Оливия Шрейнер - Рассказы и аллегории
Пожалуй, мне это нравилось. Всю жизнь я прожила одна, и никто до сих пор не говорил мне, что я женщина и что я прекрасна. Я им верила. Я не знала, что это просто условия игры, которые один из них установил, а остальные, не задумываясь, приняли. Я любила, чтобы они делали мне предложение, а я отказывала. Я их презирала. Материнское чувство еще не поселилось в моем маленьком сердце, я не знала, что мужчины — все — мои дети, как знает это настоящая женщина с большим сердцем. Я была еще слишком молода, чтобы быть доброй. Мне нравилась власть. Я похожа была на мальчишку, которому подарили новый кнут, и он, вместо того чтобы смотать его и отложить до поры до времени, ходит и лупит им по чему попало. Мужчины были для меня странными существами, одному богу известно, почему я им нравилась. И только одно портило мне удовольствие: меня точила мысль, что они бросили ее ради меня. Мне нравились ее огромные голубые мечтательные глаза, мне нравилась неторопливость ее походки, ее протяжная речь; когда я видела ее среди мужчин, все они казались мне недостойными сидеть с ней рядом. Я готова была отдать ей все их славословия, если бы она хоть раз улыбнулась мне, как она улыбалась им, так чтобы улыбка озаряла все лицо, на щеках появлялись ямочки и сверкали зубы. Но я знала — этому не быть, я была уверена, что она меня ненавидит, что ей бы хотелось, чтоб я умерла, чтоб никогда ноги моей не было в этой деревне. Ведь она не знала, что на прогулке верхом, когда мужчина, который постоянно ездил рядом с ней, захотел поехать рядом со мной, я отослала его прочь; что однажды, когда другой мужчина, пытаясь завоевать мое расположение, стал высмеивать медлительность ее речи, я так напустилась на него, что он не смел больше показываться мне на глаза. Я знала, ей известно, что, когда двое мужчин поспорили в гостинице, кто красивее, она или я, и опросили каждого входящего, выиграл тот, кто ставил на меня. Я их за это ненавидела, но я бы умерла, а не показала ей, как мне важно, что она ко мне чувствует.
Мы с ней никогда не сказали и двух слов.
Встречаясь на улице, мы раскланивались и проходили мимо; здороваясь за руку, мы молчали и не глядели друг на друга. Но я думаю, она всегда чувствовала, что я здесь, в комнате, так же, как я чувствовала ее присутствие.
Наконец пришла пора мне уезжать. Я должна была ехать на следующий день. Накануне один мой знакомый устраивал в мою честь вечер, на который приглашен был весь городок.
Зима была в разгаре, в опустевших садах отцветали последние георгины и хризантемы, и, думаю я, миль на двести в округе ни за какие деньги нельзя было достать розу. Только в саду моего друга в самом солнечном уголке между кирпичной оградой и вынесенным наружу очагом стоял розовый куст с единственным бутоном. Эта белая роза была обещана девушке со светлыми волосами.
Наступил тот вечер. Когда я вошла в прихожую, чтобы снять пальто, девушка уже была там. Она была одета во все белое, ее прекрасные белые руки и плечи обнажены; белокурые волосы переливались в свете свечей, а на груди приколота роза. Она была как королева. Я быстро сказала: «Добрый вечер», — и отвернулась к зеркалу; надо было поправить мою старенькую черную шаль, надетую поверх старенького черного платья.
Тут я почувствовала, как чья-то рука прикоснулась к моим волосам.
— Стойте спокойно, — сказала она.
Я взглянула в зеркало. Она сняла со своего платья розу и приколола ее к моим волосам.
— Какая прелесть — темные волосы! Они как будто нарочно созданы для цветов. — Она отступила на шаг и посмотрела на меня. — Вам она идет куда больше, чем мне.
Я обернулась.
— Я так любуюсь вами, — сказала я.
— Да-а-а… — ответила она своим протяжным, как говорят в колониях, говором, — я та-а-ак рада.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
Тут появились они и увлекли нас танцевать. За весь вечер мы и минуты не пробыли вместе. Только раз, скользя мимо меня в танце, она мне улыбнулась.
На следующее утро я уехала из городка.
Много лет спустя я услышала, что она вышла замуж и уехала в Америку. Так ли это, я не знаю, но роза — розу я продолжаю хранить! Когда вера моя в женщину готова покинуть меня, когда кажется, что не хватит ей любви и великодушия, чтобы достигнуть грядущего рая, — тогда вновь доносится до меня запах иссушенного цветка и я знаю: весна неизбежна.
Сон
Мать сидела в одиночестве у открытого окна. С улицы доносились голоса детей, игравших под акациями, и горячее дыхание жаркого полдня. В окно безостановочно влетали и снова вылетали из комнаты дикие пчелы с желтыми от пыльцы цветущих акаций лапками.
Она сидела со штопкой на низком кресле у стола. Перед ней на столе стояла большая корзина, откуда она брала штопку, а на коленях, полузакрыв забытую книгу, лежали уже заштопанные чулки. Она следила, как ныряет и выныривает иголка; заунывное пчелиное жужжание и голоса детей за окном сливались в смутный гул, и работа шла все медленней и медленней. И уже не пчелы, а похожие на ос существа, которые не приносят меда, гудя, кружились над ее головой. Дремота одолевала ее, она уронила на край стола руку с надетым чулком и положила иа нее голову. Голоса детей становились призрачней и то приближались, то удалялись, пока наконец не замолкли совсем, и только одно она еще чувствовала — своего девятого ребенка там, под сердцем. Так она и заснула среди вьющихся над головой пчел, склонясь вперед, и увидела вещий сон: ей виделось, что пчелы все увеличиваются в размерах, растут и превращаются в людей, и уже люди продолжают этот безостановочный хоровод вокруг нее. И один из них, легко ступая, подошел к ней и сказал:
— Дитя спит в твоем чреве, позволь, я коснусь его, и, осененный моим прикосновением, ребенок станет подобен мне.
— А кто ты? — спросила она.
— Я — Здоровье, — сказал он. — У человека, которого я коснусь, всегда будет играть в жилах красная кровь, ни боли, ни усталости он не узнает, жизнь его будет сплошным праздником.
— Нет, — перебил его другой, — пусть его коснусь я, ибо я — Богатство. Мое прикосновение освободит его от всех житейских забот. Если он захочет, мышцы и кровь других людей будут кормить его; и не успеет глаз его пожелать, как рука уже будет владеть желаемым. Слов «я хочу» не будет у него.
Тяжел и неподвижен был ребенок в ее чреве. И сказал третий:
— Пусть коснусь его я, я — Слава. Человека, которого я осеняю, я возвожу на высокий холм, откуда он виден каждому. Он умрет — и не будет забыт, имя его прогремит в веках, и из уст в уста будет передаваться эхо этого имени. Подумай — остаться в памяти на века!
Мать дышала ровно, но во сне ее люди-пчелы все теснее смыкали круг.
— Позволь мне коснуться ребенка, — сказал еще один, — ибо я — Любовь. Тот, кого я коснусь, пройдет по жизни не один. В самой кромешной тьме, стоит ему протянуть руку, он почувствует другую руку, протянутую навстречу. Пусть весь мир будет против него, найдется человек, который скажет: «Мы. Ты и я».
И ребенок шевельнулся.
Но вот еще один протиснулся в круг.
— Пусть это буду я, я — Талант. Я могу дать все, что обещали ему до меня. Я касаюсь солдата и государственного деятеля, мыслителя и политика — и дарую им успех, я осеняю писателя, который никогда не опередит свое время и никогда не отстанет от него. Если я коснусь ребенка — ему никогда не придется плакать о сокрушенных надеждах.
Пчелы вились над головой матери, дотрагиваясь до волос своими длинными ниточками-лапками, а во сне она видела, как из затененной части комнаты выступил человек с болезненным, изборожденным морщинами лицом, и между впадинами щек дрожала на губах улыбка. Он протянул руку. Мать отпрянула и воскликнула:
— Кто ты?
Он промолчал, и она заглянула под полуопущенные веки. И спросила:
— А ты что можешь дать ребенку — здоровье?
И он сказал:
— Человек, которого я коснусь, ощущает в крови жгучий трепет, трепет этот жжет кровь, как огонь. Вся жизнь уходит на то, чтобы унять в крови это жжение.
— Ты даешь богатство?
Он покачал головой.
— Когда человек, которого я коснусь, нагибается, чтобы поднять золото, он внезапно видит знамение в небе над головой, а пока он смотрит на него, золото уплывает между пальцами или его забирает другой.
— Может быть, славу?
— Едва ли, — ответил он. — Путь человека, которого я коснусь, начертан пальцем на зыбком песке и никому не виден. Этим путем ему и идти. Иногда путь ведет его к вершине, но внезапно поворачивает и низвергает в бездну. И он должен идти этим путем, хотя только он один видит зыбкий след, по которому идет.
— Любовь?
— Он будет страстно желать ее, но не найдет. Когда он протянет ей руки и прижмет к сердцу того, кого любит, тогда в дальнем далеке он увидит, как играет свет на черте горизонта. И он должен идти туда. Тот, кого он любит, не пойдет с ним — его удел идти в одиночестве. Когда он прижмет нечто к пылающему сердцу и воскликнет: «Мое, мое, я владею этим!», — он услышит голос: «Отрекись! Отрекись! Владеть — не твой удел!»
