Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
В другой раз их ждала неожиданность совсем иного рода. В одной из комнат старых покоев для гостей они обнаружили за шкафом потайную дверь; столетней давности запор быстро поддался их пальцам, которые не без приятности касались друг друга при совершении взлома; за нею показалась крутая узкая лестница с мягкими поворотами и ступенями из розового мрамора, а вверху еще одна дверь с толстой ободранной обивкой, она была открыта; дверь вела в маленькую квартиру, странную и порочную — шесть маленьких комнат расположились вокруг небольшой гостиной, пол в комнатах и гостиной был из белейшего мрамора с небольшим уклоном в сторону бокового желобка, на низких потолках причудливая цветная роспись по штукатурке, к счастью отсыревшей настолько, что ничего нельзя было разобрать; на стенах — потускневшие зеркала, подвешенные слишком низко, причем на одном из них трещина на самой середине; вокруг Зеркал искривленные подсвечники восемнадцатого века. Окна выходят на уединенный дворик, похожий на дно глухого и слепого колодца, откуда падает сумеречный свет.
В каждой из этих комнат и в гостиной слишком широкие диваны со следами разодранной шелковой обивки, торчащими гвоздями и спинками в пятнах, камины с тонкой и сложной мраморной резьбой — изображения сведенных судорогой нагих тел, изуродованные ударами яростного молотка.
От сырости стены сверху донизу покрылись пятнами, на высоте человеческого роста эти пятна принимают странные очертания, кажутся необычно мрачными и густыми.
Танкреди, встревоженный всем этим, не хотел, чтоб Анджелика касалась своими руками шкафа, вделанного в стену гостиной; он открыл его сам. Огромный шкаф был дуст, в нем обнаружили лишь сверток из грязной ткани, запрятанный в углу. В нем оказался пучок хлыстов и плеток из бычьих жил, некоторые с серебряной ручкой, другие до середины обтянуты изящной и очень старой шелковой материей, белой в голубую полоску с тремя рядами черненьких пятен; кроме того, в шкафу обнаружились какие-то металлические орудия непонятного назначения.
Танкреди стало страшно, здесь ему стало страшно и самого себя.
— Пойдем, дорогая, право же тут нет ничего интересного.
Они плотно прикрыли дверь, молча спустились по лестнице, поставили на место шкаф, и весь этот день поцелуи Танкреди были почти бесплотными, словно он целовал ее во сне иди ради искупления греха.
По правде говоря, наряду с леопардом на щите хлыст был одним из наиболее часто встречавшихся в Доннафугате предметов. На следующий день после открытия загадочных комнатушек влюбленные наткнулись еще на один хлыст. Впрочем, это произошло не в безвестных покоях, а в весьма почитаемых апартаментах, названных залом Святого герцога, здесь в середине семнадцатого века один из Салина устроил себе нечто вроде домашнего монастыря, где каялся в грехах и намечал маршрут, который должен был привести его на небо. То были маленькие комнаты с низкими потолками, простым каменным полом и стенами, старательно выбеленными светлой известкой, как в домах у самых обездоленных крестьян. Крайняя из них выходила на балкон, откуда можно было разглядеть желтые просторы громоздившихся друг на друга и погруженных в печальный свет поместий князей Салина. На одной из стен висело огромное, больше натуральной величины распятие; глава пригвожденного Бога достигала потолка, окровавленные ноги касались пола, рана на ребрах походила своими очертаниями, на рот, которому — жестокость помешала произнести последние слова спасения.
Рядом с божественным телом с гвоздя свисала плеть с короткой ручкой, от которой отделялись шесть полос уже затвердевшей кожи, кончавшихся шестью свинцовыми шариками величиной с орех. То было орудие самобичевания святого герцога.
В этой комнате Джузеппе Корбера, герцог Салина, сам бичевал себя перед лицом собственного Бога и собственных поместий, и ему должно было казаться, что капли его крови дождем падают на его земли и несут искупление: в своей благочестивой экзальтации он в этом, должно быть, видел единственный путь покаянного крещения, превращавшего эти земли в его подлинную собственность, в кровь от крови, в плоть от плоти его. Но земля ускользала из рук, и многие поместья, которые можно было отсюда разглядеть, уже принадлежали другим, в том числе и дону Калоджеро, а значит, и Анджелике, значит, и будущему сыну Танкреди.
Очевидность искупления, в котором платой служит красота, подобно тому как платой герцога служила кровь, вызвала у Танкреди чувство головокружения. Анджелика, стоя на коленях, целовала израненные ноги Христа.
— Видишь — ты, как эта плеть, ты служишь тем же целям. — И показал ей плеть, но она ничего не понимала и улыбалась, подняв голову, прекрасную и пустую; тогда он нагнулся и стал целовать стоявшую на коленях девушку с такой страстью и силой, что поранил ей губу и задел нёбо. Анджелика застонала.
Так оба они проводили эти дни, скитаясь и грезя наяву; ад раскрывал перед ними свои бездны, о которых они забывали благодаря любви, и на пути им встречался рай, потерянный людьми, который та же любовь оскверняла.
Опасность прекратить игру, поставив все на карту, казалась обоим все более острой и неизбежной; под конец они оставили свои поиски и сосредоточенно шли в какую-нибудь из дальних комнат, откуда ни звука ни до кого не могло донестись; да слов и не было: только глухая мольба и вздохи. Они сидели там, невинно прижавшись друг к другу и глубоко себя жалея.
Самыми опасными стали для них комнаты старой части замка, ранее предназначавшиеся для гостей; то были удаленные, лучше других сохранившиеся покои, в которых стояли прекрасные кровати со свернутыми матрасами: достаточно было взмаха руки, чтоб развернуть их…
Однажды не мозг Танкреди, не имевший к тому ни малейшего касательства, а вся его кровь взбунтовалась, решив разом со всем этим покончить: в то утро Анджелика была дьявольски хороша; вдобавок она сказала ему:
— Хочешь, я стану твоей послушницей, — со всей недвусмысленностью призыва напомнив о первой встрече их чувств; и вот уже женщина без белил и румян предлагала себя, вот уже самец готов был одержать верх над мужчиной, но трезвон церковного колокола внезапно обрушился на их распростертые тела, и дрожь его звуков заставила отступить чувственную дрожь, слившиеся в поцелуе губы разомкнулись, чтоб расплыться в улыбке. Они овладели собой; а назавтра Танкреди должен быть уезжать.
То были лучшие дни в жизни Танкреди и Анджелики, в которой суете и распутству суждено было пестреть на неизбежном фоне страданий. Но в ту пору они еще не знали об этом и стремились к будущему, которое представляли себе в конкретных формах; на деле же все затем оказалось одним лишь дымом и ветром. Состарившись и став бесполезно мудрыми, мыслями своими они с настойчивым сожалением возвращались к этим дням неугасимого и непрестанно побеждаемого желания, к этим дням манивших и отвергнутых постелей, дням чувственного влечения, которое именно оттого, что находилось под запретом, достигло своего высшего выражения в отказе, то есть в подлинной любви. То были дни подготовки к их браку, который впоследствии оказался неудачным и в чувственном отношении: но эта подготовка была значительна сама по себе, она была цельной, прекрасной и краткой и походила на мотив, которому суждено пережить давно позабытую оперу, из которой он взят; в таких мотивах под игриво—целомудренной завесой обнаруживаешь все, что должно было развиться в самой опере, но так и не развилось из—за неумения автора, обрекшего на провал свое произведение.
Добродушной иронией встречали Анджелику и Танкреди, когда они возвращались в мир живых существ оттуда, где царили угасшие пороки, позабытые добродетели и вечное желание.
— Дети, вы с ума сошли, где вы набрали столько пыли. Взгляни-ка на себя, Танкреди, на кого ты похож? — смеялся дон Фабрицио, и племянник шел приводить себя в порядок.
Кавриаги, усевшись верхом на стуле, сосредоточенно курил виргинскую сигару, глядя на Танкреди, который умывал лицо и шею, недовольно пофыркивая оттого, что вода становилась черной как уголь.
— Я ничего не говорю, Фальконери: до сих пор я не видел девушки красивей синьорины Анджелики, но разве тебя это оправдывает: Боже мой, нужно немного обуздать себя; сегодня вы провели с глазу на глаз три часа; раз уж вы так влюблены, то венчайтесь поскорей и не смешите никого. Ты бы видел, какую рожу скорчил сегодня ее отец, когда вышел из конторы и убедился, что вы еще плаваете по океану комнат! Тормоза нужны, дорогой друг, тормоза; а у вас, сицилийцев, их так мало!
Он витийствовал, радуясь возможности навязать старшему товарищу, кузену «глухой» Кончетты, плоды собственной мудрости. Танкреди вытирал волосы; он был вне себя от ярости: его обвинили в нехватке тормозов, тогда как он мог бы остановить поезд на ходу!
