Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
-- По мне все равно! Делай, как знаешь; была бы, по пословице, честь приложена, а от убытку бог избавил,-- продолжал тот не совсем спокойно, заметив пристальный взгляд молодого Светлова.-- Я бы не стал и говорить-то об этом, да видишь, вон мать-то убивается. С тобой, парень, не столкуешь, видно.
Старик медленно приподнялся и так же медленно вышел из комнаты сына, несколько раз усиленно затянувшись из своей неизменной трубки.
-- Ну уж, отец, и ты! -- шепотом напустилась на него в зале Ирина Васильевна,-- отличился, батюшка! Правду Санька-то сказал, что до седых волос дожил, а ума не нажил: чем бы припугнуть его хорошенько, а он с ним же лясы сидит точит! Он чего воображает-то о себе много,-- нарочно громко продолжала старушка, чтоб слышал сын,-- он думает, что вырос, выучился, так уж родители и заставить его не могут... Я бы, батюшка, и говорить-то с ним не стала по-твоему, а вот просто взять да и определить его на службу! Вот он и узнает тогда, как кобениться с родителями-то!
-- У тебя, мать, все "я бы" да "я бы"! Поди вон да и разговаривай с ним сама, коли я не умею. А черт его дери! -- обиженно-сердито проговорил старик и, быстро пройдя к себе в комнату, с шумом захлопнул за собой дверь.
Василий Андреич долго еще не ложился в этот вечер, сидя одиноко в своем кабинете и сосредоточенно потягивая из своей коротенькой трубочки.
Тем и кончился этот решительный, но неудачный приступ стариков Светловых склонить сына к поступлению в коронную службу. Но хотя их последний опыт, по-видимому, и довольно мирно прошел для Александра Васильича, по крайней мере со стороны отца,-- тем не менее последствия неудачи этого опыта не замедлили обнаружиться в семье с следующего же дня. Сперва они выражались только некоторой холодностью, выказанной стариками в отношении сына; потом мало-помалу холодность эта перешла в раздраженность и придирчивость, свидетелями которых мы были в предыдущей главе. Оба эти чувства нашли себе пищу во многом, и то, что при других обстоятельствах прошло бы незамеченным, теперь обращало на себя усиленное внимание стариков, возбуждая довольно открыто их неудовольствие. Позднее иногда возвращение сына домой трактовалось уже ими как наклонность его к беспорядочной жизни. "Кутит где-нибудь",-- угрюмо замечала о нем обыкновенно Ирина Васильевна мужу всякий раз, как им приходилось ложиться спать, не дождавшись прихода сына. А на другой день, когда на вопрос матери, где он так долго пробыл вчера, Александр Васильич спокойно отвечал: "У товарища засиделся",-- ему недоверчиво и довольно колко замечали: "Какие уж это такие товарищи, у которых только по ночам собрание бывает..." Старики, разумеется, покраснели бы до ушей, если б при этом какое-нибудь постороннее, заслуживающее их полную доверенность, лицо могло удобопонятно сообщить им, что Александр Васильич действительно просидел вчера, чуть ли не до утра, вдвоем с Ельниковым, толкуя и споря о таких вопросах, от правильного разрешения которых зависит... ну хоть, скажем, благоденствие многих домашних уголков, вроде семьи "тетки Орлихи", например... Такого благодетельного лица, конечно, не оказывалось, и заблуждение стариков росло с каждым днем. Начались довольно прозрачные намеки на то, что при этаких порядках, дескать, и прислуга жить не будет: изволь всякий раз подниматься ночью. При первом же подобном намеке Александр Васильич поспешил успокоить домашних, назначив от себя очень солидную прибавку к жалованью прислуги. Но это не только не послужило ему в пользу, а, напротив, еще больше возбудило против него стариков: стали говорить, что с его приезда "прислуга совсем от рук отбилась, то ей нехорошо, другое неладно"; что она "только и слушает, что приезжий барич скажет", и многое в том же роде. Во всех этих жалобах была значительная доза справедливости, но она относилась скорее к чести Александра Васильича, чем к его осуждению. Прислуга действительно полюбила молодого Светлова, увидев в нем отчасти своего надежного заступника; два-три случая осязательно показали ей, что теперь, при молодом барине, ее не очень-то можно трактовать как бессловесное животное. И потому-то весьма многое из того, что делалось для стариков Светловых неопрятно и с ворчаньем, для Александра Васильича исполнялось всегда добросовестно и не только с охотой, но подчас даже и с удовольствием. Уж на что отпетым плутишком считался в доме "наилюбезный камердинер", а и на нем отразилось влияние новоприбывшего члена светловской семьи. У Ирины Васильевны сахар всегда запирался, а Ваня все-таки находил возможность красть его и крал; у Александра же Васильича в комнате постоянно стоял открыто на столе целый ящик папирос, никогда, разумеется, не проверявшихся, а между тем ни одна папироска не исчезала из этого ящика без спроса, хотя Ваня и был до них еще больший охотник, чем до сахару. Старикам "наилюбезный камердинер" врал в глаза, не краснея, при всяком удобном случае, хотя бы того и не требовали его интересы; а Александру Васильичу он, краснея, признавался в своем вранье даже и в тех случаях, когда признание могло нанести решительный вред этим интересам. Старики очень хорошо видели все это, но не могли ничего взять в толк и приписывали подобное обстоятельство "подачкам", как называли они те сверхштатные гривенники и пятаки, которые зарабатывал иногда Ваня, сбегав куда-нибудь лишний раз по поручению Александра Васильича.
Ко всему этому прибавилось и еще одно обстоятельство, значительно усилившее неудовольствие Светловых на сына. В числе немногих избранных знакомых, начавших изредка посещать Александра Васильича с приезда, трое были из сосланных в Сибирь политических преступников. В особенности крепко не понравилось старикам посещение одного из них, по фамилии Варгунина, с которым нам придется поближе познакомиться в следующей главе. Сейчас же после первого визита этого господина, едва только затворилась дверь за ним, Ирина Васильевна, заметно встревоженная, вошла в комнату сына.
-- Кого ты еще, батюшка, к себе наведешь после этого!..-- обратилась она к нему, вся вспыхнув.
Александр Васильич посмотрел на нее с удивлением.
-- Я тебя не понимаю, мама,-- сказал он, собирая со стола какие-то бумаги.
-- Чего тут не понимать-то, не маленький, слава богу! -- заметила ему мать с сильной досадой в голосе.-- Это ведь у тебя Варгунин был?
-- Ну да, он, так что же?
-- Как "что же"? А то же, что ему нечего бывать здесь!
-- Это почему? -- удивился сын.-- Я сам его пригласил; я с ним знаком.
-- А коли и прзнакомился, так уж извини, батюшка, ходи к нему сам, коли хочешь, а к нам его не води, нечего ему у нас делать...
-- Что такое! Да говори, мама, пожалуйста, яснее,-- сказал Александр Васильич, нетерпеливо останавливаясь перед матерью.
-- А то... Ты разве, батюшка, не знаешь, на что он покушался? -- спросила Ирина Васильевна, и лицо ее приняло какое-то испуганное, тревожное выражение.
Александр Васильич улыбнулся.
-- Вон что ты, мама! Да мало ли кто на что покушался,-- молвил он весело,-- а теперь не покушается. Ты вон, пожалуй, сама же рассказывала, что я, когда был еще мальчуганом, покушался воровать у тебя, в пост, сливки из кладовой, так меня, по-твоему, и теперь в кладовую пускать нельзя? И теперь я, по-твоему, вор выхожу?
-- Толкуй с тобой! Ты вот этак-то, батюшка, всегда и отделываешься ото всего,-- заметила с неудовольствием Ирина Васильевна.
-- Да ведь нельзя же две шкуры с одного вола драть. Меня за покушение украсть у тебя сливки ты поставила, я помню, в угол; ну, я отстоял, сколько следовало, и дело с концом. Не поставишь же ты меня теперь снова в угол за то же самое? Так и Варгунин. Ты говоришь, он покушался на что-то; ну, его за это вот и сослали в работы. Теперь он срок свой отработал, поселен здесь... Стало быть, нечего и поминать о прошлом. А иначе и житья бы на свете никому не было,-- сказал Александр Васильич, смотря матери прямо в глаза.
-- Какое же уж это, Санька, сравнение: то сливки, а то... чего уж ты, батюшка, выдумал опять! -- как-то смущенно проговорила Ирина Васильевна, поправляя чепец на голове.
-- Тут, видишь ли, мама, дело не в сливках, разумеется, а в том, что нехорошо попрекать человека тем, за что он уже раз понес наказание. Ведь человека для чего наказывают? Для того, конечно, чтоб он исправился. А как же он исправится, коли ты его к себе не пустишь, я не пущу, другой не пустит? Этак и самый смирный человек озлиться может,-- ты подумай-ка об этом.
-- Нельзя же, батюшка, из-за него да всех заставлять в петлю лезть...
-- Да кто же тебя заставляет лезть в петлю, мама? Это совершенно от себя самой зависит. Ты помнишь, у нас, перед: моим отъездом, работник жил,-- Иван, кажется,-- сосланный сюда за убийство? Он у нас больше двух лет жил, и ты, я помню, очень его любила и жалела...-- сказал Александр Васильич задумчиво.
-- Так он-то, батюшка, по несчастью ведь...-- слабо возразила Ирина Васильевна.
