Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ
"Папа недавно сказал: "Я магвамп{129}, а магвамп чист до самой сердцевины" (Папа знает, что я пишу его биографию, и сказал это нарочно, чтобы я записала). Он совсем не любит ходить в церковь, я никак не могла понять почему, а теперь поняла когда он сказал, что терпеть не может никого слушать кроме себя, а самого себя может слушать часами и не устает, он конечно пошутил, но я уверена, что эта шутка основана на правде".
Пятница, 9 февраля 1906 г.
Замечание Сюзи относительно моих "крепких выражений" не дает мне покоя, я должен к нему вернуться. Первые десять лет после свадьбы я, когда был дома, непрестанно и неукоснительно держал язык на привязи, а если становилось совсем уж невтерпеж и нужно было облегчить душу, то уходил из дому, и притом достаточно далеко. Уважение и доброе мнение моей жены были мне дороже уважения и доброго мнения всего остального рода человеческого. Я трепетал, как бы она в один прекрасный день не обнаружила, что я всего лишь гроб повапленный, до краев набитый запретными словами. В течение десяти лет я так за собою следил, что ни минуты не сомневался в успехе своей тактики. А посему, пребывая в грехе, я чувствовал себя ничуть не хуже, чем если бы был чист и невинен.
Но в конце концов я попался - совсем случайно. Как-то утром я пошел в ванную и по рассеянности оставил дверь приотворенной на два-три дюйма. До тех пор я еще ни разу не забывал плотно ее затворить. Я знал, как необходима такая предосторожность, потому что бритье всегда было для меня пыткой, и мне лишь очень редко удавалось его завершить, не прибегая к спасительным в таких случаях словесам. На этот раз я оказался без прикрытия, но я этого не знал. Бритва в тот день вела себя прилично, и во время бритья я обошелся тем, что ругался невнятно вполголоса - без шума и эффектных выкриков, не лая и не лязгая зубами. Потом я надел сорочку. Фасон моих сорочек я изобрел сам. Они разрезаны сзади и там же и застегиваются когда есть пуговицы. В этот раз пуговицы на месте не оказалось. Злость у меня сразу подскочила на несколько градусов, а соответственно и комментарии мои сделались и громче и красочнее. Но это меня не смутило, - дверь ванной была толстая, и я считал, что она плотно закрыта. Я распахнул окно и выкинул в него сорочку. Она упала на кусты, где ею, при желании, могли любоваться те, кто шел в церковь: от прохожих ее отделяла полоса травы шириной всего в каких-нибудь пятьдесят футов. Под аккомпанемент глухих раскатов грома я надел другую сорочку. На ней тоже не было пуговицы. Я расцветил свой лексикон применительно к случаю и эту сорочку тоже выкинул в окно. Я был слишком рассержен, слишком взбешен, чтобы предварительно обследовать третью сорочку, - кипя от ярости, я натянул ее на себя. На ней тоже не было пуговицы и она полетела в окно следом за своими товарками. Потом я выпрямился, подтянул резервы и ринулся в бой как целый эскадрон кавалерии. В разгар этой атаки взгляд мой упал на приотворенную дверь... и я окаменел.
Свой туалет я закончил не скоро. Я без нужды растягивал время, пытаясь решить, что же мне теперь делать. Я тешил себя надеждой, что миссис Клеменс спит, но прекрасно знал, что это самообольщение. Улизнуть в окно я не мог. Оно было узкое, годилось только для сорочек. Наконец я решил профланировать через спальню с видом человека, не знающего за собой никакой вины. Половину пути я проделал благополучно. В ту сторону, где находилась моя жена, я не смотрел, это было бы опасно. Очень трудно притворяться невинным, когда факты против тебя, и уверенность в успехе моего предприятия быстро улетучивалась. Я держал курс к левой двери, потому что она была дальше других от моей жены. С тех пор как был построен дом, дверь эту ни разу не отворяли, но сейчас она казалась мне вожделенным прибежищем. Кровать была вот эта самая, на которой я сейчас лежу и день за днем безмятежно диктую свои воспоминания. Да, эта вот старая черная венецианская кровать с замысловатой резьбой, самая удобная кровать на всем свете, достаточно просторная для целой семьи и с таким множеством резных ангелочков на ее витых столбиках и на обеих спинках, что спящим в ней должны быть обеспечены душевный покой и приятные сновидения. Посреди комнаты мне пришлось остановиться. Дальше идти у меня не хватило сил. Я чувствовал на себе укоризненные взгляды - как будто резные ангелочки и те разглядывали меня с неприязнью. Вам это знакомо - когда ясно чувствуешь, что кто-то за твоей спиной пристально на тебя смотрит? Тут просто невозможно не оглянуться. И я оглянулся. Кровать стояла так, как сейчас, - более высокой спинкой к ногам. Если б она стояла как полагается, высокая спинка скрыла бы меня. Но поверх более низкой меня было видно. Я был лишен какого бы то ни было прикрытия. Я оглянулся, потому что не мог иначе, и то, что я увидел, до сих пор не померкло в моей памяти.
Я увидел черную головку на белых подушках, увидел молодое, прелестное лицо и кроткие глаза... но этого выражения я в них еще никогда не видел. Они так и сверкали от гнева. Я почувствовал, что погибаю, что буквально уничтожаюсь под этим обвиняющим взглядом. Должно быть, я молча простоял под этим опустошительным огнем не меньше минуты, - мне она показалась вечностью. Потом губы моей жены разомкнулись, и я услышал... последнее из тех выражений, которое сам только что отпустил в ванной. Слова были те же, но интонация робкая, ученическая, неумелая, до смешного неверная, до нелепости несоответствующая могучей силе самого речения. В жизни я не слышал ничего более фальшивого, несуразного, несогласованного, дисгармонирующего, чем эти крепкие слова, положенные на такую слабенькую музыку. Я пытался удержаться от смеха, ибо я был преступник, взывающий о милосердии. Я пытался удержаться от хохота, и это мне удавалось, пока она не сказала очень серьезно:
- Вот. Теперь ты знаешь, как это звучит.
И тут уж я не выдержал! Я сказал:
- Ливи, дорогая, если это звучит так, то, бог свидетель, я больше не буду.
Тогда и она поневоле рассмеялась. Мы оба хохотали до упаду, до полного изнеможения.
Девочки - шестилетняя Клара и восьмилетняя Сюзи - завтракали вместе с нами, и за столом мать осторожно коснулась вопроса о крепких выражениях осторожно, потому что не хотела, чтобы дети что-нибудь заподозрили, но неодобрительно. Девочки в один голос воскликнули:
- Но, мамочка, папа так говорит!
Я очень удивился. Ведь я воображал, что тайна надежно скрыта у меня в груди и никто о ней не догадывается. Я спросил:
- Откуда вы знаете, проказницы этакие?
- А мы часто слушаем на лестнице, когда ты внизу что-нибудь объясняешь Джорджу.
ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ
"Одна из последних папиных книг это "Принц и нищий", и конечно же это самая лучшая его книга; некоторые хотят, чтобы он оставался верен своей прежней манере, один господин написал ему: "Мне так понравился Гекльберри Финн, и я с радостью убедился, что вы вернулись к вашей прежней манере". Это было мне обидно, очень обидно, потому что мне жаль, что так мало людей знают папу, то есть по-настоящему знают, а то они думают, что Марк Твен юморист и все время только шутит; "и с копной рыжеватых волос, которые давно пора подстричь, римским носом, жесткими усами и печальным, утомленным лицом с множеством морщинок" и проч. Вот так они изображают папу, я все хотела, чтобы папа написал книгу, которая бы показала, какое у него доброе сердце, и "Принц и нищий" отчасти такая книга. В ней масса милых прелесных (с этим словом Сюзи помучилась: она неуверенно надписала в нужном месте т, но по зрелом размышлении зачеркнула) мыслей, а язык! Это просто чудо. По-моему, одна из самых трогательных сцен - это когда нищий едет верхом со своими вельможами в королевском шествии и вдруг увидел свою мать, ой и дальше! Как она подбежала к нему когда увидела что он поднял руку ладонью наружу, а один из телохранителей грубо оттолкнул ее и потом как маленького нищего корила совесть когда он вспомнил постыдные слова, которые чуть не сорвались с его уст когда ее отгоняли от него: "Женщина, я не знаю тебя", и как стыд испепелил его гордость и все почести сразу потеряли всякую цену. Это удивительно красивая и трогательная сцена и папа так удивительно ее описал. Я никогда не видела такого разнообразия чувств как у папы. Например "Принц и нищий" полон трогательных мест, но почти всегда в них где-то прячется юмор. Вот в главе про коронацию, когда так волнуешься и маленький король только что получил обратно свою корону, папа вводит разговор про печать и как нищий говорит, что "щелкал ею орехи". Это так смешно и хорошо! Папа пишет так, что почти в каждом куске есть хоть немножко юмора, и наверно и дальше будет так писать".
Девочки всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она, бывало, сидит на крыльце нашей фермы и читает вслух, держа наготове карандаш, а девочки не спускают с нее настороженных, подозрительных глаз, они были твердо убеждены, что едва она дойдет до какого-нибудь места, которое им особенно понравится, как непременно его вычеркнет. И подозрения их были вполне обоснованны. Те места, которые им особенно нравились, всегда содержали в себе одиозный элемент, требовавший смягчения или вымарки, и миссис Клеменс безжалостно с ними расправлялась. Для собственного развлечения и для того, чтобы насладиться протестами детей, я часто злоупотреблял доверчивостью моего простодушного редактора. Я нарочно вкрапливал в текст что-нибудь изощренно предосудительное, с целью привести в восторг детей и увидеть, как карандаш сделает свое палаческое дело. Часто я вместе с девочками умолял редактора смилостивиться, приводил пространные доводы, притворяясь, будто делаю это всерьез. Мне удавалось вводить их в заблуждение, да и ее тоже. Нас было трое против одной - борьба неравная. Но это было чудесно, и я не мог устоять против соблазна. Иногда мы одерживали победу и громко ликовали. А потом я сам потихоньку вымарывал преступную строку, считая, что она сослужила свою службу: троим из нас она доставила вдоволь веселья; и когда я ее вычеркивал из книги, ее постигала участь, с самого начала ей уготованная.