Теодор Фонтане - Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»
- Нет.
- И ты не собираешься призвать Леопольда к ответу?
- Нет.
- И ты не возмущен этой особой?
- Ни в коей мере.
- …Этой особой, абсолютно недостойной твоего и моего участия; теперь ей, видите ли, вздумалось перенести в наш дом, дом Трайбелей, свою кровать - вряд ли у нее найдется что-нибудь посущественней.
Трайбель рассмеялся.
- Видишь, Женни, этот речевой оборот тебе явно удался; когда я с, моей фантазией - а бурная фантазия - мое несчастье,- представляю себе, как красавица Коринна идет и, так сказать сгибаясь под непосильной тяжестью, перетаскивает свою кровать в дом Трайбелей, то, ей-богу, я мог бы хохотать целый час. Но я предпочитаю не смеяться, а уж коль скоро ты так серьезно ко всему этому относишься, всерьез с тобою объясниться. Все, что ты сейчас наговорила, во-первых, бессмысленно, во-вторых, возмутительно. И вдобавок свидетельствует о слепоте, забывчивости, надменности. Я и говорить об этом не желаю!
Женни была бледна как полотно и вся дрожала, ибо отлично поняла, к чему относится «слепота и забывчивость». Но Трайбель, человек умный, добрый и к тому же искренне ненавидящий всякого рода высокомерие, продолжал:
- Ты вот тут толкуешь о неблагодарности, скандале, позоре, и тебе, чтобы достичь вершин великолепия, недостает лишь слова «бесчестье». Неблагодарность! Ты что же, этой умной, жизнерадостной и занятной девушке, которая с легкостью заткнет за пояс семерых Фельгентреев - о наших ближайших родственниках и говорить не приходится,- хочешь поставить в счет те финики и апельсины, которые она своей изящной ручкой брала из нашей майоликовой вазы с Венерой и Купидоном, кстати сказать, ваза эта безвкусна и смехотворна! А мы с тобою разве не ходили в гости к доброму старому профессору, к Вилибальду,- ведь он так мил твоему сердцу!-и разве мы не пили его вино, которое нисколько не уступает моему или только чуть-чуть? И разве ты от избытка чувств не садилась у них в гостиной за разбитый рояль и не пела там песни своей юности? Нет, Женни, избавь меня от подобных историй. Я ведь тоже могу рассердиться.
Чтобы заставить мужа замолчать, Женни взяла его за руку.
- Погоди, Женни, я еще не все сказал. Я еще только начал! Скандал, говоришь ты, позор. Так вот что я тебе скажу: берегись, как бы воображаемый позор не обернулся позором подлинным, или, раз уж ты любишь образные выражения, как бы стрела не вернулась к стрелку. Ты на верном пути, ты и себя и меня втравишь в историю, из-за которой мы сделаемся всеобщим посмешищем. Кто мы такие в конце-то концов? Мы не Монморанси, не Лусиньяны, из коих, замечу кстати, произошла прекрасная Мелузина, если тебя это интересует. Мы также не Бисмарки и не Арнимы или еще какие-нибудь бранденбургские дворяне. Мы Трайбели, «кровяная соль и железный купорос», а ты урожденная Бюрстенбиндер с Адлерштрассе. Бюр-стенбиндер - это само по себе неплохо, но вряд ли первый Бюрстенбиндер занимал положение выше, нежели первый Шмидт. И потому прошу тебя, Женни, не преувеличивай, оставь свои военные планы и, если возможно, прими Коринну так же спокойно, как приняла Елену. Нет никакой необходимости, чтобы свекровь и невестка без памяти любили друг друга, не они ведь женятся; все зависит от тех, у кого достало мужества взвалить на себя эту нелегкую ношу.
Во время второй половины трайбелевской филиппики Женни была на удивление спокойна, и причина этого заключалась в отличном знании мужнего характера. Она знала, что, когда он сильно взволнован, он обычно испытывает потребность выговориться и что начинать с ним серьезный разговор можно лишь после того, как он выскажет все, что у него накипело. В конце концов ей было даже на руку, что сей акт внутреннего освобождения начался так быстро и так основательно. Все, что говорилось теперь, завтра уже не будет иметь значения, с этим будет покончено, и появится надежда на мирные переговоры. Трайбель был из числа людей, смотрящих на вещи, так сказать, с двух сторон, и потому Женни была вполне убеждена, что к утру он одумается и взглянет на помолвку Леопольда совсем другими глазами. Посему она взяла его за руку и предложила:
- Трайбель, давай продолжим этот разговор завтра с самого утра. Я верю, что твой пыл поостынет и ты должен будешь признать мою правоту. Но не рассчитывай, что я могу изменить свое мнение. Я не хотела опережать тебя в этом деле, тебе, как мужчине, надлежит действовать, однако ты уклоняешься от каких бы то ни было действий, в таком случае действовать буду я. Даже несмотря на твое несогласие.
- Поступай как знаешь.- С этими словами Трайбель захлопнул дверь и пошел в кабинет. Там он бросился в кресло, бормоча себе под нос: - А что, если она все же права…
Да и могло ли быть иначе? Добродушный Трайбель, он был как-никак продуктом трех поколений непрестанно богатевших фабрикантов, и, несмотря на свою доброту и благодушие и вопреки политическим гастролям на сцене Тейпиц-Цоссена, буржуа засел в нем так же глубоко, как и в его сентиментальной супруге.
Глава тринадцатая
На следующее утро советница поднялась раньше обычного и послала сказать Трайбелю, что желает завтракать в одиночестве. Трайбель приписал это вчерашним треволнениям, но ошибся, ибо в освободившиеся таким образом полчаса Женни намеревалась написать письмо Хильдегард. Сегодня ей было не до того, чтобы миролюбиво или, напротив, в прежнем воинственном настроении рассиживаться за чашкой кофе, и правда, она едва допила маленькую, чашечку, отставила ее обратно на поднос, поднялась с дивана и перешла к письменному столу, где перо ее с неистовой быстротой заскользило по листкам бумаги, каждый из которых был не больше ладони, но имел, слава богу, четыре стороны. Письма, если Женни бывала в ударе, всегда давались ей легко, но все же не так, как сегодня, и когда небольшие часы на консоли пробили девять, она уже сложила все листки и, постукав ими по столу, выровняла, точно колоду карт, а затем еще раз вполголоса перечитала написанное:
«Милая Хильдегард! Вот уже сколько времени мы носимся с мыслью как можно скорее исполнить наше давнее желание и вновь увидеть Тебя под нашим кровом. Вплоть до мая погода у нас стояла скверная, а весны, которая представляется мне прекраснейшим временем года, и помину не было. Но вот уже недели две, как все переменилось, в нашем саду поют соловьи, а Ты, насколько мне помнится, очень любишь их трели. И потому мы от всей души просим Тебя оставить на несколько недель любезный Твоему сердцу Гамбург и почтить нас своим присутствием. Трайбель поддерживает мою горячую просьбу, и Леопольд присоединяется к нам. Говорить в этой связи о Твоей сестре Елене я считаю излишним, ибо ее теплое чувство к Тебе известно Тебе не хуже, чем нам,- чувство, которое, если мне не отказывает моя наблюдательность, в последнее время все возрастает. Дела у нас таковы, что я, насколько это возможно в одном письме, хочу Тебе подробнее о них рассказать. Иногда я вижу, что Елена очень бледна, и хотя бледность ей к лицу, у меня сердце обливается кровью, но спросить ее о причинах этой бледности у меня не хватает духу. Дело здесь не в Отто, в нем-то я уверена, ибо он не просто добрый, но и чуткий, внимательный человек, и, перебирая все возможные причины, я чувствую, что здесь не может быть ничего другого, кроме тоски по родине. Ах, мне это так понятно, я могу лишь повторять: «Поезжай, Елена, поезжай сегодня, завтра и можешь быть уверена, что я по мере сил присмотрю за твоим хозяйством вообще и за глаженьем белья в частности, точно так же, нет, даже гораздо лучше, чем если б делала это для Трайбеля, а уж он в этих вещах так педантичен, куда педантичнее многих других берлинцев». Но я ничего этого не скажу, так как знаю, что она с удовольствием откажется от любой радости, кроме радости исполненного долга. И прежде всего в отношении ребенка. Взять Лизи с собой и прервать ее школьные занятия почти так же немыслимо, как и оставить ее здесь. Сладостное дитя! Как Ты порадуешься, глядя на нее, ведь я рассчитываю, что моя просьба не будет напрасной. Фотографии не дают достаточного представления, особенно о детях, главная прелесть которых в прозрачности и нежности их кожи, цвет лица не только оттеняет выражение, он сам по себе выражение. Крола, Ты его, вероятно, помнишь, еще совсем недавно утверждал, что связь между цветом лица и душою прямо-таки удивительна. Что мы можем предложить Тебе, моя милая Хильдегард? Мало, собственно говоря, ничего. Теснота наших комнат Тебе известна; кроме того, у Трайбеля завелась новая страсть, он пожелал быть избранным, и притом в округе, странное и несколько по-вендски звучащее название коего, по-видимому, не входит в область Твоих географических познаний, несмотря на то что ваши школы, как меня недавно уверял Фельгентрей (конечно, не слишком большой авторитет в этом вопросе), значительно лучше наших. В настоящее время в Берлине нет ничего интересного, кроме юбилейной выставки, ее обслуживание взяла на себя фирма Дрейер из Вены, и теперь она подвергается самым жестоким нападкам. Хотя на что только не нападают берлинцы: пивные кружки им слишком малы - впрочем, для дам это не так уж важно,- и я, право, полагаю, ничто не способно устоять перед нашим самомнением. Даже ваш Гамбург. Стоит мне вспомнить о нем, сердце мое радуется. Этот чудесный Бутен-Альстер! Когда вечером в его водах мерцают фонари и звезды, каждый, кто имеет счастье любоваться этим зрелищем, как бы возносится над земной юдолью. Но Ты постарайся забыть об этом, милая моя Хильдегард, иначе у нас мало шансов видеть Тебя здесь, что вызовет искреннее сожаление у всех Трайбелей, а в особенности у нежно любящей Тебя подруги и тетки
