Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
Вот этак часу в седьмом князь Шелешпанский, которому стало душно в избе, снял с себя ферязь и вышел в одном кафтане за ворота. К нему явился Прокофий Сидорыч
— Что, батюшка князь, — сказал он, — не угодно ли тебе прогуляться?
— Нет, — отвечал Шелешпанский, — я сяду вот здесь, на скамеечке.
— Присядь, батюшка, присядь!.. Отсюда пригоже посмотреть на все стороны. Местечко дальновидное — на горке вышло: верст за десять крутом видно, и все село как на блюдечке.
— А что, старина, — сказал Шелешпанский, — ведь это село-то все ваше?
— Как же, сударь.
— Отчина или поместье?
— Отчина, батюшка. Жалована еще при дедушке Максима Петровича.
— Доброе село, доброе!. Чай, этак домов до полутораста будет?
— Без малого двести.
— Вот как!.. А что, вон энти поля за большой дорогою — ваши?
— Наши, сударь.
— А чернолесье, которым мы ехали?
— Это господская засека.
— А вон вдали-то бор?
— Наш, батюшка, наш.
— Знатное село, знатное!..
— Чай, у вас по речке-то луга заливные?
— Да, сударь, заливные. По той стороне верст на пять пойдет все Пойма. Наша река невеличка, батюшка, а весной по ней хоть струга ходи. Вон ракитник-то на лугу — в полую воду одни вершинки видны.
— Знатное село!.. Кажись, и крестьяне у вас исправные.
— Да, сударь, благодаря, во-первых, Бога, а во-вторых, государя Максима Петровича, мужички у нас по миру не ходят. Много есть зажиточных, и разве редкий только по мясоедам-то пустые щи хлебает.
— Вот как!.. Ну, знатное село!.. А что это, направо-то, дорога куда пошла?
— В Москву, батюшка.
— Откудова ж мы приехали?
— От Серпухова.
— Так!.. Посмотри-ка, старина, кто это там по московской дороге едет?
— А кто их знает!.. Здесь езда не малая. Бывает, временем, как в Москву повезут хлебец, так по дороге и денно и нощно тянутся обозы Ведь Серпухов — город торговый, батюшка; пристань на Оке, а кремль-то никак почище был московского, весь из белого камня построен Теперь он поразвалился, а все еще местами как взглянешь на стену, так шапка с головы валится. Говорят, будто бы его строил царь Иван Васильевич, — не Грозный, сударь, а дедушка Грозного…
— Что это, брат, — прервал Шелешпанский, который, не слушая дворецкого, продолжал смотреть с приметным беспокойством на большую дорогу, — эти проезжие-то, видно, не мимо едут?
— А что, сударь?
— Вон, видишь, своротили с большой дороги… едут сюда!
— Сюда?.. Так, может статься, это сестрица Максима Петровича.
— Кто? Аграфена Петровна Ханыкова?
— Должно быть, она. К ней посылали нарочного в Москву.
— Зачем?
— Что ты, батюшка князь!.. Как зачем? Ведь она родная тетушка твоей нареченной, так как ж ее не позвать на свадьбу?
— Так она знает, что завтра свадьба? — вскричал с ужасом князь Андрей Юрьевич.
— Как не знать.
— Ну! плохо дело!
— А что, сударь?
— Беда, да и только!
— Беда! — повторил с удивлением Прокофий Си-дорыч.
— Да как же не беда! Ведь Аграфена-то Петровна скажет об этом Мамонтову.
— Какому Мамонтову?
— Ну вот этому — провал бы его взял!.. Ах, Господи… Смотри-ка, смотри!.. На четырех тройках!
— Да, сударь, это не Аграфена Петровна, а, кажись, люди служивые.
— Вот тебе раз! — вскричал Шелешпанский, вскочив со скамьи.
— Да, сударь. Вон остановились за околицей… говорят о мужичками… вон одна подвода поехала прямо к господскому дому… а с другой-то сошли служивые и стали возле околицы… А вон остальные-то две подводы, кажись, повернули сюда… Ну, так и есть!.. Видно, к старосте..
— А где живет староста?
— Здесь, батюшка. Это его изба. Князь Андрей Юрьевич помертвел.
— Да вот уж они и едут, — сказал дворецкий. — Эк дерут!.. Видно, животы-то не свои.
Князь Андрей Юрьевич кинулся на двор и начал метаться по сторонам как угорелый. На все вопросы Прокофия Сидорыча он не отвечал ни слова, а только повторял прерывающимся голосом:
— Где ворота, где ворота?
— Ворота? — спросил дворецкий, который, видя необычайный испуг жениха, и сам также немного испугался. — Какие ворота?
— На зады, на зады!
— Да вот, сударь, перед тобою.
Шелешпанский распахнул ворота, выскочил на огород и ударился бежать.
— Батюшка князь! — закричал Кулага, стараясь догнать жениха. — Да постой!.. Куда ты?..
Добежав до плетня, который отделял огород от поля, Шелешпанский остановился.
— Уф!.. Задохся!.. — промолвил Прокофий Сидорыч. — Да что это, сударь князь, куда ты изволишь бежать?
— И сам не знаю! Куда глаза глядят! Ну вот хоть в лес!
— В лес? Ах, Господи!.. Да от кого ж ты это изволишь прятаться?
— Как от кого? Ведь это приехал Мамонов!
— Так что ж?.. Да Бог с ним!.. Пускай он Мамонов… что тебе до этого?
— Да ведь он уж два месяца за мной гоняется.
— Гоняется?
— Ну да! Ведь у него указ есть схватить меня — да в солдаты.
— Как так?
— Да так! Слышь, велено всех новиков забирать на службу, и Аграфена-то Петровна с ними заодно… Ах, батюшки-сударики! Вот тебе и свадьба!
На заднем дворе избы раздался грубый голос:
— Эй, староста!.. Где староста? Подавайте его сюда. Князь Шелешпанский полез через плетень.
— Погоди, батюшка! — закричал Кулага. — Тут болото: увязнешь по уши… Постой, постой!
Но Шелепшанский перекинулся со всего размаху через плетень, грянулся оземь и, к счастию, попал не в трясину, а между двух кочек, в грязную лужу, в которой он увяз только по пояс. Прокофий Сидорыч перелез бережненько через плетень и, придерживаясь за него, помог жениху выбраться на сухое место.
— Вот я говорил тебе, батюшка! — сказал он. — Тише, тише!.. Изволь ступить сюда… на кочку… вот так!..
— Ух, батюшки! — промолвил Шелешпанский, отряхиваясь как медведь, который вылез из болота. — Грязи-то на мне, грязи!.. А кафтанчик новенький, с иголочки…
— И, батюшка, сошьешь другой!.. Чу! Никак уже служивые-то по огороду ходят.
В самом деле, на огороде послышались голоса.
— Голубчик ты мой… родной, — прошептал князь Андрей Юрьевич, дрожа всем телом, — спрячь меня куда-нибудь!
— Да куда ж я тебя спрячу, батюшка, — сказал Кулага, почесывая затылок, — лес далеко, и идти-то до него все чистым полем. Вот кабы летом, так дело иное: засел бы в коноплях, так тебя наискались бы досыта; а теперь время весеннее, и в лесу-то спрятаться негде.
— Ух, батюшки! — проговорил, заикаясь, Шелеш-панский. — Слышишь?.. Идут!
— Ну, делать нечего! — прошептал Кулага, — Ступай-ка, батюшка, вдоль плетня… вон там налево барское гумно… Все-таки лучше, чем здесь, на юру: там можно и в ригу, и меж одоньев завалиться — не вдруг найдут.
— Ступай же вперед, голубчик, ступай!
Пройдя шагов двести вдоль крестьянских огородов, они вошли калиткою на барское гумно.
— Ну вот, сударь, — сказал дворецкий, — хочешь где-нибудь за одоньем прилечь или в ригу?..
— Постой-ка, голубчик!.. Ведь это кладь соломы?..
— Да, сударь.
— Так я залезу в нее.
— Что ты, батюшка! ведь это хорошо минутки на две, а то задохнешься; да еще неравно с барского двора приедут за соломой, начнут валить ее на телегу да как хватят тебя вилами в бок… избави Господи! Вот разве, сударь, в овинную яму, так авось туда не заглянут.
— В самом деле!.. Ах ты, мой любезный!.. Голубчик мой!.. Пойдем скорее.
— Вот тебе раз! — вскричал Кулага, подойдя к овинной яме. — Лестницы-то нет!.. Да постой, батюшка, я спущу тебя на кушаке.
Прокофий Сидорыч снял с себя пояс, захлестнул один конец за туго подвязанный кушак Шелешпанского и начал его спускать потихоньку в яму.
— Ох, батюшка князь, — промолвил он, кряхтя, — грузен ты больно!.. Не сдержу… видит Бог, не сдержу!..
— Ничего! — сказал Шелешпанский, — пускай: внизу-то солома.
Кулага выпустил из рук кушак… князь Андрей Юрьевич повалился на солому, крякнул и встал на ноги.
— Ну, что, батюшка, не ушибся? — спросил дворецкий.
— Нет Ступай-ка теперь, голубчик, на барский двор, проведай, что там делается, да приди сказать мне.
— Ладно, сударь, я как раз сбегаю… Да послушай, батюшка, — промолвил Прокофий, воротясь, — смотри сиди смирно и, коли кто подойдет к овину, голосу не подавай… Как я приду, так первый тебя окличу
IVВ то самое время, как князь Шелешпапский прятался от служивых в овинной яме, к дому Максима Петровича подъехал на тройке молодой гвардейский офицер. Он соскочил с телеги и, войдя в переднюю, приказал доложить, что приехал по царскому указу поручик Мамонов; потом, сбросив с себя забрызганный грязью плащ, вошел в столовую комнату. Через несколько минут его попросили в гостиную. В этой комнате встретил его Максим Петрович; тут же, развалясь на креслах, сидел Лаврентий Никитич Рокотов, подле него, на стуле, Герасим Николаевич Шетнев, а несколько поодаль стоял, прислонясь к печке, Карп Саввич Пыжов. Когда Мамонов вошел в гостиную, Карп Саввич низехонько поклонился, Шетнев привстал, а Лаврентий Никитич не тронулся с места. На побледневшем лице Карпа Саввича ясно изображались сильный испуг и самая рабская, безусловная покорность; хотя в глазах Шетнева заметно было также что-то похожее на страх, однако ж он не смутился и даже посмотрел довольно спесиво на приезжего. В надменном и неприязненном взгляде Лаврентия Никитича выражалось негодование, которое он вовсе не старался скрывать; он взглянул исподлобья на Мамонова, нахмурил брови и повернулся к нему спиной. Казалось, что этот нечаянный приезд не потревожил одного только хозяина.
