Старая болезнь - Гюнтекин Решад Нури

Возможно, они сумели бы прийти к соглашению, если бы говорили все друг другу начистоту или просто ругались. Но Зулейха молчала с таким видом, будто не желала снизойти до того, чтобы ему ответить, и доводила непонимание между ними до неизлечимой формы.

А потом были еще тоска и грусть, рождавшиеся сами собой от жизни, которая проходила либо в комнате отца, либо в неменяющемся окружении обитателей поместья. Как больные, замечающие, что боль, которую они чувствуют в теле, усиливается от постели, на которой они лежат, от предметов, которые их окружают, от людей и погоды, так и они знали, что эта скука исходит от них самих, и не могли пересилить неприязнь и враждебность по отношению друг к другу.

Несмотря на то что с каждым месяцем утрачивала силу физическая любовь, которую иногда еще защищала Зулейха, у них оставалось все столь же сильно связывающее их чувство — любовь к больному отцу, горе и страх, которые они испытывали, наблюдая, как он угасает день ото дня.

Юсуф так смотрел на Али Осман-бея, так заботливо ухаживал за ним, что это вызывало у Зулейхи желание зарыдать и броситься ему на шею, расцеловать в обе щеки — совсем не так, как она делала это обычно.

Эти чувства должны были, казалось, только усилиться после смерти Али Осман-бея, а оставшаяся одна Зулейха искать утешение у Юсуфа и еще больше сблизиться с мужем. Но этого не случилось. Зулейха никому не позволила разделить с собой свое большое горе и лишь искала одиночества.

Она была благодарна и свекрови, и мужу, но вместе с этим считала, что скорбь их неглубока, а утешения просты. А потому избегала всех в доме.

Зулейха растягивалась на кровати и притворялась спящей, когда слышала, что Юсуф заходит к ней в комнату, а если ей приходилось разговаривать, с отважным видом поднимала голову и улыбалась:

— Не переживайте за меня. Это пройдет. Столько бурь мы уже пережили… Мне нужно отдохнуть… Я очень вам признательна за ваше участие… Но говорю вам, нужно просто подождать, больше ничего…

Юсуф заметил, что меланхолия жены только увеличивается, и предложил ей поехать в Стамбул. Он надеялся, что лето, проведенное в Адане или Якаджике [88], положительно скажется на ее здоровье, а может, и повлияет на их отношения.

Зулейха казалась обиженной на все и всех, даже на Стамбул, и сначала выбрала гостиницу в спокойной стороне Пролива. И пока было возможно, какое-то время старалась держаться вдали ото всех.

Она чувствовала какое-то отчуждение даже к семье дяди и первые две недели свела отношения с ними к официальным встречам на несколько часов.

И наоборот, она стала больше общаться с Юсуфом, и, когда они по вечерам катались на лодке по морю, она показывала ему видневшиеся вдалеке холмы Бебека и рассказывала о своем детстве. Но прошло совсем немного времени, и Зулейху окружили сначала члены семьи дяди, потом и другие друзья, и постепенно, хотя ее жалобы и были неподдельны, ее снова тянуло в светские круги.

За последние пять лет Стамбул сильно преобразился, в новой жизни появилось больше развлечений. Казалось, что после освоения западного телеграфа все, вплоть до манеры одеваться и разговаривать, изменилось до неузнаваемости.

За это время успел сильно перемениться и дядя Зулейхи, Шевкет-бей. Опальный дипломат, проведя какое-то время вдали от дел, вернул себе былое уважение и доверие и снова приобщился к жизни. Он стал членом двух меджлисов и комиссаром компании. У него больше не осталось причин обижаться на революцию и правительство, как раньше. Хотя он и считал, что светское государство чрезмерно радикально, политика строительства железных дорог сомнительна, а положения этатизма [89] опасны, состояние дел в целом он считал неплохим. А если бы придавали еще и значение умным, сведущим и опытным деятелям в глубинке, в буджаках [90], то стало бы еще лучше.

По его мнению, революция была как малое дитя, которое сначала своей избалованностью, тем, что все рушит и ломает, немного пугает семью, а потом начинает исправляться, набирается ума и становится серьезней. Шевкет-бей смотрел с мягкой и снисходительной улыбкой на все перегибы этого ребенка, которые называл незрелостью, и возвещал, что со временем ребенок станет еще лучше.

Серьезные перемены произошли и у друзей, которые иногда заходили проведать Зулейху. Кто-то обзавелся собственными семьями, появились новые лица. Были и те, кто выпал из этого круга, потому что их, как и Зулейху, разбросало по разным краям Анатолии или же они просто обеднели. Но таких оказалось немного, а потому она даже и не вспомнила о них.

Сначала Зулейха хотела держаться от друзей особняком, так, словно их больше не связывало ничего, кроме отрывочных воспоминаний. Но ей это не удалось. Они от нее не отставали.

Однажды, когда Зулейха с Юсуфом приехали в дом Шевкет-бея в Эренкёе всего на несколько часов, они остались там на три дня. Потом и друзья стали приглашать их на ужины и на морские прогулки.

Зулейхе нравилось чувствовать себя эдакой приезжей из глухой провинции, которая уже и забыть успела, как разговаривают и развлекаются нормальные люди. Но это было лишь кокетством.

Как великая актриса, которая играет роль человека из деревни или же слуги, под маской простоты своих нарядов и наивности во взглядах, она преподносила всю свою утонченность и обаяние.

Стояло лето, самое прекрасное время года, которое и сорока павшим духом несчастным может дать ощущение того, что жизнь начинается снова. Лето и даже больше атмосфера всеобщего одобрения начали понемногу опьянять Зулейху.

Однажды вечером она сказала Юсуфу:

— Мне уже донельзя надоело жить рядом с проливом. Если хотите, переедем в какое-нибудь другое место…

Уже на следующий день, собрав чемоданы, они перебрались на Бююкада [91].

Зулейха будто шла на поправку после серьезной болезни.

Силифке стерся из памяти, от прожитых там пяти лет остались лишь смутные воспоминания.

Другими стали и ее воспоминания об отце. Она больше не мучилась, вспоминая о днях, проведенных с ним, и удивлялась, насколько же быстро закончилась та идиллия, которая, как ей казалось, заполнит всю ее жизнь. И как же быстро забылось ее горе.

Воспоминания о Гёльюзю стали для нее своего рода декорациями для роли девушки из деревни, которая ее забавляла. Сейчас она пользовалась всем — и необозримым морем тумана, что был виден из окон особняка зимой, и дождями, или же сильной грустью, что сковывала ее сердце, когда они смотрели с берегов Ташеджу на открытое море, — и из всего этого сочиняла для слушающих истории, достойные романов.

Юсуф в целом был доволен, хотя и немного терялся в этой толпе. Его радовало, что предположения его подтверждались, но не понимал, к чему могли привести эти перемены Зулейху, которая бросилась из крайности в крайность.

Юсуф, считавший себя самым передовым человеком в Силифке, который шел в ногу с последними веяниями времени, среди местной публики немного конфузился и чувствовал себя новичком. Гордость, страх совершить какую-нибудь оплошность, показаться провинциалом и стать предметом насмешек лишь увеличивали его смущение. А робость лишь добавляла резкости его манерам, и со стороны могло показаться, что ему неприятны окружающие его люди.

Юсуф верил, что борьба за обновление — дело не менее святое, чем борьба за независимость, а потому слепо одобрял все, что видел в высшем обществе.

Следовало признать, что мужчины и женщины, которые ездили с ними на морские прогулки, пришлись ему не по нутру по той причине, что все они позволяли себе вольности не только в разговорах, но и в обращении. А Зулейха переняла их легкомысленное поведение, которое так не вязалось с ее обычным гордым и серьезным видом. Но Юсуф заставил себя поверить, что все это идет от культурных новшеств нового времени, и, когда его вдруг немного коробило, корил себя, что отстал от времени, а потому все терпел.