Оскар Лутс - Весна
– Вот однажды мальчик этот опоздал в школу. Учитель ему сразу: «Где ты был?» А мальчик ему в ответ: «Мне далеко идти, на дороге скользко, приходится делать один шаг вперед, два назад!» Учитель ему на это: «Как же ты вообще до школы дошел, если один шаг вперед делал, а два назад?» – «А я повернулся и стал назад, к дому шагать», – отвечает мальчик.
– Я так и думал, – сказал Куслап.
– Что ты думал?
– Ну, что он, наверно, назад пошел. Если он делал шаг вперед, а два назад – он же должен был…
Куслап опустил глаза и, быстро моргая, словно что-то высчитывал в уме.
– Да, да, но он просто пошутил, чтобы ему не попало от учителя. Кто же так будет ходить, какая бы там дорога ни была, пусть хоть стеклянная.
Пролетел и обеденный перерыв, на который Арно так надеялся, но с Тээле ему поговорить не удалось. Вскоре после обеда Имелик, уступая настойчивым просьбам Тоотса, принес свой каннель и стал играть. Тоотс между тем уже успел примириться со своей участью, и со стороны могло показаться, что он скорее гордится своим перевязанным пальцем, чем страдает от боли; только когда ему кто-нибудь о ней напоминал, он, помахивая рукой, осторожно дул себе на укушенное место и с видом мученика смотрел на ребят. Мальчишки плотным кольцом окружили музыканта и с нетерпением ждали, когда он заиграет, наперебой называя ему свои любимые мелодии.
Девочки, стоявшие чуть поодаль, пошептались между собой и попросили сыграть «рейлендер». Куслап тихонько сидел на своем месте и усердно обертывал книги бумагой, изредка бросая злобные взгляды на окружающих.
Арно стоял у окна и с раздражением посматривал то на музыканта, то на Тээле; она сегодня казалась более оживленной, чем обычно, но на Арно, видимо, не обращала никакого внимания. Имелик настроил каннель, оглядел стоящих вокруг ребят, словно спрашивая, что же ему все-таки играть, потом откашлялся и заиграл – то ли действительно по чьей-то просьбе, то ли по собственному почину – именно «рейлендер». Шум затих, все с увлечением слушали, а кое-кто притопывал в такт ногой и присвистывал. Арно поражался тому, что Имелик, этот увалень, так прекраснее играет; его большие ленивые пальцы сейчас до того быстро и жзвко скользили по струнам, что любо было смотреть. И чем болыпе Арно слушал, тем больше увлекала его музыка – он даже о Тээле забыл. Вот чудесно было бы, думалось ему, если бы он, Арно, умел так же хорошо играть на скрипке, как Имелик на каннеле. Но научиться играть на скрипке было гораздо труднее, чем ему раньше казалось. С каннелем, наверно, дело обстоит проще; едва ли Имелик потратил столько усилий, сколько Арно, упражняясь на скрипке. Нет, этому мальчугану было даже лень ходить, он волочил свои длинные ноги, точно молотильные цепы; и ему ни за что не справиться бы с такой работой, какую Арно проделал начиная с рождества. Смутное чувство охватило Арно; в душе его проснулось нечто похожее на зависть к Имелику; какой-то внутренний голос подсказывал ему, что этот парень, несмотря на его лень и небрежность, когда-нибудь станет помехой на его пути. Но как бы там ни было, на каннеле Имелик играл великолепно. Даже Тоотс сначала слушал тихо, и если он действительно был одержим злым духом, как любил говорить о нем кистер, то, как видно, музыка оказывалась единственным средством, способным хоть на короткое время обуздать вселившегося в него Вельзевула; так некогда звуки Давидовой арфы умиротворяли беснующегося Саула. Но Вельзевулы, по-видимому, не любят долгой тишины. Мы знаем из библии, что однажды, когда Давид играл перед царем Саулом, тому вдруг захотелось проткнуть музыканта копьем. Но кто их знает, этих бесов, Вельзевулов, все они, в конце концов, между собой родня, и у нас нет никаких оснований полагать, что злой дух Саула не был предком злого духа, вселившегося в Тоотса; а подтверждается родственная связь этих бесов их одинаковыми кознями. Тоотсу, правда, не приходило в голову бросаться на кого-нибудь с кинжалом, но он проявлял другие признаки беспокойства – грыз ногти, перебегал с места на место; по всему видно было, что змий, обитавший в душе этого человека, не умер, а напротив, горделиво поднимает голову. Рябоватое лицо Тоотса покрылось красными пятнами, будто он вдруг заболел корью; глаза широко раскрылись, ноздри раздулись, а у рта появилась странная складка – не то улыбка, не то выражение испуга. Он вдруг схватил маленького Лесту за плечи и, силой стащив его со скамьи, увлек танцевать. Леста отбивался изо всех своих жалких силенок и плаксиво кричал:
– Не пойду, не пойду!
На его счастье, Тоотс во время этой возни наступил Кийру на мозоль, тот громко завизжал, стал ругаться, и внимание Тоотса было отвлечено в сторону: что бы там Кийр собой ни представлял, с его визгом и воем нужно было считаться – самое ужасное было то, что он любил ябедничать. А этого Тоотс терпеть не мог; в особенности если ябедничали на него самого.
Теперь он мог держать Лесту только одной рукой, а другой делал нсякие выразительные жесты, стараясь утешить Кийра. Свои оправления Тоотс почти всегда начинал одними и теми же словами: «Чудак такой, я же не виноват…» – Затем шло пространное объяснение, из которого следовало, что виноват весь мир, но только не Тоотс. Кийра он, кроме того, начал поучать, как избавиться от мозолей: после грозового ливня надо собрать воду, скопившуюся где-нибудь в ямке на камне, и помочить ею ногу, тогда мозоли как рукой снимет, будто их никогда и не бывало. Когда Кийр спросил, откуда же зимой взять грозовой ливень, Тоотс тут же рассчитал, что до лета совсем недалеко: от рождества до сретения шесть недель, от сретения до масленицы – три, от масленицы до поминального дня – одна, от поминального дня до благовещения – три недели, от благовещения до Юрьева дня – месяц, а после Юрьева дня может в любой день разразиться такая гроза, что только держись Но, высчитывая все эти дни и недели, бедняга забыл о своей жертве, и рука его, державшая Лесту, чуть разжалась. Этого было достаточно. Словно птичка, выпорхнувшая из клетки, которую забыли закрыть, выскользнул маленький Леста из рук своего мучителя, охваченного жаждой танца. Тоотс в это время с жаром говорил о мозолях и, видимо, у него не было особой охоты гнаться за беглецом. Поэтому он только сделал такое движение, как будто собирался схватить Лесту, но тут же снова повернулся к Кийру и продолжал болтать. Казалось, с танцами сегодня ничего не выйдет; но, как мы уже говорили, в Тоотса вселился искуситель, а он, если уж что-нибудь затеял, в покое не оставит, пока не доведет дело до конца.
Как и можно было предполагать, Кентукскому Льву вскоре надоело толковать о мозолях, и присутствующие, к своему изумлению, увидели, как Тоотс, загадочно усмехаясь, направился к толпе девочек, отвесил Тээле уморительный поклон и «пригласил» ее танцевать. Потом обернулся к ребятам и зычным голосом приказал Имелику:
– Давай скорее польку, пойду плясать с невестой Тали!
Все громко расхохотались.
Тээле, хотя учение и давалось ей нелегко, была одной из самых толковых девочек в классе; иногда она и сама это подчеркивала, что совсем не нравилось остальным девчонкам. Поэтому они очень обрадовались, когда Тоотс решил при всех выкинуть с ней такую шутку.
Тээле вся вспыхнула от стыда, пробормотала что-то угрожающее по адресу Тоотса и попыталась спрятаться за спины других, но не успела – Тоотс схватил ее за руку и под общий хохот потащил к учительской кафедре; ему было тем легче это сделать, что никто из девочек и не подумал прийти ей на помощь, наборот, они еще и подталкивали ее сзади. Арно побледнел от злости; он хотел было броситься на Тоотса, но тут же понял, что тогда дело примет еще более щекотливый оборот, к тому же Тоотс был куда сильнее его. А Тоотс уже кружил Тээле в диком вихре танца, насильно волоча ее за собой. Имелик вдруг пришел в необычайно веселое настроение, его широкое добродушное лицо совсем расплылось в улыбке и чуть залоснилось, а пальцы с удвоенной ловкостью заскользили по струнам, хотя он больше смотрел на танцующих, чем на каннель; с каждым новым туром танца он бросал взгляд на струны, потом резко вскидывал голову – и ритм музыки становился еще более стремительным, азарт музыканта еще более кипучим.
Кстати, азарт этот был необходим: не так-то легко было заглушить музыкой смех и визг всего класса. Танцующая пара приблизилась к двери передней, соединявшей класс с кабинетом кистера. Арно отступил на несколько шагов от окна; он твердо решил все же прийти Тээле на помощь, ибо надеяться, что Тоотс сам прекратит свой безумный танец, никак нельзя было; танцор видел, что все в восторге от его отваги и остроумия, и это его с каждой минутой все больше подзадоривало. Но в это мгновение распахнулась дверь в переднюю. Тоотс споткнулся и, увлекая за собой Тээле, с разбегу влетел в переднюю киегерского кабинета, а там грохнулся на пол, натолкнувшись на какую-то громоздкую вещь, которая, судя по глухому шуму, потеряла равновесие и распласталась на полу рядом с танцорами. Те, кому до нелось во время этого происшествия быть недалеко от дверей, рассказывали потом, что в дверях сначала нельзя было разглядеть ничего, кроме множества барахтающихся ног. Крик и музыка мгновенно стих ли нес поняли, что произошло нечто непоправимое; воздух был наэлектризован, приближалась гроза. Это было затишье перед бурей. Потом в передней, как видно, та самая вещь, которую Тоотс, падая, опрокинул, вдруг заохала, запыхтела и разразилась такой руганью, что у мальчишек мороз по коже прошел. Теперь всем стало ясно, что опрокинутый Тоотсом громоздкий предмет – не что иное, как сам кистер. Началась суматоха – каждому хотелось спастись и поскорее очутиться на месте, за партой. Кийр мигом позабыл про свою мозоль, от которой лишь несколько минут назад, по его словам, у него чуть ли не искры из глаз сыпались, и, от испуга не разбирая, где его парта, на бегу впопыхах ткнулся в грудь Кезамаа. Имелик схватил каннель и, прыгая через скамейки с таким проворством, какого никто не мог бы в нем заподозрить, исчез в спальной, а в толпе девочек послышался треск – должно быть, кто-то из них в страшной сутолоке разорвал юбку. И вот, когда все более или менее пришло в порядок, класс увидел такую сцену.
