Сомерсет Моэм - Тогда и теперь
Но, говоря эти слова, Макиавелли вспомнил разговор с фра Тимотео. Как отметил монах, абсолютная вера Бартоломео в могущество святого могла совершить чудо, хотя чудесные способности святого Виталя были всего лишь выдумкой Макиавелли. Могло ли такое случиться? Тогда он подумал, что фра Тимотео использовал столь лице мерный предлог, чтобы отказать ему в дальнейшей поддержке.
Пьеро хотел что-то сказать, но Макиавелли остановил его.
— Помолчи. Я думаю.
Он не считал себя ревностным католиком и довольно часто ловил себя на мысли, что предпочел бы поклоняться прежним обитателям Олимпа. Христианство открыло человеку истину и путь к спасению. Но взывало больше к смирению, а не к борьбе. Оно сделало человечество слабым и отдало в руки нечестивцев, поскольку большинство, ради того чтобы попасть на небеса, предпочитало терпеть притеснения, а не защищать себя от обидчиков. Величайшим благом христианство почитало смирение, покорность и презрение к мировой суете. Древние же восхищались величием души, силой и смелостью.
Происшедшее потрясло Макиавелли. Его разум восставал, но где-то в подсознании росла вера в причастность сверхъестественного вмешательства.
— А может, люди стали такими слабыми потому, что в своем ничтожестве подстраивали религию под себя? Может, они забыли, что она велит нам любить и уважать родную землю и готовить себя к ее защите?
Он расхохотался, заметив изумленную физиономию Пьеро.
— Не обращай на меня внимания, мой мальчик. Сейчас я пойду к герцогу, чтобы сообщить ему о приезде посла, а вечером мы отлично поужинаем с нашим дорогим Бартоломео.
33
Ужин удался на славу. Под воздействием хорошей еды и доброго вина, привезенного Бартоломео из Флоренции, Макиавелли разговорился. Он шутил, рассказывал неприличные истории. И толстяк смеялся так, что у него заболели бока. Все трое немного опьянели.
События в Синигальи взволновали всю Италию. Слухам не было конца. Причем каждый рассказывал свою историю. А Бартоломео хотел услышать правду от очевидца. И Макиавелли дал волю своему красноречию.
— Покидая Читта-ди-Кастелло, Вителлоццо попрощался с родственниками и друзьями, как будто заранее знал, что видит их в последний раз. Друзьям он завещал охранять город, малолетним племянникам — не забывать о доблести их славного рода.
— Если он догадывался о грозящей опасности, то почему не остался за крепкими крепостными стенами? — спросил Бартоломео.
— Может ли человек убежать от судьбы? Мы считаем возможным подчинить людей своей воле, изменить происходящее к своей выгоде, мы трудимся, боремся, но в конце концов оказывается, что мы всего лишь игрушки в руках судьбы. Когда капитанов арестовали и Паголо Орсини стал возмущаться вероломством герцога, Вителлоццо упрекнул его лишь в одном: «Видите, как вы ошиблись и в каком положении оказался я и мои друзья из-за вашей глупости».
— Вителлоццо — мерзавец и заслужил смерти! — сердито воскликнул Бартоломео. — Я продал ему несколько лошадей, но он не заплатил мне ни гроша. Когда я потребовал деньги, он предложил приехать за ними в Читта-ди-Кастелло. Я предпочел остаться в Имоле.
— И поступили мудро.
Макиавелли задавался вопросом, какие мысли обуревали Вителлоццо, уже состарившегося, усталого и больного, со времени ареста до того момента, как волосатые руки дона Мигеля сомкнулись у него на шее. И улыбнулся, представив тот день, когда герцог, больше не нуждаясь в его услугах, мог бы поступить с ним точно так же, как с верным Рамиро де Лоркой.
— Странный человек, — пробормотал он. — Возможно, великий.
— О ком вы говорите? — спросил Бартоломео.
— Разумеется, о герцоге. О ком еще я могу говорить? Двуличность, проявленная им, столь совершенна, что нам остается только восхищаться. Художников хвалят за картины, созданные кистью и красками, но что эти картины по сравнению с произведениями искусства, где краски — живые люди, а кисть — ум и хитрость? Герцог — человек действия и склонен к мгновенным решениям. Кто мог предположить, что он способен на столь долгое ожидание? Четыре месяца он держал капитанов в неведении, заставляя гадать о своих дальнейших планах, играл на их страхах, разжигал взаимную зависть, запутывал бесконечными уловками, заманивал ложными обещаниями, и столько терпения потребовалось для того, чтобы расколоть их ряды. В зависимости от ситуации он был дружелюбным и милосердным, суровым и жестоким. И в конце концов они угодили в расставленную им ловушку. Этот обман — своего рода шедевр и заслуживает того, чтобы войти в анналы истории как эталон гениальной продуманности замысла и виртуозности претворения его в жизнь.
Бартоломео хотел что-то сказать, но Макиавелли еще не выговорился.
— Он избавил Италию от самолюбивых тиранов, проклятия нашей страны. Что совершит он теперь? Не он первый пытается освободить Италию, но судьба отворачивалась от его предшественников, и все возвращалось на круги своя. Макиавелли резко встал. Его разморило, и он не хотел выслушивать болтовню Бартоломео. Поблагодарив за угощение, флорентиец откланялся и в сопровождении верного Пьеро вернулся домой.
34
На следующий день Бартоломео, закончив все дела, отбыл в Перуджу. Чуть позже Макиавелли, Пьеро, слуги и несколько придворных герцога выехали навстречу послу Флоренции. После того как Джакомо Салвиати — а именно так звали посла — сменил дорожную одежду на парадный костюм, Макиавелли представил его герцогу. Последующие дни ушли на то, чтобы познакомить Салвиати с нужными людьми, объяснить, кому и сколько следует платить за предоставленные сведения. При дворе герцога ничего не делалось из любви к ближнему. А так как в своих донесениях Синьории Макиавелли писал далеко не все, опасаясь, что они будут перехвачены, то потребовался не один час, чтобы изложить послу мельчайшие подробности.
Только через шесть дней Макиавелли наконец смог тронуться в обратный путь. Дорога предстояла долгая и небезопасная, поэтому он решил выехать пораньше, чтобы как можно больше проехать дотемна. Он поднялся с рассветом и быстро оделся. Слуги вынесли переметные сумы, упакованные еще с вечера. Все было готово к отъезду.
— Пьеро внизу? — спросил Макиавелли хозяйку.
— Нет, мессер.
— Где он?
— Он ушел.
— Ушел? Куда? Зачем? Разве он не знает, что я не люблю ждать? Пошли за ним кого-нибудь из слуг, да побыстрей.
Едва за хозяйкой закрылась дверь, как в комнату ворвался Пьеро. Макиавелли с трудом узнал юношу. Вместо дорожного костюма на нем была форма солдата герцога.
— Я пришел попрощаться с вами, мессер Никколо. Я вступил в армию герцога.
— Я и сам понял, что ты не для забавы нацепил этот пестрый наряд.
— Не сердитесь на меня, мессер Никколо. За эти три месяца я столько повидал. Оказался свидетелем великих событий и говорил с людьми, причастными к ним. Я молод, силен и здоров. Я не могу вернуться во Флоренцию, чтобы остаток дней обрастать пылью во Второй канцелярии. Я создан, не для того. Я хочу жить.
Макиавелли задумчиво смотрел на Пьеро.
— Почему ты не сказал мне о своих намерениях?
— Опасался, что вы помешаете их осуществлению.
— Я считал бы своим долгом указать тебе, что жизнь солдата тяжела и опасна. Он страдает от голода и жажды, жары и холода. Если он попадает в плен, у него отнимают все до последней нитки. Раненого, его оставляют умирать на поле боя. Если же он все-таки выздоравливает, а воевать больше не может, его удел — просить милостыню на улицах. Ему приходится жить среди грубых, жестоких и распущенных людей, подвергая опасности не только тело, но и душу. И я бы напомнил тебе, что в канцелярии Республики ты бы занял прочное положение и пользовался уважением. Трудолюбием и исполнением причуд своих начальников зарабатывал бы ровно столько, сколько требуется для поддержания существования. А после долгих лет упорного труда мог бы получить и повышение, если, конечно, тебе повезет и это место не займет племянник или зять какой-нибудь влиятельной персоны. Но, исполнив свой долг, я бы не стал препятствовать твоим планам.
Пьеро вздохнул с облегчением и рассмеялся. Он восхищался Макиавелли, но нисколько не боялся его.
— Так вы на меня не сердитесь?
— Разумеется, нет, мой мальчик. Ты хорошо служил мне. Фортуна благоволит к герцогу. И разве я могу винить тебя в том, что ты решил связать с ним свою судьбу?
— Тогда вы замолвите за меня словечко перед матерью и дядей Биаджо?
— У твоей матери разобьется сердце. Она решит, что именно я сбил тебя с пути истинного. Но будем надеяться, что благоразумный Биаджо сумеет успокоить ее. А теперь, мой юный друг, мне пора ехать.
Макиавелли обнял юношу, расцеловал его в обе щеки, и тут его взгляд упал на расшитый воротник его рубашки.
— Где ты взял эту рубашку?
Пьеро покраснел до корней волос.
— Мне дала ее Нина.
