Шолом Алейхем - Семьдесят пять тысяч
– Помни же, Янкев-Иосл, это не мелочь, - ты идешь получить семьдесят пять тысяч! Чтоб никто на твоем лице не заметил ни черточки, ни следа семидесяти пяти тысяч! И что бы с тобой ни случилось, помни, что жизнь дороже, чем семьдесят пять раз по семьдесят пять тысяч!
Так говорит мне жена, дай ей бог здоровья, берет меня за обе руки и требует, чтобы я дал ей слово, честное слово, что буду спокоен... Спокоен! Понимаете? Поди будь спокоен, когда сердце кипит, мысли прыгают и простить я себе не могу: "Как же так, Янкев-Иосл, дурень этакий, как же ты отдаешь билет на семьдесят пять тысяч какому-то Бирнбауму, совершенно чужому человеку, и хоть бы взял с него расписку!.. Росчерк пера!" Понимаете или нет? Не найдется ли у вас расписки... Тьфу! Папироски, хотел я сказать...
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На Бирнбауме, значит. "Интересно было бы, - думаю я, - если бы оказалось, что Бирнбаум давно уже просмотрел газету, знает уже о семидесяти пяти тысячах так же, как и я, а может быть, и раньше меня, а я прихожу к нему и говорю: "Здравствуйте, пане Бирнбаум!" - "Здравствуйте. Что хорошего скажете?.." - "Где мой билет, пане?" - "Какой билет?" - "Билет серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать, который я у вас заложил..." А он смотрит на меня, как придурковатый..." Вот такие мысли пролетают у меня в голове, сердце сжимается, глотку перехватило... Нет дыхания! Воздуха не хватает!.. Пришел, и что же оказывается? Где Бирнбаум? Он спит... Спит? Значит, он ни о чем еще не знает. Слава тебе господи! Вхожу в дом, застаю его жену - ее зовут Фейгеле - на кухне. Дым, жара, грязь по шею.
– Здравствуйте! Гость! Реб Янкев-Иосл! - обращается ко мне Фейгеле и просит зайти в комнату, усаживает на почетное место и спрашивает, почему это меня давно не видно?
– А я знаю, почему меня не видно? Я и сам не знаю! - отвечаю я и смотрю ей прямо в глаза: "Знает она или еще не знает? Как будто бы еще не знает... А может, и знает?.."
– Как же вы поживаете, реб Янкев-Иосл?
– Как мне поживать? - отвечаю. - Слыхали небось о моих неприятностях.
– О каких неприятностях?
– Как! Вы разве не знаете о мешках, которые у меня украли?
– Ах, вы об этом? - говорит она. - Ну, ведь это уже старая история! Я думала, что-нибудь новое.
"Что-нибудь новое? А не имеет ли она в виду эти семьдесят пять тысяч?" - думаю я и смотрю ей прямо в глаза, но не могу прочесть в них ничего, то есть ровным счетом ничего!
– Может, выпьете стаканчик чаю, реб Янкев-Иосл? Я раздую самовар, а там муж проснется.
– Стакан чаю? Пожалуй, почему нет! - отвечаю я, а сердце падает, дыханья нет, воздуху - ни капли, во рту сохнет, в комнате жарко, пот катится с меня, а она, Фейгеле, говорит мне что-то, а что говорит - понятия не имею! Голова моя совсем не здесь, а в той комнате, где Бирнбаум спит и так сладко похрапывает... Понимаете или нет?
– Почему вы не пьете? - спрашивает Фейгеле.
– А что же я, по-вашему, делаю? - говорю я и помешиваю и помешиваю ложкой в стакане.
– Вы крутите ложкой вот уже целый час, а пить не пьете.
– Спасибо! - говорю. - Я не пью холодного, то есть горячего, чая. Я люблю, когда чай постоит, станет очень горячим, то есть очень холодным, то есть когда он здорово согреется, то есть остудится...
– Что-то вы, реб Янкев-Иосл, очень рассеянны! - замечает она. - Вы так рассеянны, что даже не знаете, что говорите. Неужели стоит так расстраиваться из-за того, что у вас украли мешки? Бог поможет, они еще отыщутся, ваши мешки. Я слыхала, что напали на след... Погодите-ка, муж ворочается, он уже встает. Вот он идет!
Вышел мой Бирнбаум, заспанный, в шелковой ермолке, трет глаза и смотрит на меня исподлобья.
– Как поживаете, реб Янкев-Иосл?
Первой моей мыслью было: знает? Или не знает? Кажется, не знает. А может, знает?
– Да как нам поживать? - отвечаю. - Вы ведь слыхали о моем несчастии с мешками?
– У этой истории уже длинная борода выросла. Расскажите что-нибудь поновее... Не найдется ли у тебя, Фейгеле, немного варенья? Нехорошо у меня во рту после сна, - говорит Бирнбаум и морщится.
"Ну, если ему хочется варенья, значит он ничего еще не знает..." подумал я и затеял с ним разговор, черт его знает о чем, слово к слову не клеится, В животе у меня что-то урчит, в глотке першит, сил моих нет, сейчас упаду, сейчас начну кричать во весь голос: "Помилуйте, люди добрые, семьдесят пять тысяч!" Понимаете или нет? Наконец бог сжалился, я завел разговор о процентах.
– Могу вам, пане Бирнбаум, дать немного процентов, то есть могу уплатить причитающиеся вам проценты.
– Ну что ж! Это очень хорошо! - говорит он и пробует ложечку варенья.
– Сколько же вам причитается процентов?
– Вы хотите знать счет или хотите платить деньги?
– Нет, - говорю, - я имею в виду платить деньги, наличные.
– Фейгеле, дай-ка сюда книгу...
Услыхав эти слова, я воскрес из мертвых: он, бедняга, ничегошеньки не знает!
Уплатив проценты, я обращаюсь к нему:
– Так уж вы запишите, будьте добры, пане Бирнбаум, у себя в книге, что вы получили от меня проценты по моему билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, помер двенадцать.
– Запиши, - говорит он, - Фейгеле, по билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать.
"Ничего он не знает!" - думаю я и завожу разговор о билетах, о том, что не стоит держать билет и платить за него проценты. А что дальше будет с билетом?
– Это вы насчет чего же говорите? - спрашивает он и смотрит на меня одним глазом исподлобья.
От этого взгляда у меня сердце оборвалось: не понравился мне этот взгляд, понимаете или нет? Однако я тут же спохватился и сказал:
– Понимаете ли, пане Бирнбаум, я это к тому говорю, что билет требует расходов. Право же, вы могли бы впредь брать с меня на один процент меньше. Все-таки мы с вами старые знакомые, близкие соседи...
– Нет! - отвечает он. - Все, что угодно, только не это. Хотите так ладно, а не то - уплатите мне мои деньги и заложите его в другом месте.
– Хотя бы сегодня? - спрашиваю я, а сердце стучит, как молотком: тик-тик-так! Тик-тик-так!
– Хоть сейчас! - говорит он.
– Так вот вам ваши деньги! - говорю я и выкладываю ему двести рублей, а сердце - вот оно выскочит!
– Прими деньги! - обращается он к Фейгеле, а сам наклоняется к стакану и закусывает ложечкой варенья. Потом берет еще ложечку и еще. Я хотел бы уже увидеть свой билет, а он все еще ест варенье! Мне каждая минута, каждая секунда здоровья и крови стоит! Но нельзя же быть свиньей: человек любит варенье - пусть ест на здоровье! Подгонять человека в шею тоже не годится... Надо сидеть, как на горячих углях, и ждать, пока он покончит с вареньем. Понимаете или нет?.. Нет ли у вас немного варенья? Тьфу! Папироски, хотел я сказать... Коротко и ясно, на чем же я остановился?
Мой Бирнбаум ест варенье. Съел, вытер губы и обращается ко мне:
– Реб Янкев-Иосл, деньги я у вас получил, проценты вы уплатили, теперь, стало быть, я должен отдать вам ваш билет?
– Видимо, так! - отвечаю я, как будто хладнокровно, и чуть в обморок не падаю от радости.
– Беда только, - говорит он, - что сегодня я вам билета дать не могу.
Как только он произнес эти слова, я почувствовал, что у меня в сердце что-то оборвалось. Я вдруг свалился с седьмого неба прямо на землю. Как я удержался на ногах, не понимаю.
– А в чем дело, пане Бирнбаум, почему вы не можете отдать мне мой билет?
– Потому, - говорит он, - что его нет у меня при себе.
– Что значит, - спрашиваю, - его нет у вас при себе?
– Он лежит на моем счету в банке.
У меня немного отлегло от сердца. Я задумался.
– Что это вы так задумались? - спрашивает он.
– Ничего, - говорю, - стою и думаю, как же он попадет ко мне?
– Очень просто, - отвечает он. - Завтра поеду в город и привезу вам ваш билет.
– Ну что ж! - говорю я, поднимаюсь, прощаюсь, направляюсь якобы к дверям и тут же возвращаюсь. - Как вам нравится, пане Бирнбаум, какой из меня купец? Деньги отдал, проценты уплатил, билет у вас, - дайте мне хотя бы расписку на билет!
– А на что вам расписка? Что же, вы мне не доверяете двести рублей без расписки?
– А может быть, вы и правы! - говорю я, направляюсь к дверям и снова возвращаюсь.
– Нет, - говорю я, - неудобно это как-то, не по-купечески... Когда билет на руках у другого, надо иметь расписку. Пускай будет по-моему, дайте мне расписку. Почему бы вам не дать мне расписку?
Вдруг мой Бирнбаум встает, вдет к себе в комнату за занавеску и зовет к себе Фейгеле.
– Пане! - обращаюсь я к нему. - Я знаю, зачем вы зовете Фейгеле. Вы хотите, чтобы она послала прислугу за газетой... Сегодня второе мая, вам хочется посмотреть, не выиграл ли билет? Зачем вам беспокоиться? Я могу и сам сообщить вам, что мой билет, слава богу, выиграл солидные деньги! Мой Бирнбаум побледнел, потом покраснел.
– Серьезно? - спросил он. - Помогай вам бог! Сколько же он выиграл?
– Он выиграл, - ответил я, - довольно крупную сумму. Дай бог каждому порядочному человеку! Потому-то я и хочу получить от вас расписку. Поняли теперь?
