Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов)
Вооружившись достодолжнымъ образомъ, онъ съ минуту оставался въ тиши своего кабинета, примѣривался, какъ удобнѣе нанести ударъ, расправлялъ руки, потомъ бралъ отмычку и важно, не спѣша, спокойно проходилъ черезъ садъ. — По англійски, по англійски! Спокойствіе есть истинное мужество. — Въ концѣ сада онъ отпиралъ тяжелую желѣзную дверь и — разъ! — такъ ее распахивалъ, что она съ глухимъ звономъ ударялась о наружную стѣну. Вздумай они притаиться за этою дверью, тутъ имъ и карачунъ, — остался бы только мѣшокъ съ костями. Къ сожалѣнію, они никогда не прятались за дверью.
Выйдя изъ сада, Тартаренъ быстрымъ, зоркимъ взглядомъ окидывалъ улицу вправо и влѣво, захлопывалъ дверь, запиралъ ее накрѣпко и пускался въ путь. На Авиньонской улицѣ — ни кошки: двери заперты, въ окнахъ темно, на улицѣ тоже; лишь кое-гдѣ чуть мерцаетъ фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туманъ Роны. Спокойно-величественъ подвигается Тартаренъ во мракѣ ночи, мѣрно и звонко отбивая шагъ и извлекая искры изъ мостовой желѣзнымъ наконечникомъ палки. Будь то бульваръ, или широкая улица, или переулокъ, онъ шелъ всегда серединою; отличная міра предосторожности, чтобы избѣжать внезапнаго нападенія и въ особенности того, что въ Тарасконѣ выкидывается иногда ночью изъ оконъ. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартаренъ трусилъ. Ничуть не бывало; онъ просто былъ остороженъ. Лучшимъ доказательствомъ его неустрашимости служитъ то обстоятельство, что онъ ходилъ въ клубъ не кратчайшею дорогой, а самою длинной, черезъ весь городъ, по темнымъ и дряннымъ переулкамъ. И все въ надеждѣ, что авось-либо изъ какого нибудь закоулка наскочатъ на него они. Тутъ ужь онъ бы съ ними расправился, смѣю васъ въ томъ завѣрить. Какъ на смѣхъ, ни разу, во всю жизнь ни единаго раза Тартаренъ не встрѣтилъ ни души живой, ни даже собаки, ни пьянаго.
Случались иногда фальшивыя тревоги: вдругъ послышатся шаги, тихій говоръ. Тартаренъ въ ту же минуту насторожится, замретъ на мѣстѣ, затаитъ дыханіе, пригнется и приложитъ ухо къ землѣ,- такъ дѣлаютъ индійцы. Шаги приближаются, голоса становятся слышнѣе. Сомнѣнья быть не можетъ!… Они!… Вотъ сейчасъ покажутся. Тартаренъ изготовился, еще мигъ — и онъ ринется на нихъ съ воинственнымъ крикомъ… и вдругъ раздаются благодушные голоса мирныхъ тарасконцевъ, называющихъ его по имени:
— Ээ!… Тартаренъ… Добрый вечеръ, Тартаренъ!…
— О, чтобъ васъ совсѣмъ!… - Это аптекарь Безюке съ семействомъ возвращается отъ Костекальда. — Добрый вечеръ! Добрый вечеръ! — ворчитъ Тартаренъ и, сердито вскинувъ палку, устремляется дальше.
У подъѣзда клуба онъ пріостанавливается, еще поджидаетъ, проходитъ разъ-другой мимо двери и, наконецъ, потерявши на этотъ разъ всякую надежду встрѣтить ихъ, бросаетъ вызывающій взоръ въ сумракъ ночи и гнѣвно шепчетъ: «Опять никого!… Опять ихъ нѣтъ!» Затѣмъ доблестный тарасконецъ входитъ въ клубъ и садится за партію безига съ отставнымъ начальникомъ гарнизонной швальни.
VI
Два Тартарена. — Достопамятная бесѣда Тартарена-Кихота съ Тартареномъ-Санхо
Какъ же, однако, могло случиться, что при такой страсти къ приключеніямъ, при жаждѣ сильныхъ ощущеній, при стремленіи путешествовать и совершать всякіе геройскіе подвиги, Тартаренъ никогда не выѣзжалъ изъ Тараскона? Да, вотъ, подите же! Неустрашимый тарасконецъ дожилъ до сорока пяти лѣтъ и ни разу въ жизни не ночевалъ внѣ роднаго города. Онъ не былъ даже въ Марселѣ, что считается какъ бы обязательнымъ для каждаго добраго провансальца при достиженіи совершеннолѣтія. Онъ едва зналъ Бокеръ, хотя нельзя сказать, чтобы особенно далеко было отъ Тараскона до Бокера, — всего мостъ перейти. На бѣду, этотъ проклятый мостъ такъ часто сносило бурей, да и длиненъ онъ чертовски, выстроенъ непрочно, а Рона такъ широка въ этомъ мѣстѣ, что — ну, какъ бы это сказать? — Тартаренъ предпочиталъ прогулки по твердой землѣ.
Надо признаться, наконецъ, что въ нашемъ героѣ было какъ бы два разныхъ человѣка. Читатели уже поняли, конечно, что въ великомъ тарасконцѣ жилъ духъ Донъ-Кихота, съ рыцарскими порывами, съ геройскими идеалами, съ увлеченіемъ всѣмъ романтическимъ и грандіознымъ. Къ несчастію, природа не дала ему тѣла знаменитаго гидальго, — костляваго, сухаго тѣла, мало чувствительнаго въ матеріальнымъ неудобствамъ и лишеніямъ, способнаго проводить двадцать ночей, не снимая рыцарскихъ доспѣховъ, и питаться по нѣскольку дней горстью риса. Напротивъ, тѣло Тартарена было настоящее тѣло благополучнаго обывателя, очень жирное, очень увѣсистое, очень чувственное, изнѣженное тѣло, выхоленное буржуазными вкусами, избалованное домашними удобствами, — пузатенькое тѣло на короткихъ ножкахъ безсмертнаго Санхо-Пансо.
Донъ Кихотъ и Санхо-Пансо въ одномъ человѣкѣ! Можете себѣ представить, какъ плохо они уживались! Какія ссоры, какія междоусобія должны были происходить между ними! Между двумя Тартаренами — Тартареномъ Кихотомъ и Тартареномъ Санхо — порою происходили достопамятныя бесѣды, достойныя пера Лукіана или Сентъ Эвремона! Тартаренъ Кихотъ, въ неописуемомъ азартѣ отъ чтенія разсказовъ Густава Эмара, кричитъ:
«Ѣду!»
— Шалости! — бурчитъ Тартаренъ Санхо, предвидя возможность простуды.
— Ты покроешь себа славой, Тартаренъ! — восклицаетъ Тартаренъ-Кихотъ.
— Покройся-ка лучше фланелевымъ одѣяломъ, — спокойно совѣтуетъ Тартаренъ-Санхо.
— О, чудныя винтовки! — восторгается Тартаренъ-Кихотъ. — О, кинжалы, лассо, томагауки!…
— Умная это штука вязаные жилеты, — невозмутимо разсуждаетъ Тартаренъ-Санхо. — Хорошая вещь и наколѣнники изъ сосновой шерсти, и шапки съ наушниками!
— Топоръ мнѣ! Тажелый, острый топоръ! — готовъ крикнуть внѣ себя Тартаренъ-Кихотъ.
— Жанетта! Шоколаду! — кричитъ, перебивая его, Тартаренъ-Санхо.
И Жанетта несетъ превосходный, горячій, ароматный шоколадъ съ анисовыми сухариками. Добродушный смѣхъ потрясаетъ лакомое брюшко Тартарена-Санхо и заглушаетъ неистовые вопли Тартарена-Кихота.
Вотъ почему Тартаренъ изъ Тараскона никогда не выѣзжалъ изъ Тараскона.
VII
Европейцы въ Шанхаѣ. — Огромное дѣло. — Татары. — Неужели Тартаренъ изъ Тараскона лгунъ? — Миражъ
Разъ, впрочемъ, Тартаренъ чуть-чуть не уѣхалъ въ далекое путешествіе. Братья Гарсіо Камюсъ, тарасконскіе уроженцы, живущіе въ Шанхаѣ, предложили ему завѣдываніе одною изъ ихъ тамошнихъ конторъ. Дѣло представлялось какъ разъ по немъ. Обширная торговля, полкъ прикащиковъ подъ командой, сношенія съ Россіей, Персіей, съ Азіатскою Турціей, — словомъ, огромное дѣло.
Въ устахъ Тартарена слова «огромное дѣло» получали значеніе чего-то гигантскаго, необъятнаго. Помимо этого, конторы Гарсіо Камюсъ имѣли еще и то преимущество, что подвергались иногда набѣгамъ татаръ. Въ такихъ случаяхъ живо запирались двери; всѣ прикащики брались за оружіе, поднимался консульскій флагъ и… пифъ пафъ! изъ оконъ въ нападающую татарскую орду.
Нѣтъ надобности говорить, съ какимъ воодушевленіемъ ухватился Тартаренъ-Кихотъ за предложеніе ѣхать въ Шанхай. Къ несчастію, такое путешествіе было совсѣмъ не по вкусу Тартарену-Санхо; а такъ какъ перевѣсъ былъ всегда на его сторонѣ, то дѣло и не могло состояться. Объ этомъ было много толковъ въ городѣ: поѣдетъ ли? откажется ли? Пари, что поѣдетъ… держу, что нѣтъ. Чуть не междоусобіе… Въ концѣ-концовъ, Тартарень не поѣхалъ; тѣмъ не менѣе, вся эта исторія послужила къ вящей его славѣ. Почти побывать въ Шанхаѣ, или побывать тамъ на самомъ дѣлѣ — это было безразлично для Тартарена. О путешествіи Тартарена было столько говорено и такъ долго говорено, что всѣмъ стало казаться, будто онъ успѣлъ побывать въ Шанхаѣ и вернуться назадъ. По вечерамъ въ клубѣ около Тартарена собиралась толпа знакомыхъ, его разспрашивали про жизнь въ Шанхаѣ, про нравы, климатъ, про опіумъ, про огромное дѣло.
Тартаренъ обо всемъ имѣлъ самыя точныя свѣдѣнія и охотно удовлетворялъ любопытство своихъ слушателей. Мало-по-малу, съ теченіемъ времени, онъ и самъ уже не былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что въ глаза не видалъ никакого Шанхая, и, въ сотый разъ повѣствуя про набѣгъ татаръ, онъ совершенно натурально говорилъ: «Я сейчасъ же вооружаю прикащиковъ, приказываю поднять консульскій флагъ и… пифъ пафъ! изъ оконъ въ татарскую орду». При этомъ разсказѣ мурашки пробѣгали по спинамъ слушателей.
— Послѣ этого вашъ Тартаренъ просто наглый лгунъ.
— Ничуть не бывало! Тартаренъ совсѣмъ не лгунъ.
— Позвольте, вѣдь, онъ-то самъ зналъ же, что никогда не былъ въ Шанхаѣ?
— Само собою разумѣется, зналъ… Только… Только прошу внимательно выслушать нижеслѣдующее.
Надо разъ навсегда установить правильный взглядъ на то, что жители сѣвера называютъ хвастовствомъ и ложью южанъ. На югѣ нѣтъ лгуновъ, во всякомъ случаѣ тамъ лгуновъ не больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Южанинъ не лжетъ; онъ ошибается. Онъ не всегда говоритъ правду, но самъ онъ думаетъ, что сказанное имъ — правда. Сказанная же имъ неправда не есть, все-таки, ложь, — это своего рода миражъ… Да, миражъ! Чтобы вполнѣ понять меня, поѣзжайте на югъ, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, гдѣ солнце все переиначиваетъ по-своему, всему придаетъ неестественно-большіе размѣры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающіе Монмартра, и они вамъ покажутся гигантскими горами; вы посмотрите на Maison Carrée въ Нимѣ, крошечную бездѣлушку, и она вамъ покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите… Да что тамъ толковать! На югѣ всего только и есть одинъ единственный лгунъ, это — южное солнце. На что оно ни кинетъ свой лучъ, оно все преувеличиваетъ!… Что такое была Спарта въ самое славное время своего могущества? Плохое мѣстечко. Что такое были Аѳины? На лучшій конецъ — уѣздный городокъ. И, однако же, въ исторіи они намъ представляются громаднѣйшими городами. А все южное солнце…
