Кнут Гамсун - Роза
Всё идёт своим чередом в Сирилунне, Мак заседает в конторе, Хартвигсен присматривает за прочим, только вот баронесса снова томится и не находит уже успокоения в религии. «Я не пойду больше в церковь, ну что он стоит и, как дитя, толкует о взрослых материях!» — сказала она о пасторе в нашем приходе. Потом-то она ещё определённее высказалась — это когда разгулялась на масленице и с девочками явилась пороть нас розгами — тут уж она сказала: «Надоели мне эти посты, покаянья, распятия хуже горькой редьки. А ну, хлестаните, девочки!».
Да, баронессе Эдварде рано или поздно всё приедалось, вдруг опять на несколько дней она стала весёлая, пела, хохотала, шутила! «Ну, чего тебе не хватает? — спрашивала она у степенной, богобоязненной Маргреты. — Ты вздыхаешь, кажется? О, с чего бы?». И ведь она расшевелила-таки тихую Маргрету, да, баронесса её сбила с толку, слишком она её донимала своими вопросами. Да и не могла, верно, Маргрета долго оставаться глухой к лукавым речам Мака, когда тот сидел в своей ванне, может, Маргрете и не всегда удавалось себя соблюсти. Когда Мак однажды велел ей пригласить к купанью ещё и Эллен, жену Свена-Сторожа, Маргрета исполнила его повеление со всегдашним своим ясным лицом. Ах, едва ли всё это было на пользу юной Маргрете! А баронесса уже не вмешивалась в дикие выходки отца. Всё вернулось на круги своя, будто и не бывало никогда периода набожности!
А у Эллен один был возлюбленный в целом свете — сам Мак. Удивительно! И она не терпела соперниц, вот теперь эта Маргрета — ну что ей нужно от Мака? Как-то вечером я слышу у себя под окном перебранку — они рассорились после ванны Мака. Обе совсем зашлись, они потеряли всякий стыд, ругаются на чём свет, они нисколько не стесняются в выражениях. Я стучу им в окошко, но что им какой-то студент?
Эллен говорит своим хрипловатым, страстным голосом:
— Хороша, нечего сказать!
— А ты бы лучше помалкивала! — отвечает Маргрета. — Кто бы говорил!
— Ах, ты вот как! Да он небось сам тебя за мною послал?
— Ну и послал! Нельзя, что ль, себя по-людски вести?
— Скажи-ите! Какая примерная!
— Вот и примерная! А ты-то, ты-то? По-людски вести себя не умеешь!
— Ишь ты, — говорит Эллен. — Да тебя сразу по глазам твоим бесстыжим видать, кто ты есть! Тьфу!
— Ах, ты плеваться? Плеваться? Ну, я ему расскажу!
— Да на доброе здоровьице. Напугала! Ты б лучше мне рассказала, мне! Хорошо это по-твоему, что ты его во всех местах — во всех местах растираешь? А? Сама, сама видела!
— Что мне приказано, то и делаю!
Эллен передразнивает:
— Прика-а-зано! Ишь, святая! Небось уж он тебя как только ни щупал! Уж я-то знаю!
— Он — что? Доложился тебе!
— Небось и доложился.
— А вот я у него спрошу!
XXVI
Как-то утром Хартвигсен стремительно входит в лавку, заходит за прилавок, идёт в контору. Он остаётся там всего несколько минут. В лавке его, как всегда, кто-то ждёт, желая о чём-то спросить, но Хартвигсен только рукой машет и говорит:
— Мне сегодня некогда, у меня дома супруга больная лежит!
Сердце у меня так и покатилось, у меня вырвалось:
— Уф!
— Да-да, — сказал Хартвигсен и расплылся в улыбке, — ей уж лучше, ну дак...
— Так это случилось ночью?
И Хартвигсен ответил:
— Что уж тут греха таить. Мальчик.
У Хартвигсена после бессонной ночи был гордый, счастливый вид. Он велел Стену-Приказчику отпустить двум нуждающимся женщинам товару, сколько попросят, и выскочил так же стремительно, как и явился. Он приходил, значит, только затем, чтобы оповестить Мака. Можно было не доверять Маку, можно на него злиться, но он настоящий барин!
Весть быстро облетела Сирилунн. Девочки просились к Розе, поглядеть на чудо, Мак распорядился поднять флаги и в усадьбе и на пристани. В Сирилунне, разумеется, частенько рождались дети, но ведь странно было бы, если бы Мак всякий раз поднимал по такому случаю флаг. Теперь-то дело особое! И этот знак внимания растрогал Хартвигсена. «Пусть что хотят толкуют про моего компаньона, — говорил он, — но насчёт обхождения он человек обстоятельный!».
И баронесса, оказывается, не об одной себе могла думать. Она всякий день ходила проведать старую подругу и окружила её нежной заботой. Она даже как-то и девочек с собой привела.
Роза уже вставала с постели, она выходила, я слышал, что молодая мать оправилась, повеселела, да, она не нарадуется на ребёночка. Я не хотел ей навязываться с моими поздравлениями и положил дождаться случайной встречи.
И случилось так, что встреча наша произошла при обстоятельствах чрезвычайных.
Настало весеннее равноденствие, время бурь, море лежало чёрное, и тёмные были ночи. Как-то ночью я слышу, как свистит у нашего берега почтовый пароход, и думаю: «Сохрани, Господи, всех, кто путешествует по водам, выведи их невредимо на сушу!».
Утром прояснело, я оделся потеплей и отправился к пристани. И тут я нагнал Розу, я издали её узнал по песцовому жакету.
Я не успеваю ещё подойти, поздороваться, как она кричит:
— Видели вы Бенони?
— Нет.
Она чем-то ужасно встревожена, у неё дрожат губы. Она говорит:
— Опять он ко мне приходил... лопарь Гилберт. Он сказал... и я боюсь теперь дома быть, я оставила ребёнка на няню. И вот — хожу, ищу Бенони.
— Полноте, успокойтесь. Что такое вам сказал этот Гилберт?
— Сказал, что тот вернулся. Да, нынче ночью. На почтовом пароходе. Николай вернулся. Не умер. Он у кузнеца. Не пойти ли вам вперёд, посмотреть Бенони на пристани?
Я бегом бросился на пристань. Хартвигсена там не было. Некто вызвался мне помочь в моих поисках, я его не знал, но он разговаривал с бондарем, как со знакомым, меня же он только спросил, кого я ищу. Одет он был очень прилично, он поклонился мне, как человек хорошего общества, и я ответил, что ищу я Хартвигсена, жена его ищет, она там, на дороге стоит. И тотчас он рьяно взялся мне помочь в моих поисках.
— Я вам помогу его разыскать, я его знаю.
И мы побежали взапуски к Розе.
Едва она нас завидела, ещё издали, она будто задрожала вся и всплеснула руками. А я-то, я ничего не понимал, я ничего не соображал, я ни о чём не догадывался. Она повернулась, чтобы уйти, а я подумал: она увидела, что я не нашёл Хартвигсена, и снова перепугалась! Но к чему так отчаиваться, Хартвигсен ведь, верно, на мельнице, его можно найти за какие-нибудь четверть часа. Роза шла от нас прочь, в расстоянии нескольких шагов, и на неё было жалко смотреть, словно зверёк какой, в этом песцовом меху, убегала она от нас не оглядываясь. Скоро мы услышали сдавленный стон — тоже как будто выл зверёк. И вот вдруг она метнулась с дороги в сторону, прямо в глубокий снег, и потом к догола обметённому ветром камню.
Когда мы к ней подбежали, я увидел, как изменилась она в лице, она стала серая вся. Она дрожала и задыхалась.
— Не бойся, Роза, — вдруг сказал ей этот человек. — Мы ищем Бенони. Разумеется, он на мельнице.
И вот тут до меня доходит, что этот человек — сам Николай Арентсен, несчастный, которого Господь нынче ночью невредимо вывел на сушу. А я-то, глупец, привёл его прямо к Розе!
Я стоял как громом поражённый, я не знал, что мне делать. Он тоже ничего не предпринимал, он только снял меховую шляпу и сказал при этом несколько слов. Он был совершенно лыс.
— Уверяю тебя, Бенони на мельнице, — сказал он. — Поверь, он тут, совсем рядышком.
Роза вглядывается в него и неверным голосом спрашивает:
— Что тебе нужно?
— Уф, и жарко же было бежать, однако! — отвечает он и снова надевает шляпу. — Чего мне нужно? Так, кой-какие дела. Да и здесь у меня мать-старуха к тому же.
Я подхожу к Розе, беру её под руку и хочу увести.
— Нельзя вам сидеть на мёрзлом камне, — говорю я. Она не встаёт, она отвечает как в забытьи:
— А-а, не всё ли равно...
— Да-с, я прибыл ночью, почтовым пароходом, — продолжает он. — Погодка гнусная, богомерзкая погодка. Я нашёл приют у кузнеца. Мы до утра дулись с ним в дурачки — невиннейшее времяпрепровождение.
С меня было довольно, и раз она не желала уйти со мной, я решил оставить её и дальше искать Хартвигсена.
— Не уходите! — сказала она.
Тот тоже на меня посмотрел и сказал, как бы стараясь ей услужить:
— Да-да, не уходите. Всё в наших руках, мы непременно разыщем Хартвигсена!
В ту минуту у меня разом мелькнули две мысли: Роза называла меня ребёнком, и почему бы ребёнку не присутствовать при разговоре двух взрослых? Неужто опять она с этим своим презрением?
— Нет, я пойду, зачем же... — сказал я.
— А затем, затем... Останьтесь! — сказала она. Вторая же моя мысль была: ей спокойней, когда я под боком. Она не могла избегнуть этой встречи, а теперь она хочет с ним поскорее разделаться. И я остался.
— Это Николай, — говорит она мне.
— Николай Арентсен, — говорит он. — Бывший адвокат. В своё время я тут был, можно сказать, царь и Бог Николай Арентсен — закон. Ну, а теперь я — евангелие;
