Уильям Моэм - Явление и реальность
— Мой любовник, — сказала Лизетта.
— Ты считаешь меня дураком? — взорвался сенатор. — Знаю, что он твой любовник.
— Зачем тогда было спрашивать?
Месье Лесюр был человек дела. Он подошел к Лизетте и сначала левой рукой с силой ударил ее по правой щеке, а потом правой рукой с такой же силой — по левой.
— Скотина! — завопила Лизетта.
Сенатор повернулся к молодому человеку, в некотором замешательстве наблюдавшему эту сцену, принял театральную позу, выбросил вперед руку и направил перст в сторону двери.
— Вон отсюда! — крикнул он. — Вон!
У сенатора, умевшего усмирить толпу разъяренных налогоплательщиков и привыкшего одним движением бровей умерять страсти разочарованных держателей акций на ежегодных собраниях, был в этот момент вид столь властный и решительный, что молодой человек, казалось бы, должен был незамедлительно обратиться в бегство. Однако тот не отступил; поколебался, правда, но все же не отступил. Он умоляюще взглянул на Лизетту и пожал плечами.
— Чего вы ждете? — возопил сенатор. — Хотите, чтобы я силой вас выставил?
— Не может же он выйти на улицу в своей пижаме, — сказала Лизетта.
— Это не его пижама, это моя пижама!
— Ему же нужно одеться!
Месье Лесюр огляделся и увидел на стуле у себя за спиной беспорядочно брошенные предметы мужского туалета. Сенатор посмотрел на молодого человека уничтожающим взглядом.
— Можете взять одежду, — сказал он с холодным презрением.
Молодой человек взял одежду, подобрал с пола ботинки и исчез в другой комнате.
Месье Лесюр обладал незаурядным даром красноречия, и никогда прежде он не пользовался этим даром с таким блеском. Он высказал Лизетте все, что о ней думает. Он был нелестного о ней мнения. Он обрисовал ее поведение самыми черными красками. Он извлек для нее из своего лексикона самые оскорбительные слова. Он призвал все силы неба в свидетели, что никогда еще женщина не платила столь черной неблагодарностью честному человеку, который свято ей верил. Короче, он выложил все, что подсказали ему гнев, обида и задетое самолюбие. Лизетта не пыталась защищаться. Она слушала сенатора молча, сокрушенно глядя в тарелку и машинально пощипывая булочку, которую из-за неожиданного появления сенатора не успела доесть. Тот злобно покосился на тарелку.
— Я так хотел, чтобы ты первая услышала эти замечательные новости, что приехал прямо с вокзала. Я мечтал, присев на край твоей постели, позавтракать вместе с тобой. И что я вижу?
— Дорогой, ты еще не завтракал? Я сейчас же прикажу подать.
— Не нужно мне завтрака.
— Чепуха! Тебе предстоит принять на себя великую ответственность, и нужно беречь силы.
Она позвонила и приказала горничной принести кофе, сама разлила его по чашкам, но сенатор сначала не хотел даже притронуться к нему. Однако, когда Лизетта намазала маслом булочку, он пожал плечами и принялся за еду, время от времени отпуская замечания о женском коварстве. Лизетта слушала молча.
— По крайней мере, — сказал он, — хорошо хотя бы, что у тебя не хватает наглости оправдываться. Ты знаешь, я не из тех, над кем можно безнаказанно измываться. Я само великодушие по отношению к тем, кто хорошо со мной обходится, но безжалостен к тем, кто обходится плохо. Как только допью кофе, я навсегда покину эти стены.
Лизетта вздохнула.
— Теперь я могу сказать, что у меня был приготовлен для тебя сюрприз. Я хотел ознаменовать вторую годовщину нашего знакомства, положив на твое имя некую сумму, чтобы ты ни от кого не зависела, если со мной что-нибудь случится.
— Какую сумму? — грустно спросила Лизетта.
— Миллион старых франков.
Она снова вздохнула. Что-то мягкое шлепнулось сенатору на голову, и он вздрогнул.
— Что это?
— Он возвращает твою пижаму.
Дело в том, что молодой человек открыл дверь, швырнул в сенатора пижамой и снова захлопнул дверь. Сенатор высвободил голову из шелковых штанов, обвившихся во¬круг его шеи.
— Что за способ возвращать пижаму! Ясно как день, что твой друг — совершеннейший невежа.
— Естественно, ему далеко до тебя, — пробормотала Лизетта.
— Он что, умнее меня?
— Конечно, нет.
— Богат?
— Беден, как мышь.
— Так какого дьявола ты в нем нашла?
— Он молод, — улыбнулась Лизетта.
Сенатор опустил взор к тарелке. По щеке у него скатилась слеза и капнула в кофе. Лизетта посмотрела на сенатора с доброй улыбкой.
— Мой бедный друг, нельзя же иметь все, — сказала она.
— Знаю, что я немолод. Но мое положение, мое состояние, наконец, бодрость духа! Я думал, они могут заменить юность. Есть женщины, которым нравятся лишь люди в определенном возрасте. Я знаю знаменитых актрис, которые считают за честь быть подругой министра. Я слишком хорошо воспитан, чтобы упрекать тебя твоим происхождением, но как-никак ты все-таки только манекенщица, и я вытащил тебя из квартирки стоимостью всего две тысячи франков в год. Разве это не счастье для тебя?
— Если я дочь бедных, но честных родителей, почему мне нужно стесняться моего происхождения? Раз я скромно зарабатываю себе на жизнь, ты думаешь, что имеешь право укорять меня?
— Ты любишь этого мальчишку?
— Да.
— А меня?
— И тебя тоже. Я люблю вас обоих, но по-разному. Тебя я люблю за твое положение, за твой ум и знания, за то, что ты так добр и благороден, а его — за то, что у него такие большие глаза и вьющиеся волосы и он божественно танцует. Все это вполне естественно.
— Ты знаешь, что в моем положении я не могу водить тебя на танцульки, а что до волос, то, может быть, в моем возрасте у него их будет еще меньше, чем у меня.
— Может быть, — согласилась Лизетта, подумав при этом, что сейчас это едва ли имеет большое значение.
— А что скажет твоя тетушка, достойнейшая мадам Саладен, когда узнает, что ты натворила?
— Это не будет для нее сюрпризом.
— Ты хочешь сказать, что эта уважаемая женщина одобряет твое поведение? O tempora, o mores!* И давно это продолжается?
— С тех пор, как я работаю в салоне. Он коммивояжер лионской фирмы по производству шелковых тканей. Как-то он приехал к нам с образцами, и мы друг другу приглянулись.
— Но твоя тетушка, она должна была оградить тебя от искушений, которым подвергается в Париже молодая девушка! Она должна была не позволить тебе вступить в связь с этим юношей!
— Я ее не спрашивала.
— Этого достаточно, чтобы свести в гроб твоего старого отца! И как ты не подумала про этого израненного героя, чья верность родине была вознаграждена лицензией на торговлю табачными изделиями? Ты забыла, что как министр внутренних дел я был бы вправе отменить эту лицензию на основании твоей безнравственности.
— Я уверена, что ты благородный человек и не сделаешь такой подлости.
Он не без драматизма взмахнул рукой.
— Не бойся, я не унижусь до такой мелочной мести; из-за безнравственного поведения особы, которую мое чувство достоинства велит мне презирать, я не стану обижать ветерана, заслужившего благодарность отчизны.
Он продолжал завтракать, Лизетта не произносила ни слова. Когда он утолил голод, его настроение изменилось. Теперь он чувствовал не столько гнев, сколько жалость к самому себе; плохо понимая женское сердце, он думал вы¬звать в Лизетте угрызения совести, разжалобив ее.
— Трудно отказаться от привычки, в которую так втянулся, — сказал сенатор. — Мне было так радостно отрываться от своих дел и проводить с тобой часок-другой. Ты будешь жалеть обо мне, Лизетта?
— Конечно.
Он издал глубокий вздох.
— Никогда бы не подумал, что ты способна на такой обман.
— Вот обман-то тебя и мучит, — задумчиво проговорила Лизетта. — Какие мужчины странные! Они не могут простить, что их одурачили. Все это из-за их самолюбия! Они придают так много значения пустякам.
— Ты считаешь, что это пустяки, если я застаю тебя за завтраком с молодым человеком в моей пижаме?
— Если бы он был мой муж, а ты мой любовник, ты не увидел бы в этом ничего странного.
— Разумеется. Тогда не он меня, а я бы его обманывал, и моя честь не страдала бы.
— Значит, мне нужно выйти за него замуж, и тогда все будет в порядке.
Сначала он как-то не сообразил, о чем она говорит. Но смысл ее слов быстро дошел до него, и сей умный человек наградил ее проницательным взглядом. Он увидел столь соблазнительный прищур ее прелестных глаз и еле заметную плутоватую улыбку алых губ.
— Не забывай, что как член сената я должен быть, согласно традициям республики, оплотом морали и нравственности.
— Это так много для тебя значит?
Жестом, исполненным сдержанного достоинства, он погладил свою роскошную квадратную бороду.
— Ни банана не значит, — ответил он. По-галльски многозначное, это выражение, вероятно, шокировало бы его наиболее консервативных приверженцев. — А он на тебе женится? — спросил сенатор.
