Габриэль Маркес - Хроника предсказанной смерти
– Я переоденусь и приду, – сказал он и тут сообразил, что позабыл часы дома на тумбочке. – Который час?
Было 6.25. Сантьяго Назар взял под руку Кристо Бедойю и повёл в сторону площади.
– Через четверть часа я буду у тебя, – сказал он моей сестре.
Та настаивала, чтобы они пошли все вместе и немедленно, так как стол был уже накрыт. "В ней проявилась странная настойчивость, – рассказывал Кристо Бедойя. – Это было так странно, что порой мне кажется, Марго уже знала, что Сантьяго собираются убить, и хотела спрятать его у вас". Однако Сантьяго Назар убедил Марго, чтобы она шла вперёд, пока он переоденется для верховой езды, поскольку ему нужно было пораньше приехать в Дивино Ростро кастрировать бычков. Он простился с сестрой тем же жестом, что и со своей матерью, и удалился в сторону площади, под руку с Кристо Бедойей. Это был последний раз, когда сестра его видела.
Многие из собравшихся в порту знали, что Сантьяго Назара собираются убить. Дон Лазаро Апонте, штабной полковник в отставке, бывший городским головой уже одиннадцать лет, козырнул Сантьяго по-военному. "У меня были свои и вполне серьёзные основания верить, что он вне всякой опасности", – рассказывал мне полковник. Не стал беспокоиться и отец Кармен Амадор. "Увидев Сантьяго живым и здоровым, я решил, что всё это были ложные слухи", – говорил мне он. Никто даже не спросил себя, предупреждён ли Сантьяго Назар, потому что казалось невозможным, чтобы ему не сказали.
В действительности моя сестра Марго была одной из немногих, кто не знал, что Сантьяго Назара собираются убить. "Знай я об этом, увела бы его к нам, хоть бы и силком пришлось тащить", – заявила она впоследствии судебному следователю. Казалось удивительным, что она об этом не знала; ещё удивительней было, что не знала и моя мать, которой любые новости становились известны раньше всех в доме, хотя она уже несколько лет не выходила на улицу, даже к мессе. Я оценил эту её способность с тех пор, как начал рано вставать в школу. Проснувшись, я видел, как в сероватом предрассветном сумраке она подметает двор веником из прутьев, бледная и таинственная, какой я помню её по тем временам, и за каждым глотком кофе следовал её рассказ о том, что произошло на белом свете, пока мы спали. Казалось, она была связана тайными нитями с другими людьми в городке, особенно со своими ровесниками, и порой удивляла нас предсказанием новостей, которых не могла узнать иначе как провидческим способом. В то утро, однако, она не уловила пульса трагедии, забившегося в три пополуночи. Мать как раз подмела двор и молола маниоку на пончики, когда сестра Марго вышла встречать епископа.
"Были слышны петухи", – говорила мать, вспоминая тот день. Но она связывала отдалённый шум не с приездом епископа, а со свадебным гуляньем.
Наш дом стоял далеко от главной площади, в манговой роще у реки. Моя сестра Марго пришла в порт пешком вдоль берега, а все встречные были слишком взволнованы приездом епископа, чтобы прислушиваться к прочим новостям. Лежачих больных вынесли к дверям, в надежде на чудотворное исцеление; женщины выбегали из двориков, с индюшками, поросятами и прочей снедью в руках; от высокого берега отчаливали каноэ, украшенные цветами. Но после того как епископ проплыл мимо, даже не ступив ногой на грешную землю, ущемлённая в своей значимости новость приобрела законный масштаб скандала. Именно тогда сестра Марго узнала эту новость целиком и во всей неприглядности: Анхела Викарио, прекрасная девушка, вышедшая замуж накануне, была возвращена родителям, так как новобрачный обнаружил, что она не девственница. "У меня сердце разрывалось, – рассказывала сестра. – Но сколько бы ни трепали эту историю, никто не мог объяснить мне, как случилось, что бедный Сантьяго Назар угодил в такой переплёт". Было точно известно лишь, что братья Анхелы Викарио поджидают его, чтобы убить.
Сестра возвратилась домой, кусая губы, чтобы не заплакать. В столовой она увидела как мать в своём воскресном костюме с синими цветами, надетом на случай, если епископ сойдёт с парохода поприветствовать нас, напевает фадо, накрывая на стол. Марго заметила лишний прибор.
– Это для Сантьяго Назара, – сказала ей мать. – Мне сказали, ты пригласила его позавтракать.
– Убери, – сказала сестра.
И рассказала новость матери. "Но она как будто бы уже знала заранее, – сказала мне Марго. – Так всегда случалось: бывает, начинаешь что-то рассказывать и не успеешь дойти до середины, а она уже знает, в чём дело". Эта страшное известие до последнего момента оставалась тайной за семью печатями для моей матери. Сантьяго Назара назвали в её честь, вдобавок она была его крёстной, но состояла также в кровном родстве и с Пурисимой Викарио, матерью опозоренной невесты.
Однако, едва услыхав новость, она тотчас же надела туфли на каблуках и парадную мантилью, в которой выходила только для визитов соболезнования. Мой отец, слышавший всё из постели, вышел в столовую в пижаме и встревоженно спросил, куда она собирается.
– Предупредить куму Пласиду, – отвечала мать. – Нечестно, что она одна не знает, что её сына собираются убить.
– Мы с Викарио в таком же родстве как и с ней, – заметил отец.
– Всегда надо быть на стороне жертвы.
Из своих комнат один за другим выбежали мои младшие братья. Самые маленькие, затронутые ощущением трагедии, расплакались. Моя мать первый и единственный раз в жизни не обратила внимания ни на них, ни на своего мужа.
– Погоди, я оденусь, – сказал отец.
Она уже была за порогом. Мой братишка Хайме, которому не было тогда и семи лет, единственный успел одеться, чтобы идти в школу.
– Ступай ты с ней, – велел отец.
Хайме побежал вслед за матерью, не понимая, ни что происходит, ни куда они идут, и уцепился за её руку. "Она шла, разговаривая сама с собой", – рассказывал мне Хайме. "Негодяи, – шептала она чуть слышно, – подлые твари, ни на что они не способны кроме мерзостей". Она даже не отдавала себе отчёта в том, что ведёт за руку ребёнка. "Можно было подумать, что я рехнулась, – говорила мне мать. – Единственное, что я помню – это шум толпы в отдалении, как будто свадебное гулянье началось снова, и что все бежали в сторону площади". Она ускорила шаг, с решительностью, на которую была способна, если речь шла о жизни и смерти, но в этот миг кто-то, бежавший навстречу, увидев её растерянность, решил проявить сочувствие:
– Не спешите, Луиса-Сантьяга, – крикнул он на ходу. – Его уже убили.
***
Байардо Сан-Роман, человек, вернувший родителям свою жену, появился впервые в августе предыдущего года: за шесть месяцев до свадьбы. Он приплыл на еженедельном пароходе, имея при себе две седельные сумки, расшитые серебром, под стать пряжкам ремня и замысловатой отделке сапог. Был он лет тридцати, скрытых моложавостью облика: у него была тонкая талия новильеро, золотистые глаза и смуглая кожа, словно прогретая медленным пламенем, в которое подбросили селитры. Одет Байардо был в короткую куртку и очень узкие брюки из хромовой кожи и перчатки овечьей кожи того же цвета. Магдалена Оливер плыла с Байардо на одном пароходе и всю дорогу не могла оторвать от него взгляда. "Выглядел он педерастом, – рассказывала Магдалена, – а жаль: так и хотелось окунуть его в сливочное масло и проглотить живьём". Она была не единственной, кто так подумал, но не была и последней из тех, кто понял, что Байардо Сан-Роман не тот человек, чтобы разобраться в нём с первого взгляда.
В конце августа мать прислала мне в школу письмо, в котором между прочим говорилось: "Приехал очень странный человек". В следующем письме значилось: "Странного человека зовут Байардо Сан-Роман, и все говорят, что он обаятельный, но я его не видела". Никто так и не узнал, зачем он приехал. Кому-то, кто не удержался и спросил его об этом незадолго до свадьбы, он ответил: "Я ездил из города в город, искал, на ком бы жениться". Это могло быть и правдой, но с тем же успехом Байардо Сан-Роман мог сказать что угодно ещё, поскольку в слова служили ему скорее для того, чтобы скрывать свои мысли.
Вечером по приезде в кинозале он дал понять, что является инженером-железнодорожником, и говорил о необходимости построить железную дорогу, чтобы наш городок стал независим от капризов реки. Днём позже ему понадобилось послать телеграмму, и он сам передал её ключом, научив вдобавок телеграфиста способу дольше использовать батареи. С той же уверенностью он беседовал о тропических лихорадках с военным врачом, приехавшим к нам как раз тогда для производства рекрутского набора. Ему нравились длинные шумные праздники, но пил он умеючи, разнимал ссоры и не допускал драк и шулерства. Однажды в воскресенье после мессы он бросил вызов искусным пловцам, которых у нас было немало, и оставил позади лучших, за двадцать взмахов переплыв реку туда и обратно. Мать рассказала мне об этом в письме и добавила характерное для себя замечание: "Да и в золоте он, похоже, просто купается". Это отвечало расхожему мнению о нём, как о человеке, который не только всё умеет и умеет хорошо, но и располагает неограниченными средствами.
Моя мать окончательно одобрила его в своём октябрьском письме. "Все его очень любят, – писала она, – за честность и добродушие, а в прошлое воскресенье он причастился, преклонив колени, и прослушал латинскую мессу". В те времена не разрешалось принимать причастие стоя, и службы велись только на латыни, но моя мать обычно делала такого рода поверхностные уточнения, когда хотела проникнуть в суть вещей. Однако после этого одобрительного вердикта я получил два письма, в которых ничего не было сказано о Байардо Сан-Романе, даже когда стало широко известно, что он хочет жениться на Анхеле Викарио.
Лишь много позже злосчастной свадьбы мать призналась мне, что познакомилась с Байардо Сан-Романом, когда было уже поздно исправлять октябрьское письмо, и что его золотистые глаза потрясли и напугали её. "Он показался мне похожим на дьявола, – сказала она, – но ведь ты сам говорил, что такие вещи нельзя доверять бумаге".
Я познакомился с Байардо немного позже неё, на рождественских каникулах ,и не нашёл его таким странным, как о нём говорили. Он и вправду показался мне привлекательным, но далёким от идеального образа, нарисованного Магдаленой Оливер. По мне, так он выглядел серьёзнее, чем можно было решить по его выходкам, и был полон внутреннего напряжения, с трудом скрываемого чрезмерной любезностью. Но, прежде всего, он показался мне очень печальным человеком. К тому времени они с Анхелой Викарио уже были официально помолвлены.
Точно установить, как они познакомились, так никогда и не удалось. Хозяйка холостяцкого пансиона, где жил Байардо Сан-Роман, рассказывала, что как-то раз в конце сентября тот отдыхал в качалке во время сиесты, когда через площадь с корзинами искусственных цветов прошли Анхела Викарио и её мать. Байардо наполовину проснулся, увидел двух женщин, одетых в беспощадный траур, казавшихся единственными живыми существами среди знойного послеполуденного марева, и спросил про молодую. Хозяйка рассказала ему, что ту зовут Анхелой Викарио и что она младшая дочь сопровождающей её дамы. Байардо проводил женщин взглядом до конца площади. "Славное у неё имя", – заметил он.
Затем снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, промолвив: "Когда проснусь, напомните мне, что я собираюсь на ней жениться".
Анхела Викарио рассказала мне, что слышала про этот случай от хозяйки пансиона ещё до того, как Байардо Сан-Роман объяснился ей в любви. "Я очень испугалась", – сказала мне Анхела. Трое из тогдашних жильцов пансиона подтвердили, что случай имел место, остальные четверо точно не помнили. Но все версии сходились на том, что Байардо Сан-Роман и Анхела Викарио впервые встретились во время национального праздника в октябре, когда Анхеле было поручено объявлять выигрышные номера благотворительной лотереи. Байардо Сан-Роман подошёл к барабану, встал справа от стола с призами, глядя на томную барышню, от головы до пят закутанную в траурные одежды, и спросил, сколько стоит патефон с перламутровой инкрустацией – главная ярмарочная приманка. Та отвечала, что патефон не для продажи, а только для розыгрыша. "Так ещё лучше. Проще, да и дешевле", – сказал Байардо.
Анхела призналась мне, что Байардо удалось её удивить, но по причинам, противоположным любви. "Я ненавидела заносчивых людей, но таких замашек никогда не встречала. Я ещё подумала, что он не из наших". Её досада лишь усилилась, когда на зависть всем объявили счастливого обладателя патефона, и им действительно оказался Байардо Сан-Роман. Она представить себе не могла, что он, ради того лишь, чтобы произвести на неё впечатление, скупил все номера лотереи.
В тот вечер, вернувшись домой, Анхела Викарио нашла там патефон, завёрнутый в подарочную бумагу, перевязанный лентой из органди. "Я так и не выяснила, как он узнал, что это был мой день рождения", – рассказывала Анхела. Ей стоило труда убедить родителей в том, что она не давала Байардо Сан-Роману ни малейшего повода делать ей такой подарок, тем более таким образом, что это ни для кого не прошло незамеченным. Братья же Анхелы, Педро и Пабло повезли патефон обратно в гостиницу прежнему владельцу с таким шумом, что не было никого, кто видел бы, как патефон прислали в подарок, и никого, кто бы не видел, как подарок возвращали.
Единственным, чего не приняла во внимание семья, было неотразимое обаяние Байардо Сан-Романа. Близнецы появились дома лишь на рассвете следующего дня пьяными в дым, снова таща с собой патефон и в придачу – Байардо Сан-Романа, чтобы продолжить гульбу.
Анхела Викарио была младшей дочерью в бедной семье. Её отец, Понсио Викарио был из бедных ювелиров и сгубил своё зрение над золотыми безделицами, стараясь сохранить репутацию мастерской. Пурисима дель Кармен, её мать, была школьной учительницей пока окончательно и бесповоротно не вышла замуж. Её смиренный и даже забитый вид хорошо скрывал непреклонность характера. "Она была похожа на монахиню", – вспоминала Мерседес Барча. Пурисима с такой жертвенностью посвятила себя мужу и воспитанию детей, что порой можно было забыть о её существовании. Две старшие дочери вышли замуж очень поздно. Кроме близнецов была ещё средняя дочь, умершая от лихорадки; носить траур по ней семья продолжала и через два года после смерти – облегчённый в доме, но строгий на улице. Братьев Викарио растили мужчинами. Сестёр готовили к замужеству. Они вышивали на пяльцах, шили на машинке, плели кружева, стирали и гладили, умели делать искусственные цветы, печь пирожные и сочинять свадебные приглашения. В отличие от своих молодых современниц, предавших забвению культ смерти, все четыре сестры были мастерицами древнего искусства ухаживать за больными, утешать умирающих и обряжать усопших. Единственным, что ставила им в упрёк моя мать, была привычка причёсываться перед сном. "Девушки, – говорила она, – не причёсывайтесь на ночь, чтобы не тонули моряки". За исключением этого недостатка, по её мнению, не было девушек, воспитанных лучше. "Они совершенство, – слышал я часто от неё. – Любой мужчина будет счастлив с ними, потому что они воспитаны так, чтобы страдать всю жизнь". Однако мужьям двух старших сестёр было сложно преодолеть их оборону, поскольку они всегда и всюду ходили вместе, устраивали вечеринки с танцами, на которые приглашались одни женщины, и были склонны подозревать мужчин в неблаговидных намерениях.
Анхела Викарио была самой красивой из четырёх сестёр, и моя мать говорила, что родилась она как великие королевы прошлого – с пуповиной, обёрнутой вокруг шеи. Но её облик был смиренным, а робость и боязливость указывали на неясное будущее. Я видел её год за годом, приезжая на рождественские каникулы, и каждый раз Анхела казалась всё более и более незаметной и блёклой в окне своего дома, у которого она сидела, мастеря искусственные цветы и напевая вальсы с незамужними соседками. "Она сама как бумажный цветочек, – говорил мне Сантьяго Назар, – твоя дурочка-кузина". Однажды, незадолго до того, как Анхела надела траур по сестре, я впервые встретил её на улице в дамском платье с завитыми волосами, и едва смог поверить, что это была именно она. Но это видение было мимолётным: её душевная вялость с годами только возрастала. И когда Байардо Сан-Роман захотел на ней жениться, многие решили, что чужак решил вероломно подшутить.
Семья Анхелы не только не приняла предложения всерьёз, но даже стала насмехаться. За исключением Пурисимы Викарио, которая поставила Байардо Сан-Роману условием удостоверить свою личность. До тех пор о нём ничего не было известно. Для нас его история начиналась с момента, когда он сошёл с парохода, разряженный как актёр; а он был так скрытен во всём, что касалось его происхождения, что самые дикие предположения не казались невероятными. Заговорили о том, что он был главарём банды, разорявшей селенья и сеявшей ужас в Касанаре; что он беглый каторжник из Кайенны, и что его видели в Фернамбуко, где он зарабатывал на жизнь трюками пары дрессированных медведей; что он нашёл остатки испанского галиона, гружённого золотом, в Проливе Ветров. Байардо Сан-Роман положил конец домыслам самым простым способом: привёз свою семью в полном составе.
Семья была из четырёх человек: отца, матери и двух заполошных сестёр. Они прибыли на "Форде" модели "Т" с правительственными номерами, чей клаксон взбудоражил улицы городка в одиннадцать утра. Мать, Альберта Симонс, громадная мулатка с Кюрасао, всё ещё мешала кастильскую речь с папьяменто; в молодости она была объявлена первой из двухсот лучших красавиц Антильских островов. Перезрелые сёстры напоминали двух беспокойных кобылиц. Но главным козырем был отец: генерал Петронио Сан-Роман, герой гражданских войн минувшего века, один из славнейших деятелей консервативного режима, обративший в бегство полковника Аурелиано Буэндию в сражении при Тукуринке. Моя мать была единственной, кто не пошёл с ним поздороваться, узнав, кто он. "Мне казалось, что это очень хорошо, что они женятся. Но это одно дело, а другое дело – подать руку человеку, который велел стрелять в спину Херинельдо Маркесу", – объясняла она. Как только генерал высунулся в окно автомобиля, чтобы помахать горожанам своей белой шляпой, его узнали, благодаря портретам. На нём был льняной костюм соломенного цвета, сафьянные ботинки со шнурками крест-накрест и двойной лорнет, державшийся на переносице золотыми зажимами, прикреплёнными к часовой цепочке, продетой в петлицу жилета. На лацкане полковник носил медаль за храбрость и опирался на трость с набалдашником, украшенным государственным гербом. Он первым вышел из автомобиля, с ног до головы покрытый горячей пылью наших скверных дорог, и стоило лишь ему появиться из кабины, как все сообразили, что Байардо Сан-Роман женится на ком пожелает.
Дело было лишь в том, что Анхела Викарио не хотела идти за него. "Он казался слишком уж благородным для меня", – сказала она мне годы спустя. Кроме прочего, Байардо даже не попытался добиться благосклонности Анхелы, притом, что очаровал её семью своим богатством и обаянием. Анхела Викарио так и не смогла забыть ужаса той ночи, когда родители и старшие сёстры с мужьями, собравшись в гостиной, силой навязали ей обязательство выйти замуж за человека, которого она едва успела разглядеть. Близнецы держались в стороне. "Мы решили, что это всё дела женские". Решающим доводом родителей стало то, что известная скромностью и смирением семья не имеет права отвергать такой подарок судьбы.
Анхела Викарио едва осмелилась намекнуть на неполноту счастья без любви, но мать оборвала её единственной фразой: "Стерпится – слюбится".
В противоположность тогдашним помолвкам, длинным и церемонным, помолвка Анхелы длилась лишь четыре месяца, из-за спешки, проявленной Байардо Сан-Романом. Она не стала ещё короче, поскольку Пурисима Викарио настояла, чтобы дождались окончания семейного траура. "Однажды вечером он спросил меня, какой дом мне больше всего нравится, – рассказала мне Анхела Викарио. – Я ответила, не зная, зачем он спросил, что самый красивый дом в городе – кинта вдовца де Сиуса". Я бы сказал то же самое. Этот дом стоял на холме, открытом ветрам, с террасы виднелись бескрайние райские просторы, покрытые фиолетовыми анемонами, а в ясные дни можно было разглядеть сияющий карибский горизонт и океанские лайнеры, везущие туристов из Картахены. В тот же вечер Байардо Сан-Роман пришёл в городской клуб и подсел за стол к вдовцу де Сиусу, чтобы сыграть партию домино.
– Де Сиус, – обратился к партнёру Байардо, – я куплю ваш дом.
