Исаак Башевис-Зингер - Суббота в Лиссабоне (рассказы)
Был у него и еще недостаток — вспыльчивый был, раздражался по пустякам, а потом сам об этом жалел. Совершенно не мог себя контролировать. Любые свои слабости, любые недостатки характера мог преодолеть, только не этот. Если какой-нибудь торговец не отдавал долг вовремя — хоть грош оставался должен, — он приходил в ярость, обзывал вором, жуликом и какие только оскорбительные слова ни находил для него. А в дальнейшем вообще не желал иметь с ним дело. Если заказывал сапоги и городской сапожник хоть самую малость ошибался — сапог был чуть шире или чуть уже, чем требовалось, — он его просто с грязью смешивал.
Все должно было идти только так, как он хочет. Вбил себе в голову, что в еврейском доме должна быть такая же чистота, как у знакомого польского помещика, и настоял, чтобы жена позволила ему проверять горшки и кастрюли. Если хоть пятнышко находил, приходил в ярость. Над ним даже подшучивали дома: что, если он найдет дырку в терке? Семья любила его, в городе он пользовался уважением. Но сколько можно такое терпеть? В конце концов он рассорился со всеми. Купцы отказывались иметь с ним дело. Даже теща моя уже не выдерживала.
Раз как-то я взял у него ручку, а сразу вернуть забыл. Ему понадобилось написать письмо в Люблин, и он стал лихорадочно искать свою ручку. Тут я вспомнил, что ручка у меня, и поспешил вернуть ее. Но он уже впал в такой раж, что совершенно не владел собой. В ярости он ударил меня по лицу. Ну хорошо, если б это был мой отец, следовало бы стерпеть. В конце концов, я его собственная плоть и кровь. Но чтобы тесть ударил зятя: это неслыханно! Теща прямо заболела. Жена моя горько плакала. Сам я тоже был в расстройстве: вот тебе и раз! Но я видел, что тесть места себе не находит, расстроен ужасно, прямо поедом себя ест. Тогда я пошел к нему и сказал:
— Послушайте, отец, не принимайте это близко к сердцу. Я прощаю вас.
Вообще-то он очень мало разговаривал со мной. Потому что он был человек обстоятельный, аккуратный. А я, наоборот, ужасно расхлябанный, неловкий. Когда снимал пальто, никогда не мог вспомнить, куда повесил. Если мне давали деньги, никогда не клал их сразу на место. Если я выходил пройтись и мне доводилось пересечь рыночную площадь, то долго не мог сообразить, в какой же стороне наш дом, хотя Рачев — совсем маленькое местечко. Дома все одинаковые, и не мог же я в окна заглядывать: моя там жена или другая какая женщина. Ну, когда я уж совсем заблужусь, открываю дверь дома и спрашиваю: «Скажите, мой тесть не здесь живет?» Там, в доме, начинали хихикать и смеяться. Тогда я решил: не буду никуда ходить, кроме как в иешиву и обратно. Лишь много позже я сообразил, что у дома моего тестя бы такой отличительный знак, ни с каким другим не спутаешь — около дома росло огромное, в три обхвата дерево с кряжистыми корнями. Ему, наверно, было уже лет двести, а то и больше.
Как бы там ни было, то из-за одного, то из-за другого, но мы с тестем постоянно ссорились. Поэтому он избегал меня. Но после этого случая с ручкой он заговорил со мной сам.
— Барух, ну что мне делать? — спросил он. — Я знаю, что это ужасный грех — как злословие, как идолопоклонство. Уж сколько лет я старался следить за собой, сдерживаться, но только хуже выходило. Наверно, я попаду в ад — одна мне дорога. Да и на этом свете дела мои плохи. Враги мои хотят погубить меня. Боюсь, как бы мне не оставить всех вас без куска хлеба.
Я ответил:
— Отец, поедемте со мной в Кузмир, к рабби Хаскелю.
Он аж побелел. И как закричит:
— С ума сошел! Не знаешь, что ли, что я не верю во всех этих цадиков!
Ну, тогда я решил придержать язык. Во-первых, не хотел, чтобы он наговорил мне чего-нибудь такого, о чем сам же потом будет жалеть. Во-вторых, нельзя было допустить, чтобы он произносил скверные слова о святом человеке.
Вообразите теперь: после вечерней молитвы он подошел ко мне и сказал: «Барух, едем в Кузмир». Я был просто ошеломлен. Но почему нет?.. Он решил ехать, и мы стали немедленно собираться в путь. Стояла зима, пришлось нанять сани. Лежал глубокий снег, и дорога была небезопасна. В лесу волки, да и грабителей, бродяг всяких хватает. Но таков уж характер у моего тестя. Раз ему загорелось, то все! Теща было подумала, что муж ее — упаси Господь! — совсем спятил. Он облачился в тулуп, надел валенки, а на них — лапти, потом прочитал специальную молитву о плавающих и путешествующих. Я же смотрел на происходящее как на приключение. Неужели же я еду в Кузмир, а со мною — мой тесть собственной персоной? Найдется ли кто счастливее меня? Тем не менее я дрожал от страха: кто знает, что ждет нас впереди, — всякое может случиться.
За время поездки тесть не произнес ни слова. Всю дорогу шел снег, падал крупными хлопьями. Вьюжило, и на окрестных полях вьюга намела высокие сугробы. Философы говорят, что каждая снежинка — единственная и неповторимая, что все имеют они разную форму. Но снег — это вещь в себе. Он падает с небес, оттуда снисходит мир на весь белый свет. Белое — цвет сострадания и милосердия. Так сказано в Каббале. А красное означает закон.
В теперешние времена снег — это просто пустяки, чепуха какая-то. Идет день, ну самое большее два. Но тогда — вот это был снег так снег! Снегопад мог продолжаться аж целый месяц без перерыва! Гигантские снежные сугробы громоздились друг на друга, дома заносило по самую крышу, и приходилось рыть изнутри выход из дома. Небо и земля сливались воедино, и не отличить было одно от другого. Почему к старости борода становится белой? Это неспроста, все связано одно с другим. По ночам мы слышали, как воют звери в лесу. А может, то было завывание ветра.
Мы приехали в Кузмир в пятницу после полудня. Тесть пошел к рабби поздороваться. Ему позволили войти сразу. Самая середина зимы, глубокие морозы, и потому мало кто из учеников смог приехать к своему учителю. Я ждал в иешиве. Мурашки по коже, звон в ушах — одним словом, места себе не находил. По характеру тесть мой — человек упрямый. Очень даже может поспорить с рабби Хаскеле — уж он найдет, что поперек сказать. Он вышел только минут через сорок. Лицо белое как мел. Что борода, что лицо. А под кустистыми его бровями глаза как угли горят.
— Не будь канун субботы, я б уехал сию же минуту, — сказал он.
— Что случилось?
— Этот твой цадик просто дурак! Невежда! Я вырвал бы ему пейсы, не будь он такой старик.
Тошнота подступила у меня к горлу, я почувствовал сильный привкус желчи во рту. Я уже жалел об этой истории. Так разговаривать с рабби Хаскеле!
— Что же он такого сказал?
— Подумать только, он сказал, что мне надо стать льстецом! Расхваливать каждого, кто только ни встретится, кем бы он ни был, хоть подлецом из подлецов. И так восемь дней подряд! Если б у этого твоего рабби была хоть капля здравого смысла, он понял бы, что я ненавижу лесть как чуму. Я заболеваю, даже чуть соприкоснувшись с чем-то подобным. По мне так льстец хуже разбойника, хуже убийцы.
— И что же вы думаете? Будто рабби не знает, что лесть — это очень плохо? Поверьте, рабби знает, что делает.
— Что он такое знает? Один грех не может уничтожить другой. Ничего он не понимает в Законе, этот твой рабби.
Я был совершенно подавлен. Что теперь делать? Но я еще не был в микве, и пора было идти — скоро уже стемнеет. Да, забыл упомянуть, что тесть мой никогда не ходил в микву. Не знаю почему. Таковы уж эти ортодоксы, миснагиды эти — так я думаю. Да еще он гордый был, высокомерный. Ниже его достоинства — раздеваться при других. Когда я вернулся в иешиву, субботние свечи уже горели. Рабби Хаскеле обычно зажигал свечи и произносил благословение задолго до наступления субботы. Он сам, не жена его. Жена зажигала свои свечи. Но это я уже о другом…
Я вошел и сразу увидел рабби. Он был весь в белом. От лица его исходило сияние. Будто солнечный свет. Ясно было, что он уже не с нами — он витает в высших мирах. И когда он пропел: «Возблагодарим же Господа за милосердие Его, да пребудет оно с нами вечно…», аж стены задрожали. Он хлопал в ладоши и слегка приплясывал все время, пока молился.
Лишь несколько человек было при этом. Но то были самые близкие, сами уже известные святыми делами, а один даже — близкий друг рабби. Пока они нараспев читали молитвы, явственно ощущалось, как их слова поднимаются к небесам. Никогда, даже здесь, в Кузмире, мне не приходилось испытывать такое благоговение при наступлении Святой Субботы. Ощущение наступающего праздника было столь реально, что казалось — можно дотронуться руками. Глаза сияли. А я, похоже, едва мог удержаться на земле. Так получилось, что я молился, стоя у окна. Снегом занесло все — нет ни дорог, ни тропинок, ни крыш. Нельзя понять, где кончается земля и начинается небо. Казалось, свечи горят прямо на снегу, а луна и звезды касаются крыш. Те, кто не молился в Кузмире в канун субботы, не способны представить, что мир может быть таким… Я говорю об этом мире, а не о том, куда мы все уйдем рано или поздно…
