Сабахаттин Али - Дьявол внутри нас
Бедри, высокий, немного похудевший, но, как и прежде, с мягкой улыбкой на круглом лице, чуть смущенный, приближался к ним, на ходу пожимая руки журналистам. Он с жаром потряс Омеру руку.
- Вы здесь? - изумленно воскликнул он, подавая руку Маджиде.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Да!
- Ты знаком с моей женой? - удивился Омер. - Откуда? По консерватории? Разве ты тоже ходишь туда?
- Нет, - спокойно ответил Бедри. - Не по консерватории. Она была моей ученицей в Балыкесире… Вот такая маленькая! - И он показал рукой на метр от пола.
и - Положим, не такая, - возразила Маджиде с легкой улыбкой. - Мне было уже шестнадцать. С тех пор не прошло и двух лет.
Омер потянул Бедри за полу пиджака.
- Садись! Как твои дела? Как мама? Как здоровье сестры?
- Все так же.
Поколебавшись немного, Бедри спросил, искоса глядя на Маджиде:
- Вы давно поженились? Омер задумался.
- Кажется, около двух месяцев… Не так ли, Маджиде?
Молодая женщина заметила, что Бедри слегка помрачнел и на его улыбающемся лице появилось печальное выражение. Она испытала глубокую жалость и в то же время обостренный интерес к этому молодому человеку, о котором давно не вспоминала, и с некоторым удивлением отметила про себя, что вовсе не забыла его. Отделавшись от расспросов Омера, Бедри обернулся к Маджиде.
- Я недавно заезжал в Балыкесир… Побродил^ по школе, заглянул в зал, где мы занимались музыкой, и вспомнил вас… Странная история: пока работаешь в школе, чего бы, кажется, не отдал, чтобы не заниматься этим делом, но стоит бросить преподавание - и воспоминания об учениках не дают покоя. Представьте, я так расчувствовался, что едва не прослезился. Ну, как?.. Вы играете на рояле?
- Да, немного. Я занимаюсь в консерватории. Значит, вы уже не учительствуете?
Бедри рассказал, что не мог уехать из Стамбула из-за болезни сестры. Теперь он зарабатывает на жизнь частными уроками, к сожалению, весьма немногочисленными, а по вечерам играет на рояле здесь, в саду.
- У меня нет времени для настоящей работы, ведь то, что делаю я здесь, это самоубийство для истинного музыканта.
Исмет Шериф моментально вышел из состояния задумчивости и вмешался в разговор. Молчание в подобных случаях казалось ему равносильным признанию в собственной некомпетентности.
- Неужели вы тоже противник традиционной восточной музыки? Неужели и вам кажется достойной почитания лишь классическая музыка? То бишь наша национальная классика, которую каждый турок, можно сказать, с молоком матери впитал. Но согласитесь,^как бы ни был гениален музыкант, если он всей душой не постиг форм народной музыки, не сумеет создать настоящее национальное и так называемое современное произведение. В каждой своей статье я…
Бедри не выдержал и с вежливой улыбкой перебил:
- Великий маэстро! У вас, очевидно, слабая память! Совсем недавно мы беседовали на эту тему, и именно я высказал эту мысль. Меня нет нужды убеждать. Я признаю различные музыкальные жанры, равно как и в других видах искусства, если только в них заключается что-то самобытное, полезное, способное задеть за живое. Искусство всегда было средством самовыражения - это истина прописная. В каждую эпоху люди совершенно по-разному представляли себе окружающий мир и, естественно, по-разному отражали его в искусстве. Если какая-то историческая эпоха миновала, то ее искусством мы можем только восхищаться, но пытаться возродить его - нелепо. Даже примитивная музыка африканских племен заслуживает уважения, поскольку в настоящее время находится в процессе развития. Что же касается музыки, которую принято именовать традиционно восточной, то она уже достигла совершенства. И отрицать ее значение для развития всей нашей турецкой культуры было бы варварством. Отвращение же у меня вызывает не традиционная музыка вообще, а только то, что здесь исполняют. Это не турецкая, не европейская и вообще не музыка! Я против того, чтобы отдавать предпочтение только трурецкой или только европейской музыке. И в той, и в другой есть нечто положительное и отрицательное. Поначалу следует отделить зерна от плевел. За последние тридцать - сорок лет в нашей стране не было написано ни одной приличной музыкальной фразы. А то, что вы здесь слушаете с таким восторгом, - это, на мой взгляд, проявление пошлости, бездарности и творческого бессилия!
- Как! - возмутился Исмет Шериф, словно поймал собеседника на месте преступления. - Вам не нравятся даже песни, которые поет Лейла?
- Не нравятся. Песни сами по себе замечательные, но в исполнении балаганной певички они теряют все очарование, присущее безыскусным народным творениям. А слушателям нравится в этих песнях то, что осталось в них подлинного, невзирая на пошлость исполнения. Скажу вам еще одну вещь: эти мелодии - еще не законченные произведения искусства. Настоящий художник обращался бы с ними, как с первоначальным материалом. Они нуждаются в развитии, обработке, переложении на современные инструменты. Не век же исполнять их на двух струнах!
Музыканты снова заняли свои места. Оживление среди публики говорило о том, что ожидается выход королевы песен. Бедри вскочил.
- Поговорим в другой раз. - И, уже направляясь к сцене, обратился к Маджиде - Простите, меня задели за больное место. Всего хорошего!
- Заходи к нам, - пригласил Омер, задерживая его руку. - Мы все в том же пансионе.
- Хорошо, хорошо, неприменно зайду, - пообещал Бедри и взбежал на сцену.
Вскоре показалась и сама королева песен Лейла. Высокая, в длинном розовом платье, она плыла между столиками, одаривая посетителей чарующей улыбкой и на ходу поправляя крашеные завитые волосы рукой, на которой сияли золотые браслеты весом не меньше полукилограмма. Когда певица поднималась по деревянной лесенке, раздались громкие аплодисменты. Лейла приветствовала публику изящным поклоном, взяла у следовавшего за ней официанта отделанную жемчугом розовую сумочку и бросила ему на руки прозрачную пелерину, прикрывавшую ее плечи. Кивнув оркестру, она сложила руки чуть пониже груди и запела красивую, страстную народную песню. У нее был высокий, довольно сильный голос, и пела она совсем неплохо. От красивой, страстной мелодии, рожденной где-то в анатолийских степях, начал вибрировать воздух и задрожала листва деревьев. Песня как будто рвалась вдаль, к морским просторам, и замирала, обессиленная, на берегу. И хотя певица на эстрадный манер смягчала самые резкие и суровые места песни, сообщая не свойственную ей изысканную напевность, красота голоса и грустная покорность интонации производили сильное впечатление. Все слушали ее внимательно, потому ли, что песня была необычайно красива, потому ли, что всех подогревал общий интерес к самой певице. Даже детишки, до того дремавшие на стульях, проснулись и ошарашенно уставились на сцену.
Лейла исполнила еще несколько песен, некоторые из которых вызвали такой восторг, что она вынуждена была их повторить. Наконец под крики «браво!» она спустилась со сцены, взяла свою пелерину у почтительно дожидавшегося ее официанта, вручила ему свою сумочку и направилась в буфет.
Журналисты притихли. Хюсейн-бей никого больше не потчевал, а его гости, хватившие на дармовщину, погрузились в задумчивость.
От нечего делать Омер спросил Исмета Шерифа:
- Отчего ты в унынии, приятель? Что случилось?
Тот лишь пожал плечами.
- Ну, что ты пристаешь к бедняге? - вмешался сидевший напротив Эмин Кямиль. - Уже несколько дней как он не в духе.
Исмет Шериф бросил на приятеля пьяный, полный ненависти взгляд.
- Заткнешься ты наконец?
Эмин Кямиль рассмеялся. За столом оживились и стали ожидать, не перерастет ли эта перепалка в настоящий скандал.
Омер склонился к профессору Хикмету.
- Я давно не читаю газет… С каких это пор они в ссоре?
Профессор махнул рукой: пустяки, мол. И так же тихо ответил:
- Эмин Кямиль здесь ни при чем. Просто он все время подзуживает нашего Исмета.
И профессор рассказал Омеру, как Исмет Шериф просто так, из одной только скуки, напал на одного известного романиста. А тот, не будь дурак, опубликовал документы, из которых явствовало, что отец Исмета Шерифа погиб вовсе не геройской смертью, как считали до сих пор, а был убит пулей в спину, когда шел сдаваться в плен. После этого литературная дискуссия разгорелась с новой силой. Каждый из спорящих стал публиковать о другом все, что знал наверняка или хотя бы только слышал. Один писал: «Его отец не герой, а предатель!» - и проводил в подтверждение показания очевидцев. Другой утверждал, что мать его противника незаконно жила с одним мужчиной три года, с другим - пять лет и вообще была зарегистрирована в полиции. Так каждый из них пытался умалить общественный и литературный авторитет своего оппонента.
- Ну, а при чем тут Эмин Кямиль? - спросил Омер.
