Эптон Синклер - Джунгли
Как бы то ни было, доходы семьи сократились на треть, а число ртов уменьшилось всего на одну одиннадцатую, и положение стало еще тяжелее. Они занимали деньги у Марии, жили на ее сбережения, и снова ее мечты о замужестве и счастье становились несбыточными. Они задолжали даже Тамошусу Кушлейке и заставили его жить в нужде. У бедного Тамошуса не было родии, к тому же он обладал замечательным талантом и мог бы зарабатывать деньги и жить припеваючи. Но, влюбившись, он предался во власть судьбы и обрек себя на гибель.
В конце концов они решили, что еще двое детей должны бросить школу. Следующими за Станиславасом, которому теперь исполнилось пятнадцать лет, были девочка, тринадцатилетняя Котрина и два мальчика, Вилимас — одиннадцати лет и Николаюс — десяти. Оба они были смышлеными мальчишками, и почему собственно их семья должна погибать с голоду, когда десятки тысяч детей их возраста уже зарабатывают себе на жизнь? И вот однажды каждому из них дали по двадцать пять центов и по куску хлеба с колбасой, снабдили всевозможными советами и велели идти в город учиться продавать газеты. Они вернулись в слезах поздно вечером, пройдя несколько миль только для того, чтобы сообщить, что какой-то человек взялся довести их до места, где раздают газеты, забрал у них деньги, вошел в магазин за газетами, и больше они его не видели.
Они получили трепку и на следующее утро снова отправились в город. На этот раз они нашли место, где раздавали газеты, и получили каждый по пачке; они бродили почти до полудня, говоря всем встречным: «Газету?» — а потом здоровенный газетчик, на чью территорию они забрели, отобрал у них весь их запас и вдобавок надавал затрещин. К счастью, однако, они уже продали часть газет, так что домой принесли почти столько же денег, сколько взяли.
Неделя таких неудач — и мальчики постигли тайны ремесла: узнали названия разных газет, по скольку экземпляров брать каждой, кому какую газету предлагать, в какие места идти и каких избегать. Теперь они уходили из дому в четыре часа утра, бегали по улицам сперва с утренним, а потом с вечерним выпуском, возвращались домой поздно вечером, и в результате каждый из них приносил двадцать — тридцать, а то и все сорок центов. Часть этой суммы уходила на трамвай, потому что семья жила далеко от города. Но прошло немного времени, мальчишки обзавелись друзьями, многому научились и уже не тратили денег на билеты. Они юркали в вагон, когда кондуктор смотрел в другую сторону, прятались за спины пассажиров, и три раза из четырех он не спрашивал с них плату за проезд, то ли не замечая их, то ли думая, что они уже заплатили; а если спрашивал, они начинали шарить у себя по карманам, а потом разражались ревом, и либо какая-нибудь сердобольная старушка платила за них, либо они проделывали все сначала в другом вагоне. И при этом они были убеждены, что ведут честную игру. Кто виноват, что в часы, когда рабочие едут на работу, трамваи переполнены, и кондуктор не может собрать плату со всех? К тому же люди говорят, что владельцы трамвайных линий — воры и все свои привилегии раздобыли с помощью подлых политических дельцов!
* * *Теперь, когда зима прошла и снежные заносы больше не грозили, надобность в угле отпала, появилась еще одна теплая комната, куда можно было выгнать ревущих ребятишек, и денег хватало, чтобы перебиваться изо дня в день, Юргис стал буйствовать меньше. Человек со временем ко всему привыкает — Юргис тоже привык лежать дома. Онна видела это и, охраняя его душевный покой, скрывала, как тяжело ей приходится. Наступила пора весенних дождей, и ей, не считаясь с расходами, часто приходилось ездить на трамвае. С каждым днем она становилась все бледней и бледней и, хотя старалась быть мужественной, все-таки порою страдала из-за того, что Юргис ничего не замечает. Ей по временам казалось, что он уже не так ее любит, что все эти напасти погасили его чувство. Онна редко бывала с мужем, и каждому из них приходилось в одиночестве справляться со своими горестями; она возвращалась домой страшно измученная, и им не о чем было разговаривать, разве что о выпавших на их долю невзгодах… Да, при такой жизни нелегко было сохранить любовь! Иной раз от этих мыслей Онне делалось так невыносимо больно, что по ночам она вдруг судорожно обнимала своего больного мужа и разражалась отчаянными рыданиями, спрашивая, любит ли он ее по-прежнему. Бедный Юргис, который никогда не отличался особенной тонкостью, а под бременем вечной нужды еще более огрубел, совершенно терялся и только ломал себе голову, стараясь вспомнить, когда он в последний раз был резок с ней. И Онна прощала его и плакала, пока к ней не приходил сон.
В конце апреля Юргис пошел к врачу, тот дал ему бинт, чтобы перевязывать лодыжку, и позволил работать. Однако одного позволения врача оказалось мало: когда Юргис пришел на брауновскую бойню, мастер сказал, что не мог столько времени сохранять за ним место. Юргис понимал, в чем дело: просто мастер нашел хорошего работника и теперь не желал возиться с его увольнением. Юргис стоял в дверях и с тоской глядел на друзей и товарищей по работе, чувствуя себя отщепенцем. Потом он вышел и смешался с толпой безработных.
Но на этот раз у Юргиса не было прежней твердой уверенности в себе, да не было и оснований для такой уверенности. Худой, изможденный, в поношенной одежде, он выглядел жалким и уже не казался самым здоровенным верзилой в толпе, и мастера не обращали на него внимания. Сотни людей, точно таких же, как он, месяцами бродили по Мясному городку, выпрашивая работу. Наступила критическая полоса в жизни Юргиса, и, будь он слабее, он пошел бы по проторенной дорожке. Эти безработные каждое утро ждали у боен, пока их не разгоняла полиция, а затем разбредались по пивным. Лишь у немногих из них хватало мужества входить в здания и обращаться к мастерам, рискуя услышать грубый отказ; остальные же, не получив работы утром, только и могли что пропадать в пивных весь остаток дня и всю ночь. Юргиса удерживало от этого отчасти то, что в теплую погоду незачем было искать приюта, чтобы согреться, но главным образом — печальное личико жены, которое всегда стояло у него перед глазами. Он должен найти работу, говорил он себе, стараясь не поддаться отчаянию. Он должен найти работу! Должен устроиться и сделать хоть какие-нибудь сбережения, прежде чем наступит зима.
Но работы для него не было. Он обращался к членам своего союза — Юргис все это время продолжал цепляться за союз — и просил замолвить за него словечко. Он побывал у всех, кого только знал, спрашивая, нет ли где-нибудь работы. Целые дни он ходил по бойням, а через две недели, все обойдя, побывав везде, куда только мог проникнуть, и везде получив отказ, он сказал себе, что в тех местах, где он был вначале, могли произойти перемены, и опять начал свой обход. Наконец, его лицо примелькалось сторожам и вербовщикам, его стали отовсюду гнать. Тогда ему осталось только стоять по утрам в толпе безработных, протолкавшись в передние ряды, жадно глядеть на мастеров и, потерпев неудачу, возвращаться домой и играть с Котриной и малышом.
Юргису было особенно горько потому, что он отлично понимал причину своих неудач. Когда-то он был здоров и крепок и получил работу в первый же день, а сейчас он — второсортный, так сказать подпорченный материал и больше никому не нужен. Из него выжали все лучшие соки, вымотали его «пришпориванием» и ужасными условиями, в которых приходилось работать, а потом выбросили вон! Юргис начал знакомиться с другими безработными и узнал, что все они прошли через это. Среди них, конечно, встречались люди, приехавшие из других мест, перемолотые на других мельницах, были и такие, кто потерял работу по своей вине, потому что, например, пил, не вынеся давления этого страшного пресса. Но большинство безработных было просто износившимися частями огромной безжалостной машины боен; они выдерживали иной раз по десять — двенадцать лет, пока не приходило время, когда им становилось больше не по силам поспевать за остальными. Некоторым прямо заявляли, что они слишком стары, что нужны люди более подвижные, других увольняли за небрежность или неумение, но чаще всего их постигала та же участь, что и Юргиса. В конце концов от долгого переутомления и недоедания их подкашивала болезнь, или, порезавшись, они получали заражение крови, или их настигал еще какой-нибудь несчастный случай. А когда рабочий выздоравливал, то лишь особая любезность мастера могла вернуть ему работу. Из этого правила не было исключений, разве что несчастный случай произошел по вине фирмы; но тогда к рабочему засылали медоточивого юриста, и тот пытался уговорить его отказаться от иска, а если рабочий не был так наивен, то ему и членам его семьи обещали постоянную работу. Это обещание исполнялось свято и нерушимо в течение двух лет. Два года были законным сроком для подачи иска, а по их истечении потерпевший уже не имел права обращаться в суд.
