Кнут Гамсун - Женщины у колодца
Доктор был вне себя от ярости. Все были против него, этот адвокатишка, обросший щетиной, небритый, самого демократического вида, с пером на шляпе, точно альпинист! Молодой красавец, нечего сказать! Все эти неприятности раздражали доктора и ему хотелось бы вскочить и хорошенько проучить всю эту свору, которая осмеливается смеяться над ним. Если б у него не было в душе такого глубокого презрения к большинству этих людей, то он непременно обернулся бы и спросил: «Отчего это они, чёрт возьми, посмеиваются, когда он проходит мимо?».
К тому же, и консул Ионсен, этот лавочник, прислал ему длинный счёт за товары, которые доктор забирал у него. Ну, он пошлёт ему эти деньги, пошлёт по почте! Пусть все узнают это! Но с этого дня и часа он прекратит все закупки в лавке Ионсена. Ведь это же такое место, где обвесили одного почтенного гражданина города!
Сейчас же у доктора мелькнула мысль, что он может пойти к Маттису и подробнее расспросить его об этом деле. Он взглянул на часы. Да, ещё не поздно!
Столяр, по обыкновению находившийся в своей мастерской, очень удивился такому важному визиту и тотчас же повёл доктора в комнату, заставленную мебелью. Стены были увешаны фотографиями эмигрировавших родственников столяра и украшены картиной, изображающей стортинг 1884 г. Было тесно и душно в маленьком помещении, переполненном всякими вещами, и разговор как-то не клеился. Маттис как будто совсем стал другим, чем был прежде, и по-видимому был не в духе.
Доктор придумал какой-то заказ для него и, поговорив об этом, спросил:
— Ну, а как вы живёте, Маттис? Служанки всё-таки остаются служанками, хотя, быть может, ваше хозяйство ведётся хорошо?
Маттис вдруг оживился и несколько раз покачал головой.
— Да, хозяйство было в порядке. Но теперь она должна уйти.
— Должна уйти? А почему же?
— Я не хочу об этом говорить. Женщины ведь сумасшедшие!
— Да, как её зовут?
— Марен Сальт. Она уже старая. Может быть, ей пятьдесят лет. И всё-таки она сходит с ума. Ах, что за время теперь! У них раздуваются ноздри, точно у молодых жеребцов.
— Ну, всё опять придёт в порядок у вас, — сказал доктор.
— Да, порядок! Чёрт приведёт всё в порядок! — воскликнул с раздражением столяр. — Всё уже покончено, — прибавил он.
Доктор хотел уйти. Его вовсе не интересовали домашние дела какого-нибудь рабочего, а бесцеремонность столяра оскорбляла его. Ведь они же не были равными! Но он вспомнил, зачем пришёл, и спросил Маттиса:
— Слушайте, Маттис, — сказал он. — Вас ведь обвесили как-то в лавке у Ионсена?
— Что такое?
— Я спрашиваю вас потому, что ведь другие тоже могут пойти туда купить что-нибудь.
— Нет, — коротко ответил Маттис и отрицательно покачал головой.
— Нет, говорите вы?
— Это вовсе было не у консула в лавке, а в складе. Это сделал Оливер, никто другой. Я не понимаю, впрочем, почему вы спрашиваете меня об этом? Прошу извинения, господин доктор!
Доктор ушёл с разочарованным видом. Он был важным лицом в городке, авторитетом, и такая мелочь могла до такой степени раздражать его! А когда-то и у него были золотые мечты юности, он многого ожидал от жизни, надеялся достигнуть больших высот. Кровь у него была горячая, и он мог весело смеяться, и был влюблён. Куда всё это девалось? Жизнь, жестокая жизнь всё это поглотила! Он всё больше и больше погружался в мелкие интересы и с каждым днём становился раздражительнее и лицо его покрывалось морщинами. Один, со своей женой, в пустом доме, без семьи, без детей, один, со своей учёностью и своими жизненными неудачами, он стал мелочным, любопытным и сплетником. Единственное, что сохранилось у него от прежних времён, это студенческий жаргон с его радикализмом, свободомыслием и резкостью. Но то, что украшало молодость, даже её ошибки, всё это исчезло. Он точно переродился, изменился его ум, его мысли. Нет, жизнь не дала ему ни одного единственного удовлетворения, ни одной яркой, радостной минуты. Он умрёт, и в тот же момент о нём забудут...
Он встретил Генриксена по дороге. В самом деле, как мал этот городок! Все постоянно встречаются. Доктор подумал о гонораре, который он получил бы от Генриксена, если б всё кончилось иначе. Этими деньгами он мог бы покрыть счёт Ионсена. Но пациентка умерла! Это была такая неудача, такой удар для него!
— У вас всё благополучно? — спросил доктор Генриксена. — Новорождённый здоров?
— Да, слава Богу. Чудный мальчик!
Доктор понял, что этот ребёнок является утешением для Генриксена в его горе. Жена его умерла, но оставила ему этого чудесного мальчика. Генриксен не потерял бодрости духа, не был раздавлен обрушившимся на него несчастьем, и у доктора мелькнула мысль, что надежда на получение гонорара ещё не совсем потеряна.
— Я пойду с вами и посмотрю ребёнка, — сказал доктор.
Генриксен обрадовался и поблагодарил доктора.
— А вы как себя чувствуете, Генриксен?
— Что мне сделается? — отвечал он.
— Разумеется. Вы настоящий кремень... А что ваша жена, ничего вам не говорила перед смертью, ни о чём не просила вас? — спросил доктор.
— Нет, — отвечал Генриксен. — Вы хотите знать, просила ли она меня заботиться о малютке? Нет.
— Когда люди умирают, то обычно у них возникает побуждение просить прощения у близких в чём-нибудь. Они могли ведь втайне совершить какой-нибудь неправильный поступок, какую-нибудь ошибку... Умирающие иногда просили меня передать их просьбу о прощении.
— Нет, о нет! И притом, ей не в чём было просить у меня прощения, далеко нет! К тому же я ведь отсутствовал...
— Я слышал, что она хотела видеть пастора?
— Да, — отвечал Генриксен, без малейшей тени подозрения. — Она хотела причаститься.
Мальчик действительно был хорош, такой крепкий и здоровый.
— Он уже вырос, — сказал Генриксен, хотя воспитывается на рожке. И такой крикун, такой сердитый!
— Но у него карие глаза, — заметил доктор.
— Да. Разве это не удивительно? Она все месяцы своей беременности желала, чтобы у этого ребёнка были тёмные глаза. «Если б у него были карие глаза! Они такие красивые!» — говорила она. И вот, её желание исполнилось.
— Это хорошо, — сказал доктор с насильственной улыбкой.
Но Генриксен принял его слова за чистую монету. Он был доволен и увёл доктора в другую комнату, чтобы угостить его вином, он говорил доктору о своей жене, о своём одиночестве, которое вынести так трудно! Днём, за работой, ещё ничего, но когда приходит вечер, ночь!
Генриксен был чрезвычайно внимателен и любезен со своим высокопочитаемым гостем. Даже благодарил его за оказанную помощь больной.
— К сожалению, не в моей власти было помочь ей, — ответил доктор.
— Во всяком случае, вы делали всё, что могли. Я прямо говорю это. Вы часто приходили сюда, прописывали лекарства. Все мы делали всё, что могли, и это служит нам утешением. Но, видно, настал её час!
Генриксен весь сиял, угощая доктора вином.
— Это такая честь для меня, в самом деле большая честь для моего дома! — говорил он. — Жаль, что моя жена не испытала этого. Но я бы хотел, господин доктор, чтобы вы прислали мне счёт, настоящий счёт. Мне этого хочется. Или, может быть, вы сейчас скажете мне сумму, которую я вам должен?
— Ещё будет время. Торопиться не к чему.
— Ах, что может быть сделано сейчас, то должно быть сделано — в этом моё утешение! Позвольте же мне сделать это!
Он открыл свою конторку и достал оттуда большой банковский билет.
— Вот, — сказал он, протягивая его доктору. — Соответствует ли эта сумма? Может быть, она недостаточна?
Но доктор не был жадным. Этот банковский билет был для него подарком.
— Нет, — сказал он, — это слишком много. Достаточно половины. Я не хочу брать столько!
Но Генриксен настаивал:
— Берите, господин доктор. Это от неё и от меня. И больше не будем об этом говорить.
— Я готов приходить к вашему ребёнку во всякое время. Днём и ночью.
Доктор ушёл от Генриксена, чувствуя себя помолодевшим. Теперь у него было оружие в руках: он мог уплатить счёт Ионсену. «Пожалуйста, господин консул, получите почтовую повестку на денежное письмо». Конечно, доктор мог бы по дороге зайти в лавку и уплатить Бернтсену по счёту. Но он этого не хотел. Он заранее радовался мысли, что напишет Ионсену злобное письмо, в которое вложит деньги.
Что это? Он опять встречает одного из темноглазых мальчиков! Положительно город кишит ими. Доктор останавливает его и спрашивает:
— Это не ты приносил мне рыбу?
— Да. Это было раньше.
— А теперь разве ты больше не ловишь рыбу? Что же ты делаешь?
— Я... Я уйду в море.
— Но теперь-то чем ты занимаешься? Ты такой грязный!
— Сейчас я нахожусь у кузнеца... но...
— Но тебе это не по вкусу? Да? Ну, иди лучше в море. А как тебя зовут?
— Абель.
— Вот что. Скажи своему отцу... слышишь? своему отцу дома, чтобы он пришёл ко мне на приём. Мне надо поговорить с ним.
