Осаму Дадзай - Припадаю к вашим стопам...
Какая глупость! Глупее и не придумаешь. Даже повторять противно. Ужасно! Он просто безумен.
Из Его уст извергались и другие слова, не менее нелепые; настанет голод, будет землетрясение, звезды упадут с неба, по теряет свой блеск луна, соберутся орлы к трупам людей, наполняющим землю, и будут клевать их, и люди тогда будут про даваться скорби и скрежетать зубами.
Как можно болтать такое! Ведь даже подумать об этом, страшно. Какая глупость! Каждый должен знать свое место, Это просто дерзко в конце концов! Он должен искупить свою вину. Распять, непременно распять. Это решено.
Первосвященники и старейшины собирались вчера у Кайафы и вынесли решение убить Его. Я слышал об этом от торговцев на рынке. Дошло до меня и то, что вы дадите тридцать сребреников тому, кто выследит Его и укажет место, где Он будет с одними учениками. Понятно: ведь если схватить Его на глазах у толпы, поднимется ропот.
Сейчас не время откладывать. Он должен умереть. И я сам передам Его в ваши руки — не хочу ждать, пока это сделает кто-то другой. Таков будет прощальный дар моей любви, которая все это время безраздельно принадлежала Ему.
Это мой долг. Я продам Его. Вы видите, что я в трудном положении. Поймет ли кто-нибудь, что мой поступок был продиктован любовью — любовью, которой я посвятил всю свою жизнь?
А, все равно! Пусть никто не поймет. Моя любовь слишком чиста, я не нуждаюсь в том, чтобы ее понимали. Да, да, моя любовь не настолько низменна. Отныне моим уделом будет всеобщая ненависть. Но перед беспредельностью моей любви не имеют ровно никакого значения наказания, даже адский огонь не страшит меня. Я пройду по уготованному мне пути. Непреклонность моего решения приводит меня в ужас, но я не отступлю.
Итак, стараясь ничем не выдать себя, я ждал удобного случая. Наконец настал день праздника Пасхи. Мы, двенадцать учеников, решили снять темную комнату на втором этаже старого дома на вершине холма и устроить там праздничную вечерю. И вот все уже сели за стол и собирались приступить к трапезе, как вдруг Он встал и начал молча снимать верхнюю одежду. Все смотрели на него в недоумении, а он взял со стола кувшин, влил воды в умывальницу и, препоясавшись полотенцем, начал умывать ноги ученикам своим. Не понимая, в чем дело, они не знали, куда деваться от смущения, но я догадался, какие мысли мучили Его в ту минуту; Он страдал от собственного одиночества. Он настолько пал духом, что готов был цепляться даже за своих невежественных и глупых учеников. Какая жалость! Он знал, что готовит Ему судьба, и понимал, что конец неотвратим.
Я смотрел на Него и вдруг почувствовал, что рыдания подступают к горлу. Мне захотелось обнять Его и заплакать вместе с Ним:
«Мне жаль Тебя! Разве заслуживаешь Ты этой кары? Ты всегда был так добр, так справедлив. Всегда был на стороне бедняков. Ты и вправду Сын Божий. Я знаю это. Прости меня. Ведь я хочу продать Тебя и эти два дня только жду удобного случая. По теперь, теперь я ненавижу себя за это. Продать Тебя — и как мне только в голову могла прийти такая ужасная мысль! Успокойся. Пусть даже придут сюда пятьсот служителей и тысяча воинов, им не позволят коснуться Тебя пальцем. Тебя сейчас выслеживают. Будь осторожен. Надо немедленно бежать отсюда. Подойди, Петр, подойди, Иаков, и ты, Иоанн, тоже, все подойдите. Защитим нашего доброго Господина, пусть живет Он до глубокой старости».
Я так и не смог произнести вслух эти слова любви, рвавшиеся из моего сердца и обжигавшие губы. Возвышенное чуни во, что-то вроде вдохновения, охватило меня в тот миг, ничего подобного мне еще не приходилось испытывать. Светлые слезы мольбы о прощении заструились по моим щекам. А Он уже омывал и мои ноги, старательно, неторопливо и ласково отирал их полотенцем, которым был препоясан. О, какое чувство охватило меня тогда! Да, именно в ту минуту мне, может быть, и довелось увидеть Царствие Божие.
Вслед за моими омыл Он ноги Филиппа, Андрея, потом подо шел к Петру. Да, именно в таком порядке. А Петр, этот дурак, у которого что на уме, то и на языке, не смог сдержать своего недоумения и спросил, недовольно повысив голос:
«Господи, Тебе ли умывать мои ноги?» А Он тихо сказал ему в ответ: «Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после», — и опустился на корточки у ног Петра. Но этот болван еще больше заупрямился: «Не умоешь ног моих вовек. Я недостоин того, чтобы умывал Ты ноги мои», — и спрятал ноги иод себя. Тогда Он, немного повысив голос, сказал решительно и довольно настойчиво: «Если не умою тебя, не имеешь части со Мною».
Испугавшись, Петр склонился перед Ним и взмолился: «Господи! Не только ноги мои, но и руки и голову».
Услышав эти слова, я прыснул со смеху, другие ученики тоже заулыбались, и показалось, что в комнате на минуту стало светлее Он тоже улыбнулся и сказал: «О Петр, омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь. И ты, и Иаков, и Иоанн уже чисты, но...», — тут Он выпрямился, и лицо Его страдальчески исказилось, словно мучительная боль пронзила внезапно сердце. Он закрыл глаза: «Надо, чтобы все были чистыми».
Ужас охватил меня. Попался! Это обо мне Он говорит! Он видит меня насквозь, и от Него не укрылись темные мысли, обуревавшие меня еще за минуту до этого. Он разгадал меня и знает, что я замыслил продать Его. Впрочем, может быть, я и ошибался. Конечно же, ошибался. Ведь я уже стал чистым, и душа моя изменилась.
А-а, но Он-то не знает об этом, не знает.
«Нет, нет, ты ошибаешься!» Мое слабое раболепное сердце проглотило этот вопль, подступавший к самому горлу, так же легко и естественно, как проглатывают слюну. Я не смог сказать этого. Ничего не смог сказать. Во мне зашевелилось слабодушное сомнение: может быть, я все-таки так и не стал чистым?И эта низкая мысль в одно мгновение разрослась, уродливая и темная, и наперекор ей взорвалась, извергая пламя, неистовая ярость.
«Нет, так нельзя. Это никуда не годится, — подумал я. — Он же ненавидит меня всей душой. Я должен продать Его, должен! Он умрет. И вместе с Ним умру я». Прежнее решение опять вернулось ко мне, и теперь уже безвозвратно — я стал злым пухом мести.
А Он надел одежду свою и спокойно возлег опять, будто и не заметив смятения, за какую-то минуту перевернувшего мою душу, потом, побледнев, тоскливо сказал:
«Знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня учителем и Господом — и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать моги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал вам. Истинно, истинно говорю вам: раб не больше господина своего, и посланник не больше пославшего его. Если это знаете, блаженны вы, когда исполняете».
И Он смиренно начал вкушать выставленное угощение и вдруг опустил голову и сказал голосом, больше похожим на стон или рыдание:
«Один из вас предаст Меня».
Тут все ученики зашумели, повскакали с мест и бросились к Нему, восклицая: «Не я ли, Господи, не я ли, Господи», а Он покачал головой тихо, словно умирающий, и сказал неожиданно отчетливо:
«Тот, кому Я, обмакнув, кусок хлеба подам. Горе тому человеку. Лучше было бы ему не родиться».
И, обмакнув кусок, Он, безошибочно протянув руку, прижал его к моему рту.
И тут ко мне вернулась былая решимость. Мне даже не было стыдно, нет, скорее, я испытывал ненависть к Нему, ненависть к Его запоздалому гневу. Да, вот так выставить меня на посмешище перед учениками — на Него это похоже.
Огонь и вода! Судьбы, которым не суждено слиться воедино, — мот что было между нами. Кинуть мне кусок хлеба, словно собаке, — вот она, единственная месть, на которую Он способен. Ха-ха-ха. Глупец!
Он сказал мне: «Что делаешь, делай скорее!» Я сразу же выскочил из трактира, долго бежал по темной дороге, и вот я здесь, перед вами.
Не останьтесь равнодушными к моей просьбе! Накажите Его! Как хотите, но только накажите! Можете, поймав, бить Его палкой, раздеть догола, убить. Я больше не могу терпеть, не могу! Я ненавижу Его! Он ужасный человек. Он так мучил меня. Негодяй!
Он сейчас в Гефсиманском саду за речкой Кедрон. Вечеря окончена, и Он вышел вместе с учениками, чтобы помолиться.
Рядом с Ним больше никого нет. Сейчас Его можно схватить очень легко.
А, какая-то пташка расшумелась, до чего же назойливая!
Почему это сегодня ночью мне все время лезут в уши птичьи голоса?
Когда я бежал сюда лесом, там тоже все кричала какая-то птаха: питику, питику...
А ведь говорят, что птицы редко поют ночью.
Мне даже стало интересно, как она выглядит, какое-то детское любопытство одолело, я остановился, вытянул шею и стал всматриваться в ветки...
Впрочем, все это никому не интересно. Простите...
У вас все готово?
О, как это приятно слышать, как хорошо!
Сегодняшняя ночь — последняя в моей жизни.
Только смотрите внимательно, прошу вас. Я буду стоять рядом с Ним, плечом к плечу. Я специально так стану, чтобы показать Его вам.
