Константин Станюкович - Ледяной шторм
И сердце его замерло от тоскливого ужаса за близких.
Как дорога и любима семья — эти некрасивые, застенчивые, обидчивые “девочки”. Они живут в скромной обстановке, при вечной воркотне матери о трудности сводить концы с концами, не знают развлечений, почти без знакомых мужчин. Особенно всегда недовольны и раздражительны две старшие дочери, часто говорят, вытирая слезы, что они жить хотят…
И по временам Никифору Андреевичу больно и тяжело в семье, когда, после рейсов, он проводил эти редкие, желанные дни дома. Он ждал тепла и любви, ждал отдыха в “гнезде”, ради которого работал без конца, — и вместо этого ни ласки, ни внимания… Не такими хотел бы он видеть их.
Они точно безмолвно укоряли отца, что он не сумел сделать их счастливыми и не старался зарабатывать столько, чтобы семья жила прилично.
Жена, моложавая сорокалетняя Анна Ивановна, с ним холодна и несколько третирует, считая его недалеким и очень некрасивым. Никифор Андреевич это чувствует и побаивается жены. И прежде она не любила мужа и вышла замуж, чтобы пристроиться. Пригожей и бедной бесприданнице было восемнадцать, когда она пошла за некрасивого, смешного и влюбленного сорокалетнего Никифора Андреевича только что назначенного капитаном парохода.
Первые годы супружества пронеслись в голове капитана. Как он страдал, ревновал и любил! И сколько было у жены любовников! Он знал и не показывал, что знает.
Теперь нет и осадка. Он все простил. И жена стала ласковее, как узнала, что муж получит наконец пассажирский пароход… Семья будет жить лучше.
— И вдруг нищие! — прошептал Никифор Андреевич. — Нищие! — в ужасе повторил он, представив положение семьи, если…
“И как он беспомощен… И как он беззащитен!”
Словно бы только теперь, перед явной опасностью, он вдруг прозрел, что в глазах начальства он только исправный капитан, а не человек.
Заболей он — через шесть месяцев уволят. Состаришься — убирайся вон и живи, как знаешь. Умри — семье ни гроша пенсии. Погибни в море — семья моряка, проплававшего двадцать семь лет, нищая!
“Бессовестные! Бессердечные!” — подумал Никифор Андреевич и спустился с мостика, по-прежнему не понимая, что делает людей бессовестными и бессердечными.
IV
— Первый свисток! — приказал капитан первому помощнику.
— Есть! — неуверенно и смущенно проговорил статный красивый молодой брюнет в щегольской тужурке и высоких сапогах.
И, стараясь скрыть перед капитанам чувство жуткого страха, овладевшего им, и не спеша исполнять приказание, дрогнувшим голосом прибавил:
— Мы, значит, уходим, Никифор Андреевич?
Старый капитан, владевший собою несравненно лучше своего помощника, словно бы не понял его вопроса.
И в его серьезном, казалось, не встревоженном лице и в обычном спокойном голосе было словно удивление, когда он, в свою очередь, спросил:
— А то как же, Иван Иванович?
— Я полагал, Никифор Андреевич, переждем… шторм…
— Не оставаться же здесь… Заштормуй — пароход разобьет в щепки об мол. Вот в Керчи и отстоимся, если штормяга прихватит…
“Уже бушует в море!” — подумал Никифор Андреевич. И, стараясь подбодрить и себя и помощника, прибавил:
— Слава богу, дойдем!
Помощник взглянул на море.
— Ведь не загружены, Иван Иванович!
— Да, Никифор Андреевич… Здесь пустяки груза.
— А машина у нас здоровая. Отлично выгребали из Севастополя…
— Как бы не заливала нас продольная волна, Никифор Андреевич… Взгляните, что там! — испуганно проговорил брюнет.
И в голове его пронеслась мысль:
“Здесь пароход разобьет, зато все живы будем!”
Но сказать этой мысли не смел. Громадная волна, которая будет заливать и обледенять палубу и бугшприт, тревожила и капитана.
И, вероятно, оттого, что это его мучило и вселяло опасения, Никифор Андреевич, обыкновенно ровный и добродушный с подчиненными, раздражительно и даже с озлоблением воскликнул, глядя в упор на красивое, взволнованное и румяное лицо помощника.
— Да что заранее трусу праздновать, Иван Иванович! И что вы каркаете, Иван Иванович! Вы не ворон!
— Я вовсе не трус, Никифор Андреевич! — обидчиво вымолвил помощник.
И в то же время почувствовал, что сердце упало и по спине забегали мурашки… И он прибавил:
— Я не каркаю… Я только хотел…
— Все равно, идти надо. Первый свисток! — повелительно и резко перебил Никифор Андреевич, отводя глаза.
— Есть! — ответил в отваге отчаяния пригожий помощник.
И, бросив на “обезумевшего” капитана, не внимавшего резонов и внезапно “окрысившегося”, жалко-испуганный и укоряющий взгляд своих бархатных и нагло-ласковых черных глаз южанина, — торопливо пошел на мостик.
Через несколько секунд, заглушая вой ветра и гул прибоя, прогудели пары короткого свистка.
Три палубные пассажира — один в лисьем шубе-пальто, пожилой, рыжий лавочник из Новороссийска, с плутоватыми раскосыми глазами, и два чеченца в бурках, из Туапсе, с мужественными, правильными, точно выточенными, худощавыми и глупыми молодыми лицами — примостившись на своих настилках у горячей трубы, посматривали то на капитана, то на матросов.
И лавочник, торопившийся домой, чтобы получить с кого-то в срок деньги и по алчности не решившийся, несмотря на страх, остановиться в Ялте до следующего парохода, хотя и смертельно боявшийся воды, — закусывал воблу и ситник, пока не качает, и, бледный, испуганно прислушивался к шуму моря и крестился. А чеченцы ели хлеб и овечий сыр и дрожали под своими бурками, покорные аллаху.
Вид капитана и матросов не наводил уныния и обнадеживал.
И лавочник говорил черкесам:
— Понимай, чиркес… Ежели пароход уходит, значит, секим-башки нам не будет! И капитан знает.
Черкесы слушают, едва понимают и безмолвствуют с видом фаталистов, ожидающих своей участи.
Матросы после свистка стали напряженнее и угрюмее. О том, что впереди, не разговаривали. Каждый про себя думал, что матросская жизнь каторжная и что в море жутко. Того и гляди, не увидишь берега.
Художник, окончив два эскиза, взглянул на море и, обращаясь к молодой девушке, словно бы в экстазе воскликнул:
— Какая грозная красота!.. И как хорош прибой!
“Что за скотина!” — подумал пригожий студент и возбужденно и сердито произнес:
— Какой опасности подвергаются матросы!.. В ней красоты мало!
И красивая барышня посмотрела на пароход и догадалась, что едущим на пароходе не до красот природы.
— Бедные! — застенчиво промолвила барышня, обращаясь к студенту и словно бы извиняясь, что она, восхищаясь морем, забыла о людях.
И в эти минуты среди любопытных из серой публики раздавались восклицания, полные сочувствия и сожаления к морякам:
— Отчаянный капитан!
— И буря-то страсть!
— Небось, не боится идти!
— Как-то дойдет пароход.
— Матросикам-то как… Замерзнут!
— Вызволил бы их Николай-угодник!
— Спаси их господь! Не сделай сирот!
И кто-то истово перекрестился.
Капитан услышал эти замечания и опять вспомнил о своих.
“И какого черта я не остался в Севастополе!” — снова упрекнул себя Никифор Андреевич, скрываясь в рубку.
Он приказал буфетчику подать чаю и коньяк и, оставшись один, без свидетелей, Никифор Андреевич не выглядел решительным.
Но мысль о том, что остаться бы в Ялте и спастись, рискуя разбить пароход, даже не пришла ему в голову.
V
Как только “Баклан”, прогудев о приходе, ошвартовался у мола, Антон Жученко, чернявый и курчавый молодой матрос с бесшабашно-смелым и жизнерадостным пригожим лицом, то и дело прибегал на корму и взволнованно и жадно вглядывался в начало мола, поджидая кого-то.
Он не обращал внимания ни на завывающее море, ни на ледяной ветер, трепавший его шелковистую бородку и кудрявые волосы, выбивавшиеся из-под матросской нахлобученной шапки, и, казалось, в своем не особенно теплом буршлате, застегнутом наглухо, не чувствовал резкого холода.
Словно прикованный, весь нетерпение и ожидание, он впивался в каждую женщину, показывавшуюся на повороте с улицы на мол и сколько-нибудь напоминавшую ему издали ту, которую он так возбужденно ждал.
И его острые, как у ястребка, карие и лукавые глаза вдруг загорались радостным блеском, и взгляд становился нежным, ласкающим и влюбленным. Ему виделось, что спешит его желанная, любимая…
Это она, Матреша… Невысокая, аккуратная, такая франтоватая…
Но еще минута, и матрос увидал не ту, которую ждал.
“И что за рыло!” — мысленно досадовал Антон.
Его лицо, быстро меняющее выражение, уже омрачилось. И, подавленный и тоскливый, Антон снова взглядывал в показывавшиеся женские фигуры и, не узнав Матрены, начинал волноваться и злиться.
Прошло полчаса. Время казалось бесконечным.
Прогудел долгий свисток и за ним короткий первый.
Антон был в отчаянии. В следующее мгновение, взбешенный и ревнивый, он уже питал злые обвинения против Матреши и мысленно повторял:
