Федор Решетников - ГДЕ ЛУЧШЕ?
Эти разнородцы постоянно ссорились друг с другом, смеялись друг над другом, задирали на ссору, высказывая каждый свое умственное и физическое превосходство. Попрекам не было конца, потому что каждый считал другого за вора, мошенника и пройдоху и доказывал это тем, что честный человек не пойдет в работу на прииски. Но какова ни была жизнь в избе, все сходились в нее, каждый ложился на приобретенное им место, и никто не выдавал перед начальством другого, если замечал за ним что-нибудь. Так, если татарин знал, что русский клал между складок лаптей несколько песчинок золота, он никому не говорил об этом, а старался как-нибудь обменить этот лапоть. Если проделка татарину удавалась и об ней узнавали рабочие, то татарина долго грызли русские, преследовали за воровство ругательствами везде, - и наоборот. Но никто не смел объявлять об этом начальству, опасаясь за свою жизнь, потому что здесь суд был короток: ябедник на другой же день оказывался убитым где-нибудь во рву.
Две женщины стали доставать из печи котлы с кислыми капустными щами. Один котел принадлежал христианам, другой - иноверцам, потому что ни те, ни другие не хотели есть вместе, чтобы не опоганить себя.
Начался крик, свалка; рабочие кинулись за чашками, лежащими под печкой. Чашки были грязны. Кто не брал чашки, развязывал узелок с хлебом.
В избе стал подниматься пар от нескольких чашек, которые держали на коленях рабочие.
Пришли женщины со своими чашками и ложками. Опять крик, свалка; женщины голосят пуще мужчин, а у одной пищит на руках грудной ребенок. Женщинам некуда было сесть.
- К чему ты эту куклу-то с собой взяла! - крикнул один рабочий.
Женщина не обратила на него внимания и полезла за щами, но ей уже не досталось щей.
- Дайте хлебнуть христа ради, - просила женщина.
- Што делала?
- Мальчонку кормила… Дайте ложечку…
- Самим мало.
- Погодите же… Припомню же я вам.
- Машка! Иди, дам ложку.
Женщина рванулась в ту сторону, откуда послышалось приглашение.
Молодой рабочий стоял с чашкой у железной печки, то нагибаясь, то приседая, то ворочаясь и закрывая руками чашку для того, чтобы в чашку не загребали ложками.
- Хлебай скорее! - и он присел на пол, не обращая внимания на толкотню.
Женщина с жадностию стала хлебать, не обращая внимания на то, что щи простыли и прокислые. Ребенок пищал.
- У! - произнес мужчина и ударил по голове ребенка ложкой.
- Варвар! не жалко тебе своего-то ребенка! - крикнула женщина, ударив по лицу мужчины кулаком.
- Говорю, расшибу!
- Смей…
…
- На работу!.. Доверенный идет осматривать, - крикнул приказчик, входя в избу.
- Скажи, не пойдем.
- Братцы! Мне-то разве охота неприятности получать! Ведь он говорит: дери их чем попало…
Рабочие стали ругаться, и немного погодя половина ушла на работу, из другой половины одни легли, жалуясь на нездоровье, другие прикладывали к головам снегу и валились в снег: они угорели.
Добывка руды происходила в это время в трех местах, в логах и в небольшой площади, по обеим сторонам речки Удойки. В логах рабочие копали слой глины параллельно площади, следя за полосой, в которой, по их мнению, должно находиться золото; на площади же копали внутрь. Доверенный осмотрел работы и позвал рабочих к своему дому.
Через час он роздал деньги и велел завтра гулять.
Рабочие, в том числе и женщины, отправились к Костромину.
Это был седой высокий старик. Ему было более ста лет. Он очень рано начал работать в рудниках и с приисками был знаком больше, чем кто-нибудь. Настоящий прииск он уступил теперешнему хозяину за тысячу рублей и выговорил себе право торговать на прииске хлебом, водкой и т. п. В городе у него был сын купец, а здесь с ним жил женатый племянник, который ему помогал торговать. В город он не ездил, потому что, как он говорил, не любил городской жизни и порядков, не любил и сына, который стал совсем другим человеком, отстав от дедовских обычаев. Рабочие любили старика за то, что он забавлял их рассказами. Особенно он любил рассказывать о Пугаче, который чуть-чуть его не повесил на колокольне за то, что он, бывши старостой в единоверческой церкви, держал икону вниз головой в то время, как Пугач прикладывался к ней.
От дома Костромина не было отбою; племянник, племянница и он сам то и дело высовывали руки из окна, спрашивая бумажку. Рабочий подавал бумажку, на которой был записан забор. Костромины, сосчитав долг, писали цифру и объявляли ее в окно.
Костромины не пускали к себе в дом вечером, потому что при свалке ничего бы им не поделать с рабочими. Они уже были научены опытом, что рабочие при получении денег прежде уплаты долгов старались забрать что-нибудь от содержателя лавочки и очень скоро опрастывали даром бочонок с водкой.
Народ между тем с ожесточением толкался перед окнами, ругая друг друга, колотя в спины, не разбирая личностей, потому что каждому хотелось просунуть свою руку с бураком в окно.
- Пива! Водки! Кумыс!.. - кричат рабочие.
- И што это за порядки такие - дверь запирать! Што он за барин! - кричат недовольные Костроминым.
Мало-помалу рабочие были удовлетворены. Каждый, отдавая с запиской долг, просил отпустить ему на столько-то копеек чего-нибудь. Костромины уничтожали старую записку, получая деньги, и, если денег недоставало, говорили:
- Десяти копеек недостает.
- Получай!
- Пиши в долг! - отвечал покупатель.
Через час каждый мужчина нес к избам по разнокалиберному бураку, в котором заключались водка, пиво или кумыс. Кроме бураков, мужчины несли кто калач, кто витушку, кто крендельки, кто кусок мяса, кто несколько огурцов, кто табаку. Женщины несли бураки с пивом и брагой. Вся эта толпа шла до избушек с хохотом, визгом и руганью. И если бы не этот гвалт, то всю эту публику можно было бы сравнить с тою, которая в крещенский сочельник идет домой с крещенскою водою.
Началась попойка в мужской избе под свет сальной свечки, едва освещающей избу. Ребята сидели в кучке у дверей, попивая пиво и водку из своих бураков и покуривая табак.
Невозможно описать тот гам, который происходил здесь. Говорили, кричали все, стараясь каждый похвалить себя и обругать другого чем-нибудь. Теперь здесь не было ни над кем никакого начальства, всяк чувствовал себя свободным человеком, не боясь никого. Все пьющие казались веселыми, и тех, которые казались скучными и которые отказывались принимать участие в попойке, заставляли пить силой.
- Ты што сидишь-то? О чем ты такую думу задумал?
- Лей на него! Лей в него - Костромин ответит!
- Не могу, братцы! - говорил больной.
- Слышите! Вытащимте его вон. Он худое замышляет!
И больной поневоле должен был пить.
У доверенного тоже происходил пир, но он сказал Горюнову и Ульянову, чтобы они отправлялись в избу к рабочим, так как он назначает их в работы наравне с прочими, и выдал им вперед по пятидесяти копеек.
Когда Горюнов и Ульянов пришли в избу, в ней было ужасно накурено махоркой; свет едва мерцал, рабочие - мужчины, женщины и ребята - пели разные песни, кричали, наигрывали на балалайках и гармониках и плясали.
- Штейгерскую! - Татарскую! - Кержацкую! - кричал народ во все горло.
Вдруг один запел:
Во Шадринском во селенье
Живут люди-староверы, С давних уже лет…
Все подхватили последний стих и продолжали во все горло:
Они пастыря не знают, Сами требы исправляют
Во всем Шартоше (bis). Вот родятся, умирают И усопших отпевают
Сами без попа (bis). Вдруг является причетник, Называется священник
Старообрядческой (bis). Не спросив его письма - Недовольно ведь ума! -
Приняли его (bis). Не спросив его природу, Лишь бы был долгобородый,
Тот у них и поп (bis). Отвели попу квартиру, Пребогату и не сыру…
Стал поп поживать (bis). Ни об чем их поп не тужит; Во часовне у них служит,
Как должно попу (bis). Его слишком принимают; Что попросит, награждают -
Все ему дают (bis). Еще сведало начальство Про попово постоянство -
Взяли попа в суд (bis). Вот судить попа не можно, Посадить-то его должно
В келью, за замок (bis). Поп по лестовке спасался, С кержачками жить ласкался…
Ты с ними простись (bis). Они все про то узнали И не много толковали -
Прогнали его (bis). Мы теперь тебе не други: У тебя есть новы слуги,
Ходят за тобой (bis). Комедьянты все, при лентах, Все лакеи в позументах,
Стерегут тебя (bis). За серебряны монеты Сокуют тебе браслеты
На ручки твои (bis).
Во время этой песни четыре раскольника, с стриженными напереди чубами, вышли на улицу.
- Што, братцы? - проговорил Ульянов.
- Всегда так!.. От пьяных покою нет. А ничего не сделаешь, потому как запретить? Все же по крайней мере свои. А вот как татары заталамкают - хоть вон беги.
Шесть человек вышли из избы и увели Горюнова и Ульянова в избу.
- Угощай же!.. Вы с доверенным приехали! - кричали со всех сторон.
Отговариваться нельзя было, и Горюнов с Ульяновым послали двоих рабочих по общему совету за водкой и пивом.
