Иван Гончаров - Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Все молчали. Кряков тоже замолчал и сердито жевал, обводя гостей глазами и ожидая возражения.
Старик Чешнев был как будто лично оскорблен. По своей впечатлительности он был до крайности чуток и, ощущая приятное и неприятное, как тепло и холод, не мог воздержаться и не выразить своего ощущения словом или жестом, иногда речью.
– Если б это было и так, если б этот роман не имел достоинств и его не следовало писать, и даже читать, – говорил он соседу своему вполголоса, медленно, точно пел, – то неужели этот гость, приглашенный в интимный кружок друзей автора, не понимает неуместности своего протеста!
146
Он вздохнул и опустил голову.
– Вы обо мне говорите? – резко обратился к нему Кряков, до которого долетело несколько слов.
Чешнев взглянул на него как будто с состраданием и не сказал ничего.
Уранов начал немного беспокоиться и поглядывал с недоумением то на Крякова, то на своего племянника, как бы спрашивая последнего глазами: «какого это гостя привел ты ко мне?» Но студент старался не смотреть на дядю.
– Вы требуете, чтобы я хвалил то, что нахожу дурным; это противно моим принципам! – заключил Кряков.
– Слышишь – «принципы», это стоит «игнорированья», – тихо заметил генерал Сухову.
– Вы дали преимущество одному принципу и забыли о других, которые нужно было тоже соблюсти в эту минуту здесь… – сказал небрежно Чешнев, глядя в сторону.
– Вы хотите дать мне урок приличия? Благодарю! Но я ему не последую – и в угоду вам или хозяину, за его ужин, не стану восхищаться тем, что никуда не годится. Это заячьи души способны так поступать!
– Ого! – заметил кто-то в конце стола.
– Этого и не нужно, никто и не просит! – учтиво заметил Уранов, – тем более что роман и не напечатан, а прочтен нам по доверию, в надежде на снисхождение.
– Ах, какая институтка ваш автор – в снисхождении нуждается! Зачем и писать в таком случае?
– Позвольте, однако; нельзя же все порицать в романе, в нем есть, конечно, недостатки, но есть и большие достоинства… – заступился профессор.
– Одни только недостатки! я ничего больше не вижу! – решил Кряков.
– Помилуйте, когда все общество… – заговорили некоторые.
– И какой это роман? разве это роман? – вызывающим голосом возражал Кряков.
– Что же вы называете романом? – спросил Чешнев.
– Я не даю уроков эстетики, вон спросите профессора! – ответил, точно брыкнул, Кряков, однако прибавил: – Ведь роман есть или должен быть художественным произведением… так, что ли, господин профессор?
147
– Так что же-с?
– Разве здесь есть художественность… в том, что нам читали сегодня?
– А позвольте вас спросить, – смиренно заговорили синие очки, – изволили вы читать и к какому роду произведений, художественных или нехудожественных, вы относите, например, роман французских писателей Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина»?
– Высокого художественного достоинства! – отрезал Кряков, мутно поглядев на него.
– Так-с! – сказал тот потупившись.
– А позвольте мне, – также смиренным голосом, передразнивая синие очки, заговорил Кряков, – в свою очередь, спросить вас, отчего именно об этом романе спрашиваете вы меня?
– Относительно художественности… за ним, кажется, французы не признают этого качества, – заметил гость, потупляясь к тарелке.
– Ты читал этот роман? – спросил Уранов у Сухова.
– Нет! я не читаю и русских новых авторов, – отмахивался Сухов, – пробовал, да бросил.
– Что так?
– По ночам стал кричать!
– Да что там такое описывается? – добивался Уранов.
– Революция! – вызвался объяснить Кряков, но прежде шопотом спросил студента: «Не вру ли я? я забыл! кажется, там революцию превозносят?» – «И я забыл; да ничего, сойдет!» – отвечал тот и засмеялся.
– Там герои первой французской революции уподобляются древним римлянам! – смело провозгласил Кряков громко Уранову. – Так вот ваши гости, господин Красноперов да господин… (он поглядел на синие очки) Синеоков, кажется, и собираются высечь меня за то, что я хвалю этот роман. Так ли? – прибавил он, глядя на них обоих.
– Да, теперь Марата, Робеспьера и Дантона чуть не в святые возводят; это всё новые… с своим прогрессом! – добавил Красноперов.
– Ну, а что ты скажешь, Иван Петрович, – обратился Уранов к Красноперову, – о романе нашего автора? Ты все воевал против молодых литераторов, а ничего об этом не сказал!
148
– Не одобряю! – решил Иван Петрович.
– Что так? ведь в нем религия поставлена выше всего; и долг, и военная честь, и патриотизм, все есть!
– Так-то так… Но об этом надо бы не в романе писать, – не место там! – а в серьезном сочинении изложить! А то в романе – нашел где! Да и какой это роман – они правду сказали… – Он указал на Крякова.
– Слышишь, Митя? я пай-мальчик стал, папа-Фамусов похвалил! – прибавил, осклабясь, Кряков.
– В романе нет ничего особенного, необыкновенного… – прибавил Красноперов.
– Как особенного?
– Так! описывается все, что каждый день везде случается: что ж это за роман?
– Значит, изображается жизнь, как есть, что и следует изображать в картине, – снисходительно заметил профессор.
– Зачем же изображать, если я это каждый день и так вижу!
Все засмеялись.
– А тебе чего же надо? – спросил Сухов, – чтобы люди на головах ходили или ели друг друга, что ли?
– Да, пожалуй; если это случится – и опиши!
– Где вы учились? – вдруг спросил его Кряков.
– А вам на что? – сердито возразил старик.
– Любопытно бы знать! – сказал тот. – Я отдам туда своих детей.
Смех был общий.
– Да ведь Гоголь писал тоже все, что каждый день происходит… – заметил студент.
– Ну и скверно! – хладнокровно решил Красноперов. – Недаром Фаддей Венедиктович не мог его терпеть! и Николай Иванович тоже! Вон давали мне «Мертвые души»: я думал, судя по заглавию, в самом деле что-нибудь особенное, романическое; а там плут какой-то собирал имена умерших после ревизии крестьян, чтоб заложить их! Что ж тут интересного? И нынешний ваш автор описывает, как молодой человек влюбился в женщину и оба тайком уехали в деревню, да там и нежничают! Какая редкость! Я думаю, с каждым поездом десятки таких влюбленных пар уезжают – так обо всех и писать!
149
Все с веселой улыбкой слушали эту критику.
– Какие же романы вы признаете занимательными? – спросил Чешнев.
– Теперь я не знаю, а прежде бывали хорошие романы! – сказал он.
– Например?
– Например… хоть бы: «Черная женщина» – Николая Ивановича, «Кощей бессмертный», «Выжигин» тоже, «Эвелина де-Вальероль» – Нестора Васильевича Кукольника, «Постоялый двор» – Степанова. Был еще, помню, английский роман «Мельмот Скиталец». Вот «Ледяной дом» Ивана Ивановича Лажечникова… Это роман! как изо льда домик сделали, свадьбу там играли, человека заморозили…
– Вот это критик, так критик! Молодец Иван Петрович! за свое постоит! – говорил Сухов. – Превесело у тебя сегодня, Григорий Петрович! – прибавил он, обращаясь к Уранову и поглядывая на Крякова и на Красноперова.
– Вот видите, какая разница во взглядах на роман! – смеясь, заметил Чешнев. – Сказать – «роман», значит, сказать: пиши, что хочешь! Вот тут (он указал на Ивана Петровича) требуют чудес, небывалого; а здесь назвали «Histoire d’un paysan»1, книгу, которая мало подходит под ваше определение романа… – Он обратился к Крякову.
– Пожалуй, это не роман в шаблонном смысле, – сказал тот, – но это великое произведение ума!
– Пусть произведение ума – по вашему мнению – но не искусства же! – заметил профессор.
– Пора бы бросить эти школьные перегородки! – ворчал Кряков, глядя исподлобья.
– Да не вы ли сами сейчас, на вопрос Дмитрия Ивановича, сказали, что роман должен быть художественным произведением…
– Знаю, знаю! что вы мне тычете в глаза моими словами! – перебил Кряков.
Все засмеялись.
– Ah, sapristi, quel langage!2 – заметил кто-то вполголоса в конце стола.
150
– А это ваше sapristi – какой «лангаш», элегантный, что ли? – вдруг обратился Кряков к говорившему.
Опять все засмеялись.
– Превесело! – говорил Сухов.
– Я из ваших же лекций добыл это определение романа! – сказал Кряков профессору.
– И применили его к одному сочинению; отчего же не применить и к другому? Позвольте, однако, возвратиться к прочитанному сегодня произведению и объяснить, к какой категории романов принадлежит оно; тогда уже можно определить и его достоинство, – сказал профессор.
– Ну, лекция начинается, слушайте! – ворчал Кряков.
Профессор услыхал.
– Я не имею претензии читать лекцию, – сказал он скромно, – я только хотел выразить и свое мнение… наравне с другими, ни более, ни менее… если хозяин позволит…
– Сделайте одолжение! помилуйте! продолжайте! мы просим! – раздалось со всех сторон. Хозяин бросил недовольный взгляд на Крякова и на племянника тоже.
