Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Так давно уже Анна Михайловна не была в Симбирске!
Милый, родной, близкий, как мать, город. Она привыкла гордиться им. Да и как было не гордиться? Столько славных имен дал этот город России!
Одни имена связаны с большими историческими событиями, другие — с царским троном, иные с литературой или наукой. Отсюда вышли герои, спасшие государство от кровавого разгрома Стеньки Разина, — князь Юрий Барятинский[134] и Иван Милославский[135], отсюда знаменитый первый историк государства Российского Карамзин, отсюда Тургеневы[136], один учитель Карамзина, другой поборник освобождения крестьян, отсюда Языковы[137], один знаменитый в свое время ученый, другой — знаменитый поэт, отсюда романист граф Соллогуб[138], изъездивший на своем «тарантасе» весь Симбирский край, отсюда родом Аксаковы[139], один из которых написал бессмертную «Семейную хронику», отсюда писатель Гончаров, поэт Минаев[140], отсюда давшие столько известных государственных людей родовитые дворяне — князья Вяземские, Трубецкие, Баратаевы, Орловы, Зубовы, Бестужевы, Анненковы. Казалось, так прочно связали эти имена родной город с русской историей, с государственным и культурным строительством русского государства, с самим троном царей Романовых. Куда же подевались все культурные дворянские гнезда, эти оазисы в пустыне непроходимой темноты и невежества населения, густо перемешанного с мордвой, чувашами и татарами? Как памятники на могилах, сохранились эти имена в некоторых названиях сел и деревень: Аксаково[141], Языково[142], Карамзинка[143], Баратаевка. Вместо именитых дворян в их былых гнездах сидят купцы да фабриканты-суконщики: Шихобаловы[144], Скурлыгины, Виноградовы, Ананькины…
Тут Анна Михайловна вздохнула — она подумала: «Да вот еще цареубийцы Ульяновы да помогающие им Кудышевы!»
Она отерла слезу и впилась затуманенным взором в приближавшийся с каждой минутой, развертывающийся вширь и вглубь город. С невыразимой тоской и любовью, с горьким упреком и с нежным любованием смотрела она на блудную столицу старого столбового дворянства. Вот так же она часто смотрела теперь на фотографические портреты Дмитрия и Григория, навеки запятнавших и род бывших князей Кудышевых, и все столбовое дворянство Симбирской губернии.
Немало горькой правды в мыслях старой никудышевской барыни.
Ни памятью к своему прошлому, ни благодарностью к предкам, творцам своей культуры и государственности, мы, русские, не отличаемся. Симбирцы не были в этом случае исключением. Они не помнили и не гордились. Для живых симбирцев история и культура казались скучной мертвечиной, бесполезной и ненужной живым людям. Были, конечно, исключения в виде одиночек, любителей своей губернской археологии и древностей, но не с кем было им делиться своими изысканиями. Никто не интересовался. Некогда! Разве иногда летом, путешествуя по Волге, столичный житель или обрусевший иностранец вздумают остановиться в Симбирске и осмотреть город. И достанется же тогда этому любознательному человеку! Любители местных древностей и археологии затаскают по городу и его окрестностям, удивляя его множеством достопримечательнейших мест и предметов. А так, вообще-то, никто из жителей не интересуется и знает свою историю не больше Никиты, раза три-четыре в жизни побывавшего в Симбирске и теперь при въезде в город почувствовавшего себя, как в чужом незнакомом лесу.
А вот Анне Михайловне так знакомы эти тихие улицы, прячущиеся в садах дома, длинные заборы, магазины, площади-лужайки с белыми разгуливающими на них гусями. Точно всю жизнь прожила в этом городе и никуда не уезжала!
— Поезжай к памятнику Карамзина!
— Это что же такое будет, про что говоришь-то?
На лице Никиты тупое выражение растерянности.
— Не знаешь памятника Карамзину?
Никита развел руками.
— Поезжай налево, потом свернешь на площадь!
Когда выехали на площадь с памятником, Анна Михайловна сказала:
— Ну вот он, памятник. Видишь?
— Мы зовем энту штуку чугунной бабой. Кабы ты, ваше сиятельство, сказала — к чугунной бабе, я бы знал куда.
Вот уже лет около пятидесяти стоит в Симбирске памятник Карамзину[145] в форме вознесенной на пьедестал музы Клио, — и все нечиновные, а простые жители, не знающие, что на свете существует какая-то история, называют памятник чугунной бабой.
— А почему, барыня, эта голая баба здесь поставлена?
— Как тебе сказать… На память об одном ученом человеке.
— А нашто голая?
— Муза эта. Клио называется. Богиня.
— Не православный, значит, был, что идолицу поставили?
Поди вот тут, объясни! Вспомнила, как однажды была в Баратаевке. Там в бывшем барском парке сохранилась еще пещера, в которой когда-то происходили собрания масонской ложи «Ключ добродетели»[146], основанной князем Баратаевым. Когда-то в этой пещере на каменном столе лежали меч и череп.
Мужики меч украли, а пещеру обратили в отхожее место.
На повороте Анна Михайловна узнала исторический дом, в котором родился писатель Гончаров, на этом доме прибита памятная дощечка, которой старый дом продолжает гордиться перед новыми, но жители этого не замечают: они полагают, что на дощечке значится фамилия домовладельца. Кстати сказать, есть в городе номера, когда-то названные в честь поэта «языковскими». Написано «Номера для г.г. приезжающих», но, за неимением таковых, туда пускают блудных горожан с проститутками. А было время, когда в этом старом доме жил поэт Языков и принимал своего друга Александра Сергеевича Пушкина.
Все жители знали Бову-королевича, Соловья-разбойника, Стеньку Разина и Емельку Пугачёва, но лишь избранные знали Пушкина и слыхали о том, что на свете жил-был поэт Языков. А вообще-то порядочные люди стараются о «языковских номерах» умалчивать, а непорядочные при упоминании о них подмигивают многозначительно. Зато всякий от мала до велика знает живую знаменитость — Якова Иваныча Ананькина. Горожанин удивленно посмотрел бы на вас, если бы вы вздумали спросить его, кто такой и где живет Яков Иваныч. Ни Пушкина, ни Языкова, ни Карамзина не знали, а про Якова Иваныча рассказали бы вам столько, что целую книгу можно было бы написать.
Пришлось Анне Михайловне проехать и мимо этой знаменитости. Увидала свой дом, бывший «дворянский ампир», и отерла платочком слезу. Так жаль и стыдно. Точно купец Ананькин, изуродовавши купленный дом, оскорбил лично и ее, и всех ее предков. И обиднее всего, что придется сломить свою гордость и побывать у этого богатого мужлана: всего легче и скорее продать этому Ананькину новый урожай.
— Поезжай поскорее! — приказала Анна Михайловна Никите, желая быстрее оставить позади свой бывший дом.
Никита ударил по лошадям, и экипаж затарахтел, как чахоточный, быстро покатившись по булыжной мостовой, привлекая внимание и вызывая улыбочки прохожих и проезжих.
Проехали «Дворянские бани», «Дворянские номера», «Дворянский банк» и «Дворянскую опеку», подъехали к небольшому особняку, на парадной двери которого до сих пор еще блестела медью дощечка с надписью «Павел Николаевич Кудышев».
Одновременно с обыском в Никудышевке по особому распоряжению из Петербурга был произведен тщательный обыск и в покинутой только что Кудышевыми городской квартире. Павел Николаевич приехал в город сдавать свои служебные дела, прислугу рассчитал, квартиры не привел в порядок, запер и уехал в Никудышевку.
— Точно Мамай прошел, — ворчала Анна Михайловна, глядя на хаос в комнатах. Приказала поставить лошадей на постоялом дворе, задать корму, а самому Никите вернуться: надо хоть мебель-то на места поставить.
Никита задержался часа на два. Когда пришел, Анна Михайловна сделала ему выговор и приказала поставить самовар (провизия с собой). Никита не принял выговора:
— Ты вот, ваше сиятельство, небось чайку попить захотела, а ведь никого не везла, а в подушках ехала. А как полагаешь: не грех лошадок, на которых мы с тобой, ваше сиятельство, ехали, напоить да накормить?
— Долго ли это сделать!
— Скоро только слово сказывается. Не напимшись, лошадь кушать не будет. Вот и ты, ваше сиятельство, сперва чайку запросила. А поить лошадей сразу нельзя, надо чтобы осстыли. Вот и высчитай время-то!
Анна Михайловна сразу смирилась, улыбнулась. Нравилась ей в Никите прямота слов и правдивость, с которой он всегда говорил со всеми, не исключая господ и властей. А главное лошадей уж очень любит. С двенадцати лет до поступления к ним в караульщики на почтовом пункте служил. До пяти-десяти лет ямщичил. Бросил это дело только потому, что «оторвалось что-то внутрях, не то почки, не то печенка, дохтур сказывал, помрешь, брат, ежели на козлах трястись и дальше будешь».
