Джузеппе Бонавири - Иисус и Джуфа
— Вот вы, оказывается, где! — сказал им сарацин, которого послал на их поиски дядюшка Михаил Гавриил, башмачник.
— А где же нам быть? — удивился Орланд.
— У Иисуса малярия, будь она проклята! Его бьет лихорадка.
Поскакали они. Орланду, правда, хотелось еще разок взглянуть на апельсиновые деревья в садах, сверкающие золотистыми плодами, на звезды Медведицы, но Ринальд торопил его:
— Скорее! Некогда природой любоваться, больной Иисус ждет.
Мчатся они по изогнутому склону, мнут побеги каперсов, пробивающиеся среди камней.
— О Орланд, о Ринальд, — просят, узнавая их, старики, — спасите нас от злой малярии!
А что они могут? Разве мечами — Дурлинданой и Фусбертой — одолеешь такую напасть, как малярия? И все-таки кое-что придумали. Своими сверкающими щитами, что прошиты золотыми нитями, стали они посылать с Салемских ворот отраженные лучи заходящего солнца младенцу Иисусу и замерзшим старикам. От яркого света белели двери, сиял венец на голове Иисуса, вокруг разливалась благодать. Все были рады-радехоньки.
— Что это с солнцем? — удивлялись люди. — Не успело зайти — и опять всходит.
Но торопили рыцарей неотложные дела: пора им было мчаться в погоню за Ферраý и Сакрипантом.
— Еще увидимся, Иисус, — сказал на прощанье Орланд. — Сражайся с болезнью. — И они уехали.
Джуфа не покидал Иисуса, даже когда тот впадал в долгое забытье. Раз, чтобы развлечь младенца, который хоть и был желт, как осенний лист, но чувствовал себя лучше, Джуфа сказал гвоздю:
— Гвоздик, гвоздик, стань из железного золотым!
— Да ты что говоришь-то, дурачок? — сказала мать. — Совсем спятил!
Но гвоздь засверкал чистым золотом — вот какая божественная сила была у Джуфы!
— Ну тебя, — рассердилась матушка Магдалина. — Нашел время творить чудеса!
Но Джуфа чувствовал свое родство с миром. Увидев мух, которые, спасаясь от холодов, облепили потолочную балку, он сказал им:
— Станьте бабочками!
И те превратились в бабочек и полетели среди цветущих роз и фиалок, среди зеленой листвы.
— Может, хватит, болван? — бранила его Магдалина. — И зачем я только не размозжила тебе башку, как остальным твоим слабоумным братьям?
В Салемских воротах клубилась пыль, жалобно плакала крапива, грустили камни. Иисус радовался чудесам Джуфы.
Беззвучно пролетела летучая мышь, и Джуфа сказал ей:
— Стань воробьем!
Тут же стала она воробьем; запел воробей, зачирикал.
Чтобы развеселить младенца, создал Джуфа разные маленькие инструменты: свистульку, свирель с семью дырочками, скрипку с веревочками вместо струн. Слетелись послушать их любопытные птицы: дрозд, куропатка, ворон.
Иисус чувствовал себя лучше, отступила от него лихорадка, сама, видно, выдохлась. Захотелось и ему поиграть на этих инструментах, самому сотворить чудо. Но не было в нем силы Джуфы.
— Стань дроздом, — говорил он воробью, но тот во славу Бога Морокуна оставался воробьем. — Стань хлебом, — говорил он камню, и камень нехотя поворачивался, но хлебом не становился.
Матушка Магдалина выходила из себя.
— Иисусик, и ты туда же! Да оставьте вы жизнь в покое, не надо ничего переделывать в этом таинственном мире! Сама виновата — взяла чертяку в дом!
В довершение всего новость распространилась по деревне: шу-шу, тары-бары. Прослышали бедняки, одна женщина просит:
— Джуфа, у меня есть хлеб, только мало, сделай из одного хлеба два.
Джуфа раз — и готово.
У другой коза шелудивая, с кривыми рогами.
— Джуфа, видишь? У нее нет молока, наполни ей вымя.
И вымя наполнялось.
Пришли самые бедные.
Тут и Тури Артишок,
и Чиччо Акула,
и Яно Оближиспичку,
и Пуддо Горбун,
и Пеппи Подопристену,
и Маттеу Почеммасло,
и Анджуцу Щавель.
Они пели примерно так: «Когда, Иисус, мы родились, нам не повезло: три дня не было солнца и четыре ночи не светила луна. Кто несчастным рождается, таким же и помирает. Кому не дано счастья, тому его не видать».
Что там говорить. Люди все шли и шли, дом Магдалины не мог вместить столько народу. Магдалина, от гнева вся красная — при ее-то черноте! — повторяла:
— Чтоб вы провалились! У самой в доме шаром покати. Нечего мне вам дать, кроме корки сухого хлеба с луком.
Звонил колокол — это подавала голос колокольня Святой Марии. По крышам сеял мелкий дождь. Магдалина угощала также печеными маслинами и водой из взбаламученного дождиком ручья. Иисус радовался при виде всех этих людей, играл на скрипке, которую смастерил Джуфа. Другие били в бубны, дули в свистульки и тоже радовались. Шелестел дождь, гремел гром вдали, холодало.
— Ох, до чего холодно! — приговаривал Чиччо Спичка.
— Ох, до чего холодно! — вторил старенький Анджело.
— Холоду с голодом не сдружно, — вздохнула Магдалина. И набросилась на Джуфу: — Джуфа, горе мое, пропади ты пропадом со своими чудесами! А Иисуса кто ими заразил — не ты? Ступай в лес по дрова! Живо, кому говорят, каин!
Был тристатрехтысячный год с того дня, как Бог создал мир, холод не убывал, он леденил оливы и камни. Джуфа примчался в лес, где заиндевевшие птицы не могли открыть смерзшийся клюв.
— И вам холодно? — спросил он.
Нарубил Джуфа топором терниев да репьев, наполнил мешок — и домой по белым тропкам, по долине без единого цветика. Люди, повстречав его, спрашивали:
— Чего несешь, Джуфа?
— Потрогай — и узнаешь.
— Ой! У тебя там тернии? Руку уколол!
— Вот тебе и ответ.
Пришел он назад, зовет мать:
— Матушка Магдалина, я дрова принес!
Она трогает мешок.
— Ой! Да это тернии! У всех дети как дети, а у меня дурак безголовый. Ступай опять в лес!
Пошел бедный Джуфа. Встретил по дороге стадо, что текло черным потоком, увидал скованную стужей оливу. «Возьму ее», — сказал он себе. Обхватил дерево могучими руками и выдернул с корнем. Олива кричала от боли, верхушку дерева окутывал туман.
Пришел Джуфа в деревню.
— Матушка Магдалина, идите сюда! Помогите мне.
— Ты вырвал оливу! О мой Иисусе! О Бог Морокун!
Разрубили они оливу, всем дров хватило, развели огонь, побежало пламя по сучьям, согрело и воробья, и копыто осла Ронделло.
Однажды собирается мать в храм.
— Джуфа, — говорит, — опять кровь в жилах стынет, пойду в храм, помолюсь Богу Морокуну. Коли выйдет солнышко, впусти его в дом, и еще свари кашу своему братику, что в люльке лежит. Да поаккуратнее!
Иисус, который уже поправился, где-то пропадал. У него не было слов для молитвы, он хотел снова услышать голос колосьев в поле — ласковый шелест, понятный лишь посвященному.
В дом Магдалины заглянуло солнце, оно ворчало на себя из-за того, что пришлось пробить по пути облако, которое после этого слилось с голубизной. А глупый Джуфа приговаривает:
Солнце, солнышко, входи,
лютый холод позади,
люди ждут тебя давно,
смотрят девушки в окно.
Взял Джуфа лестницу, влез под потолок, уперся могучим плечом в крышу и выломал в ней дырищу, так что черепица посыпалась. Дом залило солнце. Тут вспомнил Джуфа про шестимесячного братика, взял четыре хлеба, раскрошил и поставил вариться. Вышло столько каши, что хватило бы на четверых. У солнца были золотистые глаза. Стал Джуфа братика кормить — кормил, кормил, аж устал. А у братика каша из ушей полезла.
Мать вернулась, зовет:
— Джуфа, ты все сделал?
— Все, матушка Магдалина.
Переступает она порог — и в ужас приходит: все залито солнцем, и впрямь похожим на расплавленное золото; она к сыночку, а у того губы слиплись от хлеба и он мертвый.
— Что ты наделал, негодник? Что ты наделал? Эй, женщины, сюда! Помогите, люди добрые!
Примчался на коне страж закона, хотел до всего дознаться. Джуфа бросился на поиски Иисуса. Он один может мне помочь, думал Джуфа. В конце концов прибежал он в мастерскую дядюшки Михаила Гавриила, склонившегося над заготовкой.
— Дядюшка Михаил-сапожник, спасите, за мной гонится стража!
— Стража?! По приказу короля Фридриха? Ты пропал! А где Иисус?
— Спасите меня, дядюшка!
Башмачник, как все в деревне, где не хватало воды («Минео богато вином и бедно водой», — говорили в этих краях), держал при мастерской бочку, куда с гулким шумом лился дождь, делая из бочки что-то вроде колодца. Ту воду даже пили.
— Знаешь, что я тебе скажу, Джуфа? Полезай-ка ты в бочку.
Там была цепь и на ней ведро, Джуфа забрался в него, он был не из робких, не то что Иисус. Послышался скрежет, внизу начинался другой мир, там не было стрекоз и дымились тени, уходили во мрак бескрайние пещеры.
Джуфу не нашли. Дядюшка Михаил Гавриил, башмачник, звал его потом, склонившись над бочкой-колодцем:
