Василий Гроссман - Несколько печальных дней
открыл ему парадную дверь, Кругляк проговорил:
– Тебе, наверно, все равно, товарищ, но с четвертого квартала мы пишем советским графитом. – И он обнял швейцара.
А новый химик совсем не спал в эту ночь.
Он шагал по комнате и думал.
Работая в цехе вместе с Кругляком, глядя на работницу, улыбнувшуюся им, радуясь удаче опыта, он чувствовал много замечательных вещей. В каких только странах по обе стороны экватора он не жил за последние годы! Там все люди были для него иностранцами. Здесь была страна друзей. Он ходил по комнате и думал о другой стране, где живые краски ярче и прекрасней всех анилинов, о болотистом острове, зараженном лихорадкой. Да, если б это зависело от него, вот сейчас он вышел бы на улицу и пошел туда пешком.
VII
Коммерческий директор фабрики Рябоконь сохранил все славные традиции боевого комбрига. И когда посторонний человек заходил в отдел снабжения, где гремел Рябоконь, окруженный могучими парнями, одетыми в хаки и носившими на голове кубанки и кожаные фуражки, человек робел; ему казалось, что он попал в штаб партизанского отряда, где не очень-то ценят свою и чужую жизнь.
Рябоконь считал Кругляка самым ученым человеком, повыше разных академиков и профессоров, и относился к нему с большим уважением. Этого хорошего отношения не нарушил даже один случай, происшедший не так давно.
Рябоконь как-то пришел в лабораторию и, вынув из желтого, в толстых ремнях, портфеля боржомную бутылку, грозно сказал Кругляку:
– Налей-ка чистого.
Кругляк похлопал Рябоконя по животу и сказал:
– Не выйдет, товарищ директор!
Рябоконь ушел ни с чем, но когда Кругляк явился в коммерческий отдел и рассказал, как срочно нужен графит, Рябоконь вдруг умилился, обнял Кругляка за плечи так, что тот охнул, и сказал:
– Сделаем. Холодный! – гаркнул он, и когда в кабинет вбежал бледнолицый, худой человек в кожаной куртке, Рябоконь сказал ему: – Завтра выезжаешь на Урал гнать графит.
– Есть, товарищ Рябоконь!
Дело у коммерческого директора было поставлено по-военному.
Графит с Урала действительно прибыл быстро. Он был упакован в двойные мешки, похожие на подушки. Полдня заняла переноска графита на склад и в цех. Мастера сердито поглядывали, как грузчики укладывали штабели мешков в цеховом складе. Старик Горяченко сердился и смотрел на новый графит с таким видом, точно к нему в квартиру вселялись какие-то беспокойные, суетливые люди. Кругляка вызвал Кожин и вместе с ним пошел к директору. Все трое, они стояли молча у окна и смотрели, как разгружали грузовики. Потом они одновременно переглянулись.
– Ну, товарищ Кругляк… – сказал Квочин.
Кожин рассмеялся:
– Да, делишки! – и, посмотрев на небо, добавил: – Надо подогнать разгрузку, дождь, видно, будет громадный.
Кругляк молчал.
– Ну вот, товарищи! – вдруг промолвил он. – Имейте в виду, что наш новый химик провернул дело с графитом. – Он подмигнул Квочину и весело сказал: – Я тоже приложился к этому делу, товарищ директор, свое моральное удовлетворение я имею при себе, но если мне дадут премию, то я буду иметь зимнее пальто. Это тоже греет.
– Ну, товарищ Кругляк… – обиделся Квочин.
Новый химик пришел в цех, когда графит был уже уложен. Да, графита было привезено много, в цеховом складе негде было повернуться. Пузатенькие бочонки исчезли – не то их унесли куда-то, не то завалили сибирским графитом. Новый химик вышел в цех. Надо было уходить. Он предупредил в лаборатории, что уже, не возвращаясь, пойдет домой. Собственно говоря, он мог и не заходить в цех – ведь делать тут было нечего. Да, он хотел посмотреть, как уложили новый графит, ведь завтра предстояло начать анализ. И еще кое-что: у него вошло в привычку, перед тем как идти домой, смотреть на бочонки цейлонского графита. Он даже не ленился вновь отмывать руки и запускал в бочонок пальцы.
Вдруг хлопнула форточка, стукнуло окно, песок, точно спасаясь от дождя, отчаянно застучал по стеклам, и сразу же начался ливень. Грозы не было, но дождь был очень силен; он так грохотал по крыше, что заглушал скрежет станков; казалось, что они движутся совершенно бесшумно.
Индус подошел к окну. Он стоял и смотрел, как по стеклам скользила вода. Оттого ли, что на дворе было почти темно, от какой ли другой причины, лицо его казалось совсем черным.
– Николай Николаевич! – окликнул его знакомый голос.
Это была Нюра Орлова. Она вытащила из-под кофты сверток и сказала:
– Это плащ Бориса Абрамовича.
Новый химик отрицательно покачал головой.
Он шел в полумраке между фабричными цехами, перепрыгивая через лужи, добрался до проходной, и когда сторожа предложили ему переждать, он снова покачал головой и вышел на улицу.
Он шел своей легкой походкой. По мостовой в сторону заставы плыла желтая широкая река.
А Нюра стояла у окна и думала, что этот человек не захотел надеть плащ потому, что она его обидела, не взяв подарка, предложенного ей от чистого сердца.
1935
ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ
I
Они сидели на Рождественском бульваре. Холодный зимний ветер стремительно вбегал по крутому подъему, ветви деревьев, высушенные морозом, колебались и стучали, огни Трубной площади, лежавшей внизу, то вспыхивали, то угасали, и сверху освещенные трамваи казались кораблями, вошедшими в темную бухту.
Васильев, наклоняясь к Ефремову, хриплым шепотом заговорщика сказал:
– Ты имей в виду: любовь есть птичка неземная. – Он погрозил товарищу кулаком. – Она сильнее всех законов, эта птичка.
Ефремов молчал. Васильев заглянул ему в глаза.
– И ты еще имей в виду – она очень земная, эта птичка… Курица, брат, – это поднебесный орел по сравнению с этой самой птичкой.
– Иди ты к богу! – плачущим голосом сказал Ефремов. – Что ты надо мной причитаешь, точно я в курильщики опиума записался! И откуда ты так все знаешь, прорицаешь, как какой-то… И вообще, она чихать на меня хотела: во второй раз в жизни видит. Иди домой, ты ведь замерз…
Васильев рассмеялся.
– Ну, нет, брат, я дождусь: хочется посмотреть.
Люди, потирая уши и носы, проходили мимо них и удивленно оглядывались: два человека в кожаных пальто сидели под морозным ветром и беседовали.
– Какое опоздание? – спросил Васильев, вынув часы.
– Не понимаю, – ответил Ефремов, стараясь не глядеть на товарища, – условились ровно в шесть.
– Ну, мало ли что! – тихо сказал Васильев. – Ее могли задержать: служащий человек. Ты позвони ей из автомата, а я покараулю тут.
– Ты ж замерз.
– Ерунда! У меня ноги никогда не мерзнут, вот щека одеревенела.
– Я – быстро: до Сретенки и обратно…
Он поднялся и, отойдя несколько шагов, крикнул:
– На ней жакет из жеребка.
– Ладно, ладно! Скорей только.
Ефремов побежал, постукивая ногами и по-извозчичьи хлопая себя руками по бокам. Черная земля бульвара была тверда, и Ефремову казалось, что не только люди, но и деревья, мостовые, зеленые скамьи дрожат от холода.
Войдя в будку телефона-автомата, он снял трубку и нетерпеливо постучал рычажком – станция не отвечала.
Наконец женский голос назвал номер.
«Замерзла: сердится», – подумал Ефремов.
Раздался гудок, никто не ответил. Ефремов снова вызвал номер, и снова никто не ответил. Он начал рыться в карманах: было несколько двухкопеечных монет, горсть поломанных спичек, но гривенников не нашлось.
Ефремов почувствовал тревогу: неужели он не услышит сейчас ее голоса? Как ее найти?
Через мутное стекло глянуло недовольное лицо; человек увещающе говорил, показывая на ручные часы, и пар шел из его рта и ноздрей. Ефремов вышел на улицу. Скрежет трамвайных колес на повороте, раздраженные звонки вагоновожатых, сигналы автомобилей – все это показалось особенно громким после тишины телефонной будки…
Он познакомился с Екатериной Георгиевной у инженера Карнацкого. Ефремов зашел к нему по делу и попал в разгар вечеринки. Приятель торопливо перебирал на письменном столе бумаги, а возле шаркали ноги танцующих, и Ефремов каждый раз слышал шуршание ее платья, – он сразу, войдя в комнату, увидел черноволосую, черноглазую женщину, с белыми полными руками. Приятель нашел нужные бумаги и, обдав Ефремова винным духом, сказал:
– Петр Корнеич, оставайтесь, – все свои ребята, куда вам спешить…
И Ефремов остался.
Он пил водку и смотрел на черноглазую женщину, а она укоризненно покачивала головой и, перегнувшись через стол, сказала: «Вы бы поели», – и эта забота была ему очень приятна. Потом он провожал ее; они молча шли по Пречистенскому бульвару, по шуршавшим под ногами сухим опавшим листьям и, подойдя к памятнику Гоголя, остановились. Ефремов показал пальцем:
– Звезды, знаете, я их только сейчас увидел, – и испуганно оглянулся на Гоголя: ему показалось, что писатель насмешливо кашлянул.
– Как пусто! – сказала она. – Ни души.
– Нетрудящийся да не ест. Завтра все работают, – ответил Ефремов и снова оглянулся на Гоголя.
