Оливия Уэдсли - Песок
Его фигура показалась в залитом светом четырехугольнике входа. Он сел около нее. В неясном свете, царившем в палатке, Каро старалась разглядеть его лицо.
— Прочитайте какое-нибудь стихотворение, — попросила она.
— Какое? — спросил он мягко, без всякой насмешки, сразу поняв ее настроение.
Каро тихо ответила:
— Какую-нибудь поэму о любви.
Горькая ирония ее слов не ускользнула от чуткого слуха Сфорцо. Он вспомнил несколько строк из стихотворения Россетти, которое он очень любил.
Почти шепотом он начал читать слова бессмертного произведения:
Я смотрел и видел твои глаза
под тенью твоих волос,
как усталый спутник видит
ручеек в лесной тени;
и я сказал: мое сердце трепещет.
Остаться ли здесь и погрузиться в сон,
глубокий сон тоски и одиночества.
— Это стихи Россетти? — прошептала Каро.
— Да, — ответил Сфорцо. — Вы знаете их?
Он посмотрел на нее. Их взоры встретились. Он тихо продолжал, чтобы скрыть дрожь в своем голосе:
Я смотрел и видел твою душу,
отражавшуюся в твоих глазах,
как усталый путник видит
золото в прозрачных водах потока.
И я сказал: мое сердце трепещет;
остаться ли здесь и погрузиться в сон,
глубокий сон тоски и одиночества.
Наступило молчание.
Они все еще глядели друг на друга, затем Каро задумчиво заметила:
— Вы любите стихи Россетти? У меня был сборник его стихов, прекрасная книга в темно-зеленом переплете, тисненном золотыми узорами, и когда я… о Джиованни, Джиованни!..
Внезапно она поднялась и схватила его за руку, дрожа всем телом, не в состоянии произнести ни слова.
С бесконечной нежностью он начал уговаривать и успокаивать ее, как ребенка.
Каро чувствовала горькое разочарование. Если бы он вместо слов обнял и поцеловал ее, она отдала бы все за это.
— Вы устали и потому так нервничаете, — произнес он спокойно. — Успокойтесь. Вы не должны волноваться. Я уверен, что тут скоро пройдет караван. Этот оазис служил постоянным привалом для Роберта, что видно из большого количества запасов, оставленных здесь. Он останавливался здесь часто, и оазис лежит недалеко от дороги, по которой проходят караваны. Рано или поздно нас найдут.
— Вы успокаиваете меня, — сказала Каро. — Скажите, вы мечтаете о часе освобождения?
Тон ее слов поразил его. Он был холодным, резким, почти сердитым.
— Конечно, интересно будет снова вернуться к цивилизации, — медленно ответил Сфорцо.
Каро рассмеялась. Беспричинное раздражение овладело ею.
— Как вы будете рады, когда станете, наконец, свободным!
— Свободным? — повторил Сфорцо.
Каро села, наклонив свое нежное, раскрасневшееся лицо к его лицу. Он видел, как подымалась и опускалась ее грудь.
— Когда избавитесь от меня, моего постоянного общества, моего неизменного присутствия.
Она положила руки к нему на грудь и снова рассмеялась:
— Вы избавитесь от женщины, которую вы должны развлекать, с которой вы должны разговаривать, о которой вы должны заботиться. И эта женщина для вас… — она остановилась на мгновение, — ничто.
В ее голосе, в ее словах была мольба, звучало страдание, сдержанная любовь.
Каро медленно подняла голову, их взгляды встретились, и ее глаза говорили ему о ее чувстве.
Сфорцо постепенно бледнел, словно вся кровь отлила от его лица. Каро казалось, что он должен был слышать, как билось сердце в ее груди. Сфорцо глядел на нее, не сознавая окружающего. Он знал лишь одно: она была здесь, около него, она ждала его ласки, его поцелуя. Он хотел поднять дрожащие руки, обнять ее и притянуть к себе.
Она опустилась на подушки и прошептала беззвучно:
— Я так ужасно устала.
Сфорцо сидел неподвижно. Его охватила какая-то апатия, наступившая после вспышки чувств, обуревавших его и сменившихся усталостью и безразличием.
Она не поняла всей силы его любви, горящей в нем, и в ответ нашла лишь слова: «Я так устала».
Несмотря на нежность, испытываемую к ней, он не мог подавить разочарования и горечи. Он дарил ей лучшие чувства, но они не находили отклика в ее душе.
Он встал и спокойно произнес:
— Я приготовлю для вас кофе.
— Вы так добры, — сказала Каро.
Снова обида и раздражение прозвучали в ее ответе. Она не могла понять молчания Сфорцо, глубоко оскорбившего ее.
Сфорцо молча сварил кофе и принес ей чашку. Словно капризный ребенок, Каро испытала желание рассердить его.
— Какой контраст между палаткой Гамида и нашей, не правда ли? — с вызовом и насмешкой сказала она.
Она сама не считала себя способной на такое замечание. Но в минуту гнева и обиды она хотела оскорбить его, вызвать его гнев.
Сфорцо стоял у дверей. При ее словах он обернулся к ней, точно зашатавшись от удара, и остановился неподвижно. Он не хотел верить, что Каро могла сказать что-нибудь подобное, вспомнить хладнокровно о человеке, убившем Роберта.
Ярость и холодная злоба проснулись в нем. Он сдержался с усилием. Под его внешним, неизменным спокойствием и сдержанностью скрывалась его настоящая буйная натура. В порыве гнева он был способен на все. В таком порыве он убил Гамида, и теперь снова бешенство просыпалось в нем. Он задыхался, не в силах произнести ни слова.
Каро поняла, какое страдание причинила ему своими словами. Она встала, неуверенно подошла к нему и с отчаянием в голосе произнесла:
— Джиованни, простите меня, я поступила необдуманно. Я не знаю, что говорю. Но я, я…
Она протянула к нему руки и обняла его, положив голову на его плечо.
Он замер на мгновение, затем он тихо отстранил ее и вышел из палатки в темноту ночи.
ГЛАВА XXV
Только мы вдвоем до самой смерти,
только ты и я.
На следующее утро Каро стало лучше.
Она встретилась с Сфорцо, словно ничего не произошло прошлой ночью. Оба были смущены и молчаливы. День проходил, приближаясь к концу. Когда наступила ночь, прохладная и темная, Каро показалось, что с Сфорцо произошла какая-то перемена. Он стал еще холодней и сдержаннее, чем всегда.
Они сидели около палатки, изредка обмениваясь замечаниями. Над ними в глубине ночного неба мерцали звезды, изредка вспыхивали далекие зарницы.
— Будет буря, — беспокойно заметил Сфорцо.
— Мне все равно, — ответила Каро.
В ее теперешнем настроении она обрадовалась бы даже опасности, которая могла бы принести с собой забвение.
Совершенно неизвестно почему они заговорили о Париже, вспомнили свою первую встречу, и слова «помните ли вы» часто повторялись ими.
Под влиянием необъяснимого импульса Каро сказала:
— Я впервые встретила Гамида эль-Алима в Париже.
Сфорцо ничего не ответил, ожидая, что она скажет дальше.
— Какие ошибки иногда делаешь из тщеславия! — продолжала она, набираясь храбрости.
Сфорцо все еще молчал.
После небольшой паузы Каро снова заговорила:
— Я сделала такую ошибку. Я хочу сказать… Я никогда ни в чем не поощряла ухаживания Гамида эль-Алима, но я также и не порицала его за это. Он заполнял пустые часы в моей жизни. Иногда приходится расплачиваться за собственную снисходительность. Но никогда еще никто так ужасно не поплатился, как я, за мою оплошность и тщеславие.
Ее голос дрогнул.
Стараясь скрыть свое волнение, Сфорцо сказал медленно и сухо:
— Вы не должны так отчаиваться.
Каро горько рассмеялась, и в ее смехе слышались слезы:
— Ваш совет бесполезен, нельзя не отчаиваться, когда за случайную оплошность расплачиваешься счастьем целой жизни.
Настало молчание.
— Мое путешествие в пустыню я предприняла в минуту разочарования и оскорбленного самолюбия, — продолжала она. — Мой муж сознался мне, что полюбил молодую девушку, на которой он хотел жениться. Я давно уже, правда, перестала любить и уважать его. И я должна была обрадоваться ожидавшей меня свободе. Вместо этого я была глубоко оскорблена и чувствовала себя ужасно одинокой. Он просил меня не уезжать на виллу «Зора», а я поссорилась с ним, твердо решив предпринять это путешествие. Вы также просили меня не делать этого, но я ведь сердилась на вас за то, что вы уехали из Парижа, не попрощавшись со мной. Я никому не была дорога, никто не нуждался во мне, а это так тяжело для женщины. Гамид эль-Алим был внимателен ко мне, он старался развлечь и утешить меня в моем одиночестве. Когда я уехала в пустыню, новая обстановка очаровала меня, успокоила меня ненадолго. Я хотела уехать в Каир на следующий день после посещения лагеря Гамида.
Ее голос замер. Ведь для Сфорцо были безразличны ее объяснения.
Он ничего не сказал, ничем не облегчил ей ее задачи.
