Джон Голсуорси - В ожидании
"Он поупрямей, чем я думала", – решила Джин и, переменив тон, холодно сказала:
– В конце концов, капитан Черрел – кавалер ордена "За боевые заслуги" и один из вас. Англичане не оставляют друг друга в беде, не так ли? Особенно когда они учились в одной школе.
Это поразительно меткое замечание в момент, когда рушились все иллюзии, произвело должное впечатление на того, кого прозвали Бантамским петухом.
– Вот как? – удивился он. – Он тоже из Хэрроу?
– Да. И вы знаете, как ему досталось в экспедиции. Динни читала вам его дневник.
Красное лицо лорда побагровело, и он сказал с неожиданным раздражением:
– Вы, молодые девушки, видимо, полагаете, что у меня, только одна забота – вмешиваться в дела, к которым я не имею касательства. Выдачей преступников занимается юстиция.
Джин взглянула на него из-под ресниц, и несчастный пэр заёрзал на стуле с таким видом, словно вознамерился втянуть голову в плечи.
– Что я могу? – проворчал он. – Меня не послушают.
– А вы попробуйте, – отрезала Джин. – Есть люди, которых всегда слушают.
Глаза лорда Саксендена чуть-чуть выкатились.
– Вы говорите, у него шрам? Где?
Джин закатала левый рукав:
– Вот отсюда и до сих пор. Он выстрелил, когда этот человек бросился на него вторично.
– Гм-м…
Не сводя глаз с руки девушки, он повторил это глубокомысленное замечание. Оба умолкли. Наконец Джин в упор спросила:
– Вы хотели бы, чтобы вас выдали, лорд Саксенден?
Он сделал нетерпеливый жест:
– Это дело официальное, юная леди.
Джин опять посмотрела на него:
– Значит, правда, что ни в каком случае ни на кого нельзя повлиять?
Пэр рассмеялся.
– Приходите позавтракать со мной в ресторан «Пьемонт» послезавтра, нет, через два дня, и я сообщу вам, удалось ли мне что-нибудь сделать.
Джин умела останавливаться вовремя: на приходских собраниях она никогда не говорила дольше, чем нужно. Она протянула лорду руку:
– Я вам так признательна. В час тридцать?
Лорд Саксенден растерянно кивнул. В этой девушке была прямота, которая импонировала тому, чьё существование протекало среди государственных деятелей, блистающих её отсутствием.
– До свидания! – сказала Джин.
– До свидания, мисс Тесбери. Желаю счастья.
– Благодарю. Это будет зависеть от вас. Не так ли?
И, прежде чем Пэр успел ответить, она уже была за дверью. Джин шла обратно, не испытывая ни малейшего смятения, мысль её работала чётко и ясно: она не привыкла полагаться на других, когда нужно устраивать собственные дела. Сегодня же вечером она должна повидать Хьюберта. Вернувшись домой, девушка прошла к телефону и вызвала "Кофейню".
– Ты, Хьюберт? Говорит Джин.
– Слушаю, дорогая.
– Приходи сюда после обеда. Нужно повидаться.
– К девяти?
– Да. Привет. Все.
И Джин повесила трубку.
Пора было идти переодеваться, но девушка немного помедлила, словно подтверждая своё сходство с тигрицей. Она и в самом деле казалась воплощением юности, крадущейся навстречу своему будущему. Гибкая, упорная, цепкая, она чувствовала себя как дома в изысканно стильной гостиной Флёр и оставалась не менее чуждой её атмосфере, чем настоящая тигрица.
Всякий обед, на котором одни сотрапезники чем-то серьёзно встревожены, а другие об этом знают, вызывает у присутствующих желание свести разговор к самым общим темам. О Ферзе никто не вспомнил, и Эдриен ушёл сразу же после кофе. Динни проводила его до дверей:
– Спокойной ночи, дядя, милый. Я буду спать буквально на чемодане. Такси здесь можно достать немедленно. Обещайте мне, что не будете беспокоиться.
Эдриен улыбнулся, но вид у него был измученный. Джин перехватила Динни на пороге и выложила ей новости о Хьюберте. Первое, что почувствовала его сестра, было полное отчаяние; затем оно сразу же сменилось пылким негодованием.
– Какое беспредельное хамство!
– Да! – подтвердила Джин. – Хьюберт будет с минуты на минуту. Нам надо поговорить наедине.
– Тогда ступайте в кабинет. Я предупрежу Майкла. Ему следовало бы сделать запрос в палате. Только там сейчас каникулы, и вообще она заседает тогда, когда не надо.
Джин встретила Хьюберта в холле. Когда он поднялся вместе с ней в кабинет, вдоль стен которого в тиснёных переплётах размещалась мудрость трёх последних поколений, она усадила жениха в самое покойное кресло Майкла, прыгнула к нему на колени и провела несколько минут, обвив его шею руками и почти не отрываясь от его губ.
– Хватит, – сказала она, поднимаясь и раскуривая две сигареты – ему и себе. – Из этой затеи с твоей выдачей, Хьюберт, ничего не выйдет.
– Но предположим, что выйдет…
– Не выйдет. А если выйдет, тем больше у нас оснований немедленно пожениться.
– Девочка моя милая, я не могу это сделать.
– Должен. Или ты думаешь, что тебя выдадут, – это, разумеется, абсурд, – а я останусь? Нет, я поеду с тобой тем же пароходом – как жена или не жена, неважно.
Хьюберт поднял на неё глаза:
– Ты – чудо! Но…
– Знаю, знаю: твой отец, твоё рыцарство, твоё желание сделать меня несчастной ради моей же пользы и так далее! Я видела твоего дядю Хилери. Он готов нас обвенчать. А ведь он священник и человек с опытом. Теперь слушай. Я расскажу ему о новом повороте дела, и если он всё-таки согласится, мы венчаемся. Завтра утром идём к нему.
– Но…
– Опять "но"? Ему-то уж ты можешь доверять. Он, по-моему, настоящий человек.
– Да, – подтвердил Хьюберт. – Второго такого нет.
– Вот и прекрасно. Значит, договорились. Теперь опять можно целоваться.
Джин снова уселась к жениху на колени, и, если бы не её острый слух, их и застали бы в таком положении. Однако, когда Динни открыла дверь. Джин уже разглядывала висевшую на стене "Белую обезьяну", а Хьюберт вытаскивал портсигар.
– Замечательная обезьяна! – воскликнула Джин. – Динни, мы венчаемся, несмотря на эту новую ерунду, если только ваш дядя Хилери не раздумает. Пойдёшь к нему утром с нами?
Динни посмотрела на Хьюберта. Тот встал.
– Она безнадёжна, – объявил он. – Я ничего не могу с ней поделать.
– И без неё – тоже. Ты только вообрази, Динни! Он думал, что я не поеду с ним, если случится самое худшее и его выдадут. Честное слово, мужчины ужасно похожи на детей.
– Я очень рада.
– Всё зависит от дяди Хилери, – сказал Хьюберт. – Ты понимаешь это, Джин?
– Да. Он опытней нас в жизни. Как скажет, так и сделаем. Динни, отвернись. Я поцелую Хьюберта на прощанье, – ему пора.
Динни отвернулась.
– Ну, все, – сказала Джин.
Они спустились вниз, и вскоре после этого девушки отправились спать. Их комнаты располагались рядом и были обставлены с присущим Флёр вкусом. Подруги немного поговорили, расцеловались и разошлись. Динни неторопливо стала раздеваться.
В домах, окружающих тихую площадь, светились лишь немногие окна: здесь жили преимущественно члены парламента, которые сейчас разъехались на каникулы. Ветер не колыхал тёмные ветви деревьев; сквозь открытое окно воздух вливался в комнату Динни, не принося с собой ночного покоя, и шум большого города не давал утихнуть звенящим впечатлениям этого долгого дня.
"Я бы не могла жить вместе с Джин", – подумала Динни, но тут же, справедливости ради, прибавила: "А Хьюберт может. Ему именно это и нужно". Девушка скорбно усмехнулась. Что ещё остаётся делать, раз тебя выжили? Она лежала в постели, размышляя о тревоге и отчаянии Эдриена, о Диане и об этом несчастном – её муже, жаждущем её и отрезанном от неё, отрезанном от всех. В темноте Динни чудились его пляшущие зрачки, горящий и напряжённый взгляд – глаза человека, который истосковался по семье, по покою и не находит ни того, ни другого. Девушка с головой укрылась одеялом и, чтобы успокоиться, принялась повторять про себя детскую песенку:
Упрямица Мери, глазам я не верю:
Уже расцветает твой сад.
И мак, и ромашка, и белая кашка
На клумбах, качаясь, стоят.
XIX
Если бы, проникнув в душу Хилери Черрела, викария прихода святого Августина в Лугах, вы исследовали её тайники, скрытые под внешним обликом, словами и жестами, то оказалось бы, что он по существу не верит в полезность своей самоотверженной деятельности. Но у него в крови была потребность чему-то служить – служить так, как служат все, кто рождён руководить и возглавлять. Подобно сеттеру, который без всякой предварительной тренировки берет след, как только его выведут на прогулку, или догу, который сразу же пускается за лошадью, как только хозяин выезжает верхом, Хилери, отпрыск рода, на протяжении многих поколений руководившего различными областями социальной жизни, инстинктивно стремился изматывать себя, вечно кем-то распоряжаясь, что-то возглавляя, трудясь для ближних и не надеясь на то, что в своей общественной и пастырской деятельности ему удастся сделать больше, чем требует от него долг. В век, когда все поставлено под сомнение и каждого из нас непреодолимо тянет посмеяться над кастой и традициями, Хилери олицетворял старый порядок вещей, поколение, приученное влачить свою ношу не потому, что это полезно для других или выгодно для себя, а потому что отказ от этого равносилен дезертирству. Хилери никогда не приходила в голову мысль оправдывать или объяснять то служение или, вернее, рабство, на которые были обречены и он сам, и его отец дипломат, и его дядя епископ, и его братья – солдат, хранитель музея и судья (Лайонел только что получил назначение). Он полагал, что все они просто обязаны тянуть лямку. Кроме того, профессия каждого из них давала им известные преимущества, о которых он не забывал, хотя в глубине души и догадывался, что последние существуют скорее на словах, чем на деле.
