Герман Мелвилл - Белый Бушлат
Он несет ответственность за все ценности, находящиеся в его ведении, и ни при каких обстоятельствах не имеет права отпустить и ярда нитки или десятипенсовый нагель боцману или плотнику, если ему не представят письменного требования или приказа старшего лейтенанта. Подшкипер роется в своих подземных складах весь день-деньской в готовности услужить своим законным клиентам. Но за прилавком, за которым он обычно сидит, нет кассы, куда бросали бы шиллинги, что лишает подшкипера значительной доли удовольствия, которое получает от своей профессии торговец. И среди заплесневелых расходных книг на его конторке не видно ни кассового счета, ни чековой книжки.
Подшкипер «Неверсинка» был достаточно курьезной разновидностью троглодита. Это был низенький старичок, сутулый, плешивый, с большими глазами навыкате, многозначительно глядевшими сквозь круглые очки. Проникнут он был удивительным рвением к морской службе и, видимо, считал, что, ограждая свои пистолеты и тесаки от ржавчины, поддерживает достоинство своей родины в полном блеске.
Надо было видеть, с каким нетерпением, едва звучал отбой боевой тревоги, принимал он обратно свое оружие, которое после воинственных упражнений команды возвращали ему различные унтер-офицеры. По мере поступления связок с тесаками и пистолетами он пересчитывал их подобно старой экономке, проверяющей наличие серебряных вилок и ложек в буфетной, прежде чем отойти ко сну. И часто можно было видеть его с чем-то вроде потайного фонаря в руке, роющегося в самых мрачных закоулках своих владений и пересчитывающего огромные бухты троса, как если бы это были веселящие душу бочки портвейна или мадеры.
В силу своей непрестанной настороженности и необъяснимых холостяцких причуд ему очень трудно было долго работать вместе с матросами, коих время от времени отряжали ему в помощники. Он всегда желал иметь по крайней мере одного уравновешенного, безупречного, любящего литературу молодого человека, чтобы тот следил за его бухгалтерией и чистил каждое утро его арсенал. Занятие это было совершенно невыносимое. Подумать только! Весь день торчать в этой бездонной дыре среди вонючих старых веревок и мерзостных ружей и пистолетов. С особым ужасом приметил я как-то, что пучеглазый Старый Шпалер, как его прозвали, посматривает на меня со зловещим доброжелательством и одобрением. До него дошли слухи о том, что я весьма учен и умею читать и писать с необыкновенной легкостью; а кроме того, что я сдержанный молодой человек, не склонный выставлять свои скромные, непритязательные достоинства напоказ. Но хотя все то, что касалось моего желания оставаться в тени, и соответствовало действительности — я слишком ясно представлял себе опасности, связанные с моим положением матроса, — все же я не имел ни малейшего желания променять эту тень на могильный мрак шкиперской. Я не на шутку испугался взглядов пучеглазого старикана при мысли, что он способен загубить меня в просмоленной преисподней своих жутких складов. Но мне суждено было, по счастью, избегнуть этой судьбы — чтó было тому причиной, я так никогда и не мог дознаться.
XXXI
Артиллерист в недрах корабля
Среди толпы примечательных личностей на нашем фрегате, многие из которых вращались по таинственным орбитам под самой нижней палубой и лишь через продолжительные промежутки времени появлялись как привидения и исчезали вновь на целые недели кряду, некоторые необыкновенно возбуждали мое любопытство. Я старательно выяснял их имена, профессии и местонахождения, для того чтобы узнать о них хоть что-либо.
Занимаясь этими розысками, часто бесплодными, я не мог не пожалеть, что для «Неверсинка» не существует печатной адресной книги наподобие тех, что издаются для больших городов, содержащей алфавитный список всей команды с указанием, где их можно найти. А когда я терялся в каком-нибудь далеком и темном углу в недрах фрегата по соседству с разными кладовыми, мастерскими и складами, я от души жалел, что какому-нибудь предприимчивому матросику не пришло в голову составить некий «Путеводитель по „Неверсинку“».
В самом деле, в недрах нашего корабля находилось несколько помещений, окутанных тайной и совершенно недоступных для матроса. В потемнелых переборках оказывались какие-то удивительные древние двери, запертые на засовы и задвижки, за которыми, надо полагать, открывались области, исполненные живого интереса для успешного исследователя.
Выглядели они мрачными входами в фамильные склепы; и когда мне удавалось увидеть, как неизвестный мне деятель вкладывал ключ свой в замок таких дверей и входил в это загадочное помещение с боевым фонарем, как бы выполняя некое важное служебное поручение, я сгорал от желания нырнуть туда вслед за ним и убедиться, действительно ли в этой крипте содержатся истлевшие останки каких-либо коммодоров и капитанов первого ранга былых времен. Впрочем, обиталища живых коммодора и капитана, их просторные задрапированные салоны, были для меня точно такими же книгами за семью печатями, и я проходил мимо этих салонов в безнадежном изумлении, точно крестьянин мимо королевского дворца. Священные врата их денно и нощно охранялись вооруженными часовыми с тесаками наголо, и помысли я только самовольно проникнуть в святилище, я неминуемо был бы зарублен, как в бою. Таким образом, хотя я уже более года прожил в этом плавучем ковчеге из каменного дуба, однако в нем до самого последнего мгновения остался бесчисленный ряд вещей, покрытых тайной, или относительно которых я мог лишь строить самые шаткие гипотезы. Я был на положении еврея в Риме, которому в средние века разрешалось жить лишь в определенном квартале города и запрещено было выходить за его пределы. Или же я был как современный путешественник в этом знаменитом городе, вынужденный покинуть его, так и не побывав в его самых таинственных покоях — в святая святых папы, и в темницах, и в камерах инквизиции.
Но из всех озадачивающих меня людей и предметов, с которыми мне приходилось сталкиваться на корабле, самым загадочным, зловещим и неуютным казался мне артиллерист, — коренастый и мрачный мужчина небольшого роста с седеющими волосами и бородой, как бы подпаленными порохом; кожа у него была покрыта коричневыми пятнами, как заржавевший ствол охотничьего ружья, а глубоко сидящие глаза горели синим светом, словно сигнальные огни. Именно он имел доступ ко многим из таинственных склепов, о которых я упоминал. Мне нередко приходилось видеть, как он ощупью находит к ним дорогу со свитой подчиненных — артиллерийских унтер-офицеров, как будто собирается насыпать дорожку пороха и взорвать корабль. Я вспомнил Гая Фокса [161] и лондонский парламент и стал тревожно расспрашивать, не принадлежит ли артиллерист к римско-католическому вероисповеданию. У меня полегчало на душе, когда меня уверили, что нет.
Было одно обстоятельство, о котором рассказал мне один его помощник и которое обострило интерес к его мрачному начальнику. Он сообщил мне, что через определенные промежутки времени артиллерист в сопровождении своей фаланги заходит в обширную крюйт-камеру под кают-компанией, являющуюся исключительно его заведованием и от которой ключ размерами не меньше ключа Бастилии имеет он один. Входят они туда с фонарями, несколько напоминающими те лампы, которые сэр Хамфри Дейви [162] придумал для углекопов, и принимаются переворачивать все бочки с порохом и пачки патронов, сложенные в этой самой взрывчатой сердцевине корабля, целиком обшитой медными листами. В передней крюйт-камеры на переборке имеется несколько деревянных гвоздиков для шлепанцев, и перед тем как проникнуть в саму крюйт-камеру, все в команде артиллериста безмолвно снимают свои башмаки из страха, как бы гвозди в их каблуках не выбили искры от удара об обшитую медью палубу. Затем лишь, надев шлепанцы и переговариваясь вполголоса, вступали они в святилище.
Это переворачивание пороха должно было предотвратить его самопроизвольное возгорание. Без сомнения, в этой операции было что-то жутко захватывающее. Подумать только: забраться так далеко от солнечных лучей и ворочать бочки с порохом, любая из которых от соприкосновения с малейшей искрой способна взорвать целые торговые ряды с их складами!
Артиллерист ходил под кличкой «Старого Самопала», хотя мне казалось, что прозвище это слишком легкомысленно для столь значительного лица, державшего в своих руках все наши жизни.
Во время стоянки в Кальяо мы приняли с берега несколько бочек с порохом. Едва барказ с ними подошел к борту, как было отдано приказание погасить все огни, и начальник полиции со своими капралами обошел все палубы, дабы проверить, в точности ли выполнен приказ — мера предосторожности весьма разумная, без сомнения, хотя и никогда не применяемая в турецком флоте. Турецкие моряки спокойно сидят на орудийных станках и покуривают свои трубки, между тем как у них под носом катают бочонки с порохом. Это показывает, какая утешительная философия фатализм и как успешно освобождает она, в известных случаях по крайней мере, от нервного напряжения. Но в глубине души мы все в конечном счете фаталисты. И незачем нам уж так восхищаться героизмом того армейского офицера, который предложил своему личному врагу сесть с ним на пороховую бочку и положить фитиль между ними, так чтобы уж взрываться в хорошей компании, ибо имеется достаточно оснований полагать, что наша земля не что иное, как огромная бочка, начиненная всевозможным горючим, что не мешает нам преспокойно сидеть на ней; а к тому же все добрые христиане верят, что последний день может наступить в любой момент и вся планета вспыхнет самым ужасным образом.
