Август Стриндберг - На круги своя
Это предложение разогнало сгустившиеся было тучи. Далее последовало описание Берлина, тамошние перспективы, театры и тому подобное.
— Но, — вдруг возразил он, — тогда я далеко уеду от своих детей.
— Ваших детей, — повторила она, — ваших детей. Я часто о них думала. Скажите, у вас нет случайно их фотографий? Я бы с удовольствием на них посмотрела.
Фотографии у него и впрямь были при себе, и, когда она повторила свою просьбу, он их показал. Девочки занимали ее куда меньше, но, едва увидев восьмилетнего белокурого мальчугана с прямым, повелительным взглядом, она пришла в восторг:
— Какое чудесное личико! Разве это не великое счастье иметь такого ребенка?
— Сегодня иметь, а завтра потерять!..
Она еще раз вгляделась в портрет, сравнила мальчика с отцом, пристально его разглядывая, так что он невольно испытал стыд, который не может не испытывать мужчина, когда женщина говорит то, что должен говорить он.
— Это вы, — сказала она, — и в то же время это не вы.
Он не стал выяснять, что она имела в виду, и тогда она попросила разрешения оставить этот портрет у себя.
Разговор продолжился, речь снова зашла о поездке, но она стала какая-то рассеянная и не отрывала глаз от фотографии.
Он никак не мог понять, что сейчас происходит у нее в душе, но чувствовал, что она ведет какую-то борьбу с собой и стоит на пороге нового решения. Одновременно он ощущал, как целая сеть тонких корешков протягивается от нее к нему и оплетает его; явно близилось нечто роковое. Ему стало как-то не по себе, захотелось вернуться в отвергнутый им круг друзей-мужчин, и тогда он попросил освободить его от данного ранее обещания никогда больше не наведываться в кафе.
— Неужели вас снова влечет назад, вниз? — спросила она материнским голосом. — Подумайте хотя бы о своем сыне.
Они пошли дальше, молча пошли в темный, но освещенный звездами вечер. Он предложил ей руку, он впервые предложил ей руку. Ветер рвал пелерину его пальто и бил ее по лицу.
— Вот о чем я мечтала раньше, — заметила она. Но он не ответил.
Когда они подошли к двери ее дома, она взяла его за руки, заглянула ему в глаза и промолвила:
— Не ходите туда, пожалуйста, не ходите к своим приятелям.
После чего опустила вуаль и, прежде чем он успел догадаться о ее намерениях, запечатлела поцелуй на его губах, не поднимая при этом вуали. Когда же он простер руки, чтобы заключить ее в объятия, она была уже за дверью, дверь с шумом захлопнулась, а он стоял как потерянный и решительно не мог уразуметь, что же здесь такое происходит. Потом мелькнула мысль: она меня любит! Она вовсе не играла со мной! Но надо же, какая дерзость! Хотя нет, она ведь опустила вуаль. Значит, она устыдилась своего поступка и убежала! Очень оригинально, но при чем же тут стыдливость? Да, другие страны, другие нравы!
Однако для мужчины все-таки унизительно, что первый поцелуй не вырван им, а получен. Хотя, с другой стороны, он не рискнул бы подвергать себя опасности схлопотать пощечину либо вызвать насмешку… Хорошо, что это случилось, теперь у него есть уверенность, а уверенность дорогого стоит.
Выходит, она его любит! Быть любимым — значит сказать себе: не так уж я и плох, если сыскался кто-то, кто считает, что я хороший человек! Это пробудило в нем веру в себя, надежду, он снова ощутил себя молодым, готовым еще раз пережить весну своей жизни. Стало быть, он сумел показать свои хорошие стороны. Привычка подавлять в себе дурное привела к расцвету хорошего, в этом и таилась облагораживающая сила любви, настоящей любви, а не какого-то притворства. Взяв на себя роль благородного рыцаря, человек вполне мог сжиться с этой ролью, так что она становилась его второй натурой. А поскольку это чувство проснулось благодаря то ли личной симпатии, то ли дружеским чувствам, оно оказалось вполне искренним. То обстоятельство, что он лишь потом разглядел всю ее красоту, что он был очарован ею как женщиной, лишь подтверждало его ощущение, что все идет должным образом, что не одна лишь соблазнительная внешность свела его с ума. Правда, он сознавал ее недостатки, но смотрел на них сквозь пальцы, ибо такую обязанность налагала на него любовь, ибо это был пробный камень любви, ведь без готовности закрыть на все глаза любви ждать нечего.
* * *Он отправился домой и написал письмо, которое и следовало написать. Письмо кончалось такими словами: «И вот мужчина опускает голову на ваши колени в знак того, что ваша доброта одолела то недоброе, которое в нем было, но не вздумайте злоупотребить своей властью, ибо тогда уделом вашим станет судьба, обычная для всех тиранов».
На другое утро он отправил письмо с рассыльным.
Ильмаринен, его финский друг, с таинственным видом возник у изголовья его постели.
— Ну, — спросил Ильмаринен, — ты опять за старое?
— Похоже на то.
— А ты не слишком рискуешь?
— Рискую в крайнем случае стать несчастным, но ведь я и без того несчастен.
— Конечно, конечно.
— Какая-никакая, а перемена, все равно эту одинокую жизнь нельзя назвать жизнью.
Тем временем вместо ответа на письмо пришла телеграмма с предложением встретиться вечером, в присутствии редактора, который может быть ему весьма полезным.
Он ответил телеграммой же: «Не приду, пока не получу ответа на свое письмо».
Очередная телеграмма, где его просят подождать ответа до завтрашнего утра.
Он счел всю эту суету весьма бессмысленной, но на свиданье все же пошел. Она держала себя так, будто ничего не случилось. Ужинали, говорили о разных делах. Редактор оказался женатым господином, весьма приятным и никак не похожим на поклонника.
Но этим вечером она показалась ему непривлекательной: одета небрежно, пальцы в чернилах, а тон речей настолько деловой, что она предстала перед ним в самом невыгодном свете.
Он немало повидал в жизни, он встречал немало странных людей, но с такими ему сталкиваться еще не приходилось.
Домой он ушел с чувством превеликого облегчения, приняв твердое решение не следовать за этой особой в Берлин и не связывать более тесно свою судьбу с ее судьбой.
На другое утро от нее пришло ответное письмо, лишь укрепившее его в принятом накануне решении отступиться.
Она писала, что принадлежит к числу женщин, неспособных любить (Интересно, что это за женщины такие? Все сплошь литературщина, подумал он.) Он полагал, что уж сам-то любит ее, хотя в действительности был всего лишь влюблен в свое чувство… (Сдается мне, это Александр Дюма-сын!) Однако она просила разрешения навсегда остаться его другом и предлагала встретиться сегодня же.
Он ответил словами прощанья и благодарности.
Тут разразился бурный поток телеграмм и писем с нарочным, после чего, уже ближе к вечеру, заявился слуга и доложил, что внизу, в карете, его ждет какая-то дама.
Сперва он просто хотел отказаться и не выходить, но, поджидая ее у себя в комнате, он лишь укрепил бы связь между ними. Поэтому он решил все-таки сойти вниз, сел к ней в карету, где без всяких раздумий и разговоров, как бы ненароком, губы их встретились в поцелуе.
А уж после этого завязался бурный разговор, весьма напоминавший ссору.
Она требовала, чтобы он ехал вместе с ней, причем этой же ночью, но он наотрез отказался, потому что, если они столь откровенно будут вместе, на следующее утро все газеты сообщат о «похищении», а на это у него не хватит духу, как из-за ее родителей, так и из-за его детей. Он во многом зависит от помощи других людей, и если он прослывет среди них авантюристом, то ни на какую помощь больше рассчитывать не придется.
— Значит, вы меня не любите!
— Ах малышка, ты снова о том же!
И он невольно засмеялся. Они покинули карету и продолжили свою перебранку на зеленой улочке, сбегавшей к морю. Порой он обнимал девушку и поцелуем прерывал ее речь.
— Я вижу, что вы безумны, но я и сам почти сумасшедший, и со мной вы далеко не зайдете.
— Тогда я прыгну в море!
— Замечательно! А я прыгну следом, я умею плавать.
Наконец-то ему удалось ее рассмешить, и тогда они пошли в кафе, дабы прийти к окончательному соглашению.
Теперь сила была на его стороне, и он обходился с ней, как с маленькой девочкой, и вот что странно: когда он отвел ей эту роль, она охотно ее приняла и продолжала ее играть.
Интересно, а любили эти два человека друг друга или нет? Наверняка любили, недаром он прекрасно понимал, что связан теперь по рукам и ногам, а она, со своей стороны, после всего, что произошло, написала письмо матери, где признавалась в своей любви, только чтобы, ради Бога, он не узнал ничего об этом, иначе она станет рабой.
Слово за слово, они приняли следующее решение: она поедет одна, и они ничего друг другу не обещают, но будут переписываться, посмотрят, не выйдет ли встретиться летом, и, едва он займет более весомое положение, можно будет подумать о помолвке и свадьбе.
