Робер Мерль - Смерть — мое ремесло
Последовало несколько ударов линейкой, посыпались пронзительные «Ага! Ага!» — и он снова запрыгал по комнате.
— А вы не хотите этого?
— Нет, господин начальник.
Из-за спины я услышал:
— А вы говорили об этом своему отцу?
— Мой отец не спрашивал моего мнения.
Он стукнул линейкой по оконной задвижке.
— Ага! Ага!
И уже снова стоя передо мной:
— По этой-то причине вы и стали «без вероисповедания»?
— Нет, господин начальник.
— В чем же тогда причина этого?
— Я подумал, что мой духовник нарушил тайну исповеди.
Удар линейкой по столу, гримасы, подпрыгивание.
— Кому же — если принять это предположение за аксиому — (удар линейкой по полке с книгами) он рассказал о вашей исповеди?
— Моему отцу.
Из-за моей спины:
— И ваше предположение подтвердилось?
— Нет, господин начальник, не подтвердилось. Но узнал я об этом значительно позже.
Все еще из-за моей спины:
— Но вы уже не вернулись к религии?
— Нет, господин начальник.
Стук линейкой по чему-то деревянному, очень пронзительное: «Ага! Ага!» — и внезапно громкий возглас:
— Интересно!
Снова сильный удар линейкой за моей спиной по какому-то деревянному предмету.
— Старший надзиратель!
Старший надзиратель ответил:
— Слушаюсь, господин начальник.
— Интересно!
— Так точно, господин начальник!
Снова стоя передо мной:
— Я прочел в письме доктора Фогеля, — он поднял листок бумаги кончиками пальцев и, держа его очень далеко от себя, всем своим видом выражал отвращение, — что он рассчитывает добиться вашей амнистии (удар линейкой по столу), если вы склонитесь перед его волей. Как вы считаете? Добился бы он этого?
— Наверное, господин начальник. Доктор Фогель — ученый, и у него множество...
Усмешка, удар линейкой по письму, подпрыгивание.
— О! Значит, господин доктор Фогель ученый? Чем же это господин доктор Фогель знаменит?
— Он известен в медицинских кругах, господин начальник.
— О!
Из-за моей спины:
— А вам не приходило в голову сделать вид, будто вы подчиняетесь доктору Фогелю, а получив амнистию, поступить по-своему?
— Нет, господин начальник, это мне в голову не пришло.
— А теперь как вы думаете?
— Я этого не сделаю.
— Так, так.
Стоя передо мной, уперев один конец линейки в стол и опираясь обеими руками на другой ее конец:
— А почему?
Я молчал довольно долго, и старший надзиратель строго сказал: «Отвечайте же господину начальнику!» Начальник поднял линейку и с живостью произнес: «Дайте ему подумать!» После паузы я сказал:
— Не знаю.
Начальник загримасничал, вытянул губы, бросил гневный взгляд на старшего надзирателя, ударил линейкой по бронзовой статуэтке на письменном столе и резво запрыгал вокруг меня.
— Знаете вы кого-нибудь, помимо доктора Фогеля, кто мог бы хлопотать о вашей амнистии?
— Нет, господин начальник.
Из-за моей спины:
— Известно ли вам, что в вашем случае амнистия может сократить срок наполовину? Вы тогда отбудете в тюрьме лишь пять лет вместо десяти.
— Я этого не знал, господин начальник.
— А теперь, когда вы это знаете, ответите вы доктору Фогелю, нет?
— Нет, господин начальник.
— Вы предпочитаете, следовательно, лучше отсидеть лишних пять лет, чем сделать вид, б,удто вы покоряетесь воле доктора Фогеля?
— Да, господин начальник.
— А почему?
— Это было бы обманом.
Стоя передо мной, тыча линейкой в мою сторону и глядя в упор мне в глаза:
— Считаете ли вы господина доктора Фогеля другом?
— Нет, господин начальник.
— Любите ли вы его, уважаете?
— Безусловно нет, господин начальник, — ответил я и добавил: — Между тем это крупный ученый.
— Ладно, оставим в покое крупного ученого. Как по-вашему, Ланг, законно убить врага родины?
— Безусловно, господин начальник.
— А использовать против него ложь?
— Безусловно, господин начальник.
— И самую коварную хитрость?
— Безусловно, господин начальник.
— А между тем вы не хотите воспользоваться хитростью в отношении доктора Фогеля?
— Нет, господин начальник.
— А почему?
— Это разные вещи.
— Почему?
Я подумал и сказал:
— Потому что в этом заинтересован только я.
Он торжествующе выкрикнул пронзительным голосом: «Ага! Ага!» Глаза его из-за золотых очков засверкали, он бросил линейку на стол, скрестил руки, и лицо его выразило глубокое удовлетворение.
— Ланг, — сказал он, — вы опасный человек.
Старший надзиратель повернул ко мне голову и окинул меня строгим взглядом.
— А знаете, почему вы опасный человек?
— Нет, господин начальник.
— Потому что вы честный человек. — Его золотые очки блеснули, и он продолжал: — Все честные люди опасны, только подлецы безопасны. А знаете почему, старший надзиратель?
— Никак нет, господин начальник.
— Хотите знать почему, старший надзиратель? Потому что подлецы действуют только в своих интересах, то есть мелко плавают.
Он сел в кресло, положил руки на подлокотники, и вид у него снова стал самодовольный.
— Ланг, — сказал он, — я счастлив, что это письмо ученого доктора Фогеля (он поднял письмо кончиками пальцев) привлекло мое внимание к вам. Весьма мало вероятно, что ученый доктор Фогель (усмешка) теперь сделает что-либо для вас. Зато я, напротив... — Он поднялся, с живостью подскочил к полкам с книгами, наугад взял одну и сказал, не оборачиваясь: — Например, я могу, принимая во внимание ваше хорошее поведение, просить, чтобы вам сократили срок.
Он обернулся с ловкостью обезьяны и, словно фехтовальщик, ткнул в мою сторону линейкой. Глаза его загорелись, и вдруг он закричал:
— И я это сделаю!
Он поставил книгу на место, доскакал до письменного стола, сел, взглянул на нас и, словно удивившись, что мы еще здесь, нетерпеливо произнес:
— Уведите заключенного! — и тут же начал кричать: — Скорее! Скорее! Скорее!
Мы почти выбежали из кабинета.
Начальник сдержал слово, хотя мне пришлось подождать этого два года. В 1929 году я узнал, что срок мне сокращен наполовину. Я вышел из тюрьмы день в день пять лет спустя после того, как попал в нее.
В тюрьме я порядком растолстел. Моя гражданская одежда едва налезала на меня. И все же я был доволен хотя бы тем, что близится лето, погода стоит теплая и я смогу обойтись без пальто дяди Франца.
Помимо выходного пособия, я получил право на бесплатный проезд до М. В поезде я поймал себя на том, что думаю о своей камере и, как это ни странно, думаю с сожалением. Я стоял в проходе вагона, смотрел в окно. Мимо проносились еще не сжатые хлеба, колосья слегка колыхались, а я думал: «Я свободен». Странное это было чувство, и странно было сознавать, что свободой я обязан в конечном счете именно доктору Фогелю.
Через некоторое время я вернулся в купе и сел. Я не знал, чем занять свои руки, минуты текли, и не было никого, кто бы дал мне указание. Мне стало грустно. Я снова вышел в проход и начал смотреть в окно. Хлеба стояли роскошные. Легкой зыбью колыхались они на ветру.
В тюрьме мне дали пять сигарет, но у меня ничего не оказалось, чтобы их зажечь. Я зашел в купе, попросил у одного из пассажиров огня и снова вышел в проход. Сигарета была безвкусна. Затянувшись несколько раз, я опустил стекло и с силой швырнул ее. Ветер отнес сигарету к стенке вагона и она рассыпалась пучком искр. Я поднял стекло и снова стал смотреть на хлеба. После хлебов потянулись луга. Выглядели они довольно прилично, но лошадей на них видно не было.
Потом я вспомнил о партии и почувствовал себя счастливым.
1929 год
Партия решила временно послать меня «на травку». Мне подыскали место на конном заводе полковника барона фон Иезерица, владельца большого поместья возле В. в Померании.
Моя новая работа мне очень нравилась. Лошади были прекрасные, холеные, в конюшнях — современное оборудование. Полковник барон фон Иезериц (хотя он больше и не служил в армии, все величали его господином полковником) поддерживал у себя на заводе железную дисциплину. Это был высокий худой человек с обветренным лицом, изрезанным морщинами. Нижняя челюсть у него сильно выдавалась вперед, и — удивительно! — это делало его похожим на лошадь. За спиной конюхи называли фон Иезерица Стальной Мордой. Я так и не узнал, из-за чего он получил эту кличку — то ли из-за своей нижней челюсти, то ли из-за глаз. Глаза его, казалось бы, ничем особенным не отличались. Обыкновенные голубые глаза. Но стоило ему внезапно остановить на вас взгляд и — словно он поворачивал выключатель — они наполнялись каким-то невыразимым светом.
Уже три месяца я находился у него на службе, а он еще ни разу не заговорил со мной. Я думал, что он вообще не знает о моем существовании, ведь нанимал меня его управляющий, — и вдруг однажды после полудня, когда я поправлял на пастбище какую-то загородку, я услышал за спиной знакомый звук копыт его лошади. Кто-то щелкнул языком, и неожиданно вороная лошадь выросла передо мной — рослая, стройная, с перекатывающимися под лоснящейся кожей желваками мышц.
