не все. «А ты не можешь где-нибудь и меня пририсовать, Брокльбанк? — говорит он мне. — Я как сейчас помню: стою я вот тут, возле порушенного фальшборта, подбадриваю своих ребят и потрясаю шпагой в сторону неприятеля». Ну что прикажете делать? Клиент всегда прав. Это для художника неписаный закон. «Фигура выйдет маловата, сэр Саммель», — говорю я. А он мне: «Неважно. Да ты же можешь меня увеличить чуток». Я почтительно кланяюсь. «Если выполнить ваше пожелание, сэр Саммель, — втолковываю я ему, — по контрасту ваш фрегат станет размером не больше шлюпа». Тут он призадумался, заходил взад-вперед по моей студии — ни дать ни взять наш капитан у себя на мостике. «Уговорил, — изрекает он наконец, — рисуй меня маленьким. Все равно меня узнают — треуголка, эполеты, чего им еще надо? По мне, это все пустое, мистер Брокльбанк, если б моя благоверная да дочурки меня не донимали…»
— Сэр Саммель! — повторил капитан. — Я не ослышался? Вы ведь сказали «сэр Саммель»?
— Он самый. Не пора ли нам переходить к бренди?
— Значит, сэр Саммель. Знаю его. Знавал.
— Расскажите, расскажите нам, капитан, — попросил я в надежде остановить словоизвержение творца. — Ваш боевой друг? Вместе служили?
— Я был тот самый лейтенант — командир на шлюпе, — произнес капитан с каким-то особым выражением. — Правда, картины мне видеть не довелось.
— Капитан, я непременно должен услышать, как все было на самом деле, — оживился я. — Мы, сухопутная публика, обожаем такие истории!
— Господи, ну дела — на слюпе! Я же встречал одного слю… другого слю… лейтенанта. Капитан, вас надо запечатлеть. Мы в два счета уберем лишний слю… дым и покажем вас в самой что ни на есть гуще событий.
— Да можно ли сомневаться, — подхватил я. — Иного и помыслить нельзя. Вы были, конечно, в гуще сражения?
Капитан Андерсон по-звериному зарычал:
— В гуще сражения? На шлюпе? Против фрегатов? Капитан — сэр Саммель, правильнее сказать — держал меня за молодого недоумка, недаром он рявкнул в рупор: «Немедленно убирайся оттуда, молокосос безмозглый, не то схлопочешь у меня!»
Глядя на капитана, я поднял свой бокал.
— Я пью за вас, сэр. И ни одной царапины? И оба глаза при вас? И слух не пострадал?
— Гарсон, где бренди? Я должен запечатлеть вас, капитан, по самой сходной цене. И дальнейшая ваша карьера…
Капитан Андерсон набычился и даже чуть привстал на своем конце стола, словно изготовился к прыжку.
— Карьера? Вы что, не понимаете, болван вы эдакий? Война почитай что закончилась, все, крышка, нас просто спишут на берег, всех до единого!
Воцарилась продолжительная тишина, во время которой даже до Брокльбанка, кажется, дошло, что случилось нечто из ряда вон выходящее, причем впрямую касающееся его самого. Голова его сперва упала, потом вскинулась, и он огляделся окрест себя бессмысленным взглядом. Но вот глаза его уставились в одну точку. Один за другим мы поворотились в ту же сторону.
В дверях стоял Саммерс.
— Сэр! Я сейчас от мистера Колли, сэр. По моему мнению, он мертв.
Медленно мы все, сидевшие за столом, поднялись, с трудом, как мне думается, совершая внутренний переход от вопиющего попрания законов гостеприимства, которому мы только что были свидетели, к осмыслению этого нового потрясения. Я взглянул на капитана. Багровый румянец гнева сошел с его лица, но оно хранило выражение непроницаемости. Я не мог прочесть на нем ни тревоги, ни облегчения, ни печали, ни торжества. Он словно был вылеплен из того же материала, что и скульптура на носу его корабля.
Он первым обрел дар речи.
— Джентльмены! Это печальное известие вынуждает нас прервать нашу беседу.
— Само собой разумеется, сэр.
— Хоукинс, пусть кто-нибудь проводит этого джентльмена в его каюту. Мистер Тальбот, мистер Олдмедоу: прошу вас осмотреть тело вместе с мистером Саммерсом, дабы убедиться в правильности его заключения. Я сам также не премину это сделать. Боюсь, несчастный стал жертвой собственной невоздержанности.
— Невоздержанности, сэр? Значит, так вы называете этот единственный злосчастный срыв?
— Как прикажете вас понимать, мистер Тальбот?
— И какую же именно запись вы намереваетесь сделать в судовом журнале?
— Позвольте мне самому решать это, когда и как я сочту нужным, мистер Тальбот.
Я молча поклонился. Засим мы с Олдмедоу вышли из каюты и, полуподдерживая, полуволоча, вывели Брокльбанка. Небольшую эту группу с омерзительно раскисшим толстяком посередине замыкал капитан. Казалось, все пассажиры корабля — обитатели кают, во всяком случае — сгрудились в коридоре и, притихшие, испуганно смотрели на дверь каюты священника. У белой линии, прочерченной на палубе от борта до борта, собралось множество свободных от вахты матросов и едва ли не все переселенцы; они смотрели в нашу сторону, как и мы, в полном молчании. Надо полагать, что какие-то звуки все же раздавались — шум ветра, плеск волн о борт корабля, но не знаю, как другие, а я в те минуты ничего не слышал. Стоящие в коридоре пассажиры расступились, освобождая для нас проход. Возле двери в каюту Колли, точно часовой на посту, стоял Виллер. Венчик седых волос, внушительная лысина и просветленное лицо — я не в силах подобрать другого эпитета, дабы описать его всепонимающее выражение, будто ему ведомы все превратности и все скорби земной юдоли, — придавали его облику ореол святости. Завидев капитана, он поклонился с елейной почтительностью гробовщика на похоронах — или нет, еще вернее, так, словно на плечи ему упало облачение вечно подобострастного бедняги Колли. Хотя по правилам на его месте должен был бы стоять Филлипс, именно Виллер отворил нам дверь в каюту и отступил в сторону. Капитан вошел внутрь. Он пробыл там всего миг, не более, потом вышел, жестом пригласил меня войти, а сам зашагал по трапу и поднялся к себе. Я вошел в каюту без большой охоты, уверяю вас! Несчастный все еще сжимал рукою кольцо рым-болта — и все еще лежал, уткнувшись лицом в подушку, но одеяло теперь было сдвинуто вниз, открывая для обозрения его щеку и шею. Нехотя, робея, приложил я к щеке три пальца и тут же отдернул их, будто ошпаренный. Я не стал, да и не было для меня в том нужды, слушать, дышит ли он. Затем я вышел к его притихшей пастве и кивнул мистеру Олдмедоу, который переступил порог каюты, облизнув побледневшие губы. Он, как и все, в каюте не задержался.
— Что скажете, мистер Тальбот? — спросил, повернувшись ко мне, Саммерс.
— В столь хладном теле не может теплиться жизнь.
Олдмедоу закатил глаза и, мягко скользнув по переборке, осел на пол. Виллер, с тем же выражением неземного знания, быстро пригнул голову бравого офицера вниз и сунул ее между его же коленями. И вот тут, из всех немыслимых в этих обстоятельствах персонажей, появляется — кто бы вы думали? Ну конечно, наш Силен — Брокльбанк, несколько, быть может, протрезвевший, а быть может, напротив, впавший в какой-то необъяснимый хмельной транс. Пошатываясь, вылез он из своей каюты и одним движением стряхнул с себя обеих пытавшихся удержать его дам. Женщины из толпы в коридоре было заверещали, но тотчас же и стихли, зажатые, как в тиски, соединением столь разных чрезвычайных происшествий. Сей господин явился нашим взорам без ничего, в одной рубахе. Нетвердой походкой он решительно направился в каюту Колли и там отшвырнул Саммерса с дороги с такой силой, что старший офицер едва устоял на ногах.
— Знаю я вас, — орал он, — всех, всех знаю! Я творец! Он не умер, а впал в шпячку! У него нервическая горячка. Дайте ему хлебнуть горячительного, и он восстанет…
Я крепко схватил буяна и поволок его прочь. Ко мне присоединился Саммерс. В эту кутерьму затесались еще и Виллер и спотыкающийся на каждом шагу Олдмедоу. Право слово, смерть это все-таки смерть, и уж ежели кэтому не относиться с приличествующей серьезностью… С грехом пополам мы выволокли Брокльбанка в коридор, к пассажирам, среди которых снова воцарилось гробовое молчание. Бывают ситуации, когда всякие слова и действия неуместны, — возможно, лучшее, что все они могли сделать, это тихо удалиться. Кое-как мы доставили его назад, к дверям его каюты, под непрерывное бормотание о горячительном и нервической горячке. Его дамы поджидали нас, испуганные и притихшие. Я же, в свою очередь, как и он, непрерывно что-то бормотал.
