Патрик Уайт - Женская рука
Невозможно было сразу поверить, что история перетасовала их судьбы, словно колоду карт, а то, что стало частью их жизни, превратила в пожарище. Оказавшись на борту эсминца, они видели, как в маслянистых отсветах взрывов над разоренным городом медленно поднимались черные конусы дыма. Бегая в поисках своей потерявшейся половины, Филиппидес поранил голень о трап. Но даже не понял этого. Только все звал и звал ее. Никто в этой огромной толпе богато одетых беженцев (плачущие и сдержанные, обессиленные, сломленные, опаленные дыханием истории, которая коснулась их впервые в жизни, они стояли на палубе и смотрели, как горит их город) — никто ничего больше не понимал. С помощью денег они сумели проникнуть на французский эсминец. Но ради чего? И разве мог маленький растерзанный человечек в английском костюме, метавшийся среди них, что-либо объяснить им, лишь без конца повторяя одно и то же имя? Да еще в шляпе канотье с жеваными полями… «Констанция! — звал он. — Констанция! Любовь моя!» Он протискивался вперед, работая кулаками, а все медленно провожали его взглядом; но вот какой-то человек — смуглее, массивнее и респектабельнее других — отделился от толпы и ударил обезумевшего господина, с которым любовь, похоже, сыграла злую шутку.
С трудом проталкиваясь дальше, Филиппидес лишь мельком подумал, почему это Киккотис — да он ли? — аптекарь — а может, нет? — налетел на него на палубе судна, выполняющего миссию сомнительного милосердия. Через несколько лет он старался вовсе не вспоминать этот случай. В той суматохе самое главное было — сосредоточиться, и он целиком был занят тем, чтобы снова взобраться по веревочной лестнице, удержать тело жены на этом шатком сооружении, болтающемся во власти враждебного ветра. А потом они совершенно непонятным образом потеряли друг друга.
— Констанция! — молил он ее вернуться к тому, что осталось от жизни.
Вдруг он увидел, как она идет к нему из темноты и отсветы горящего города вспыхивают медью на перьях ее шляпки, так нелепо выглядевшей на ней сейчас. Выбегая из дому, она напялила ее машинально, подчиняясь условностям моды. Шелковистые серебряные нити ее платья порвались и развевались на ветру, такие мягкие на ощупь. Она стояла рядом, пытаясь его успокоить.
— Янко, — оправдывалась она, — я чуть не потеряла нашу коробку. Поставила ее на пол. Только на минутку. А когда нашла, на ней уже кто-то сидел.
Озаренная всполохами пожара, Констанция стояла в своей дурацкой шляпке из перьев, держа в руках найденную коробку.
— Какого черта! — закричал он, почувствовав, как отлегло от сердца. — Что ты додумалась взять с собой в этой коробке?
— Чайные стаканы, — ответила она. — От русского, из Коньи.
— Которые с таким же успехом могли отправиться за ним в Россию! Или ко всем чертям в Коньи! Коробка! Боже мой, стаканы!
Вспышка огня ослепила ее. Она не выдержала и разрыдалась прямо на пассажирской палубе, где на семейные сцены уже никто не обращал внимания.
Он взял ее под руку и смотрел, как гибнет Смирна, а она продолжала всхлипывать, и коробка подпрыгивала у нее в руках, задевая о платье. Констанция ни за что не хотела выпускать ее из рук.
В маленькой беседке под Женевой Филиппидес помешивал ложечкой остывший чай. Маллиакас выпил уже слишком много чаю. Да еще на пустой желудок. И его начало подташнивать.
— Что ж, не самое большое несчастье в жизни, — сказал Филиппидес, — если бы не касалось нас лично.
Но теперь даже собственные несчастья далекого прошлого мало волновали старика в спортивной шапочке. Его больше заботили сиюминутные мелочи. Взглянув на часы, он заметил:
— Очень жаль, что жена запаздывает. Мы решили угостить вас avgolemono[21]. Она готовит прекрасный avgolemono; наверно, научилась этому, хоть и не признается, от кирии Ассимины, экономки, которая служила у нас на Хиосе и которую она недолюбливала.
Взгляд Филиппидеса стал сосредоточенным. Обещанный женой суп вновь вызвал к жизни картины прошлого.
— Мы некоторое время жили на Хиосе, — сказал он, — в доме моего дедушки; я думаю, он до сих пор принадлежит мне.
— Дом, где хлопают ставни.
— Да! — воскликнул Филиппидес. — Так вы помните?
Но гость не ответил. Он был уже там, в доме.
— Всякий раз, как дул meltemi[22], — пробормотал Филиппидес.
Ветер продувал насквозь загроможденные мебелью комнаты. Все было покрыто слоем серого пемзового песка, и Констанция Филиппидес ходила по серым комнатам и вытирала, вытирала, пытаясь справиться с этим песком.
— Аглая! Кирия Ассимина! — звала она, не в силах справиться со ставнями. — Они хлопают! — из-за ветра ее жалобный голос звучал резко. — Две женщины в доме, — кричала она, — и обе ни о чем не думают, пока не ткнешь носом. Быстрее! Помогите мне! А то я все ногти поломаю!
И две служанки бежали на зов, прямо в тапочках на босу ногу, чтобы предотвратить несчастье, — вечно недовольная кирия Ассимина и девушка с Лемноса.
— Аглая сильная, — сказала однажды миссис Филиппидес мужу. — Как бык.
Он, кажется, ел вишни и ничего не ответил; видя, как он сплевывает косточки в ладонь, она досадливо закусила губу.
— И ловкая. — Миссис Филиппидес вздохнула.
Сильная и кроткая смуглая девушка очень ловко справлялась со старыми ржавыми засовами старых хиосских ставней. Миссис Филиппидес была рада, что привезла ее, потому что муж часто уезжал в Александрию или Марсель и она оставалась одна.
Иногда, если он был дома и они проводили вечер вдвоем — он читал иностранные газеты, она раскладывала пасьянс, — они вдруг вспоминали английский — язык, доставшийся в наследство от детства и гувернанток.
— Кстати, кроме всего прочего, я принесла Аглаю, чтобы скрасить одиночество, — сказала как-то раз миссис Филиппидес.
— Принесла? — засмеялся он.
— Привезла, — поправилась она, не скрывая раздражения, и повторила. — Привезла! Привезла!
Он предпочел не продолжать разговор на тему, касающуюся их горничной.
— Вас причесать, kyria? — спрашивала Аглая с утра, когда не бушевали страсти.
Констанции очень нравилось, как Аглая сильно и вместе с тем нежно расчесывает ей волосы.
Она поднималась и ходила по пустому дому. Да, она любила мужа — даже если он ее не любил, — ведь никто никогда не любит по-настоящему.
— И как он может любить дьяволицу? — услышала как-то Констанция. Говорила кирия Ассимина. В ответ — тишина. Аглая молчала.
— Дьяволица! — ворчала кирия Ассимина.
Однажды она крикнула:
— Кто ж она еще, как не дьяволица? Императрица Византийская, что ли?
Кирия Ассимина выносила ночную вазу на голове. Миссис Филиппидес пришлось сделать ей замечание:
— До чего отвратительная привычка! Удивляюсь вам, кирия Ассимина, вы же воспитанная женщина.
Когда разбился стакан — один из русских чайных стаканов, которыми господа непонятно почему очень дорожили, — миссис Филиппидес накинулась, конечно, на Аглаю и ударила ее по лицу. Но в те дни горничные не ожидали лучшего обращения. И Аглая промолчала, как и прежде.
— Боже мой! Спасибо, Аглая! — услышала миссис Филиппидес.
— Я бы закричала, я себя знаю, — призналась кирия Ассимина. — Дурацкие уродины — стаканы! Да их еще куча осталась. Она действует мне на нервы. Из-за нее у меня все из рук валится.
Аглая молчала.
Вечером миссис Филиппидес послала за горничной. Она не извинилась: нельзя же, в самом деле, извиняться перед чернявой девчонкой с острова.
— Принеси свое рукоделие, — сказала она мягко, — и посиди со мной немного. Пока я читаю. А то одной как-то тоскливо.
Так вот они и сидели вместе, госпожа и служанка, нарушая все приличия. Но ведь никто этого не видел.
И миссис Филиппидес, жившая в доме за фикусовой оградой, часто стояла у окна с облупившимися ставнями и поглядывала на богатых дачников из Афин, которых не принято приглашать в гости; они же, заметив ее, слегка приподнимали шляпы. При свете дня было видно, что она уже седая, но все еще изящная, элегантная женщина.
Вечерами, когда мужа не было дома, она гуляла по саду вокруг дедушкиного дома, колола миндальные орешки и грызла сладкие ядрышки. Обычно ее сопровождала горничная, коренастая кудрявая девушка, которую она привезла с собой из какой-то поездки.
Ведь миссис Филиппидес тоже иногда уезжала из дому. После случая с цыганкой она уехала в Афины.
Когда пришла цыганка, мистер Филиппидес сидел на террасе. Кирия Ассимина только что подала чай. Видимо, Аглая — горничная с Лемноса — еще не появилась на сцене.
— Всего один taliro[23], kyrie mou, и я тебе погадаю, — пообещала цыганка.
Под ситцевым платьем угадывались обвислые груди, от нее пахло дымом костра и теми особыми маленькими лепешками, что продавались в лавчонке на углу парка.
