Юзеф Крашевский - Сумасбродка
Тут Эварист, который шел сзади всех, наткнулся на Мадзю и, слегка наклонившись, незаметно шепнул ей на ухо:
— Мне надо тебе что-то сказать, но потом, тут не время и не место.
Девушка удивилась и без малейшего смущения уставилась на него; во взгляде ее было спокойствие, свидетельствующее о чисто сестринских чувствах к Эваристу.
Обращаясь к ней, Эварист тоже не походил на влюбленного, судя по всему, он не собирался говорить ничего интимного, что могло бы вызвать у нее краску смущения.
— Мне? Что бы это могло быть? — спросила, улыбаясь, Мадзя. — Тайна какая-нибудь?
В эту минуту она взглянула на кузена и по его лиц» у поняла, что сообщение вряд ли будет веселым. Это ее немного встревожило.
— Что-нибудь очень плохое?
— Нет, не очень, — поспешно ответил Эварист, уклоняясь от разговора, — но… неожиданное… Ну ладно, поговорим потом.
Этот короткий обмен словами еще раз показал, что у Эвариста с Мадзей хорошие, доверительные, но чисто родственные отношения.
В то время как старшие мужчины уселись за бутылкой в одном углу гостиной, хозяйка со Сбинской и Мадзей устроилась на диване и, подозвав к себе сына, попросила его подробно рассказать о своем житье-бытье в Киеве. Правда, она по-женски, по-матерински расспрашивала его главным образом об условиях тамошней его жизни, о быте, о том, как он спит, отдыхает, работает, но было понятно, что по этому на первый взгляд безразличному разговору материнский инстинкт безошибочно угадал бы, что стоит за ответами сына, что занимает его ум и сердце.
Эваристу, однако, нечего было скрывать, он не взвешивал своих ответов, так как ничего не утаивал и ничего не стыдился, говорил смело и открыто. Со студенческим задором рассказывал он матушке, как веселились и озорничали студенты в этом огромном городе, который его родители не любили.
* * *Ни в тот вечер, ни на другой день Эварист не имел случая поговорить с Мадзей наедине, а может, не так уж и спешил.
Девушка несколько раз заговаривала с ним:
— Ну и что с твоей тайной? Ты же хотел мне что-то рассказать.
— Все в свое время, подождем удобной минуты, это долгая история, — отвечал, словно колеблясь, молодой человек.
Мадзя, не проявляя ни малейшего нетерпения, пожимала, однако, плечами и бурчала себе под нос:
— Интересно, что бы это могло быть?
Первый день рождества прошел, не разрешив загадки. Приехали в гости два шляхтича из-под Любара, чем-то обязанные хорунжему. Мадзя и Эварист были все время заняты, помогая старикам принимать гостей.
Как истинная дочь Евы, Мадзя была немного заинтригована и раза два пробовала выведать у кузена тайну, но в конце концов утешилась мыслью, что, очевидно, этой тайне не стоит придавать большого значения.
На второй день рождества семья осталась наконец; одна; Эварист уже исповедался перед родителями в своих делах и помыслах, и под вечер они с Мадзей оказались в пустой столовой с глазу на глаз, словно нарочно для разговора по душам.
Эварист сам его начал. Обычная смелость и живость речи, свидетельствующие о том, что ему не над чем особенно задумываться, на сей раз изменили ему, что удивило Мадзю.
— Ты давно не получала известий от сестры? — осторожно начал он, озираясь.
Одного упоминания о сестре было достаточно, чтобы встревожить Мадзю. Веселое, сияющее личико ее побледнело, слова замерли на устах. Не скоро собралась она ответить и не легко ей это далось.
— От сестры, — повторила она, опуская глаза, — от сестры? Ты ведь знаешь, Эварист, что я почти совсем не имею известий о Зоне. Я, можно сказать, и не знаю ее…
Ах! — продолжала она тихо, — мне, сироте, хотя в вашем доме никто не дает мне этого почувствовать, так хотелось бы сблизиться с сестрой. Знать о ней хоть немножко больше! К сожалению, этого счастья я, должно быть, лишена навсегда. С тех пор как мы расстались, еще детьми, когда пан хорунжий и пани Эльжбета, мои дорогие попечители, взяли меня к себе, а Зоню забрала пани Озеренько, я только изредка, и то стороной, узнаю что-то о ней. Писем она никогда не пишет. Сестры мы, а словно чужие.
Она подняла на Эвариста глаза и промолвила:
— Говори же, может, ты о ней что-нибудь знаешь?
Эварист стоял в раздумье и, глядя на бедную девушку, которую расстроил его вопрос, казалось, ругал себя за бестактность.
Но но натуре прямой и открытый, он так и не нашел более искусного оборота, поэтому, подумав, решил, что будет лучше всего сразу рассказать Мадзе о том, к чему вначале он хотел ее исподволь подготовить.
— Скажу прямо, без обиняков, иначе я не умею. Зоня в Киеве.
Услыхав это, Мадзя вздрогнула и бросилась к Эваристу, восклицая:
— Ты ее видел? Не мучь меня, говори! Как она, где? Не случилось ли с ней чего худого, упаси боже?
Эварист снова помолчал, как бы взвешивая свои слова, но так ничего и не придумал.
— Озеренько умерла, — промолвил он тихо.
— Так она осталась одна, о ней некому позаботиться? может, и средств к жизни нет? Ах, Эварист, заклинаю, скажи мне всю правду, не скрывай ничего! У меня достанет мужества, я верю в милость божью…
Ободренный ее словами, молодой человек начал говорить более открыто.
— Вот послушай, как было. У нас в Киеве на некоторых публичных лекциях случается видеть и женщин…
Мадзя лихорадочно прервала его.
— Где? На каких лекциях? Что это за лекции?
— Обычные лекции наших профессоров, — объяснил Эварист. — Теперь многие молодые женщины посещают лекции, даже такие, на каких и не ожидаешь их встретить. Ничего плохого тут нет, но, так как это новость и сидеть им приходится на этих лекциях среди легкомысленной молодежи, нужна немалая смелость, чтобы на это решиться.
— О боже! — выкрикнула Мадзя, бледнея, и стала слушать со все возрастающим вниманием.
— На одной из лекций, — продолжал Эварист, — я увидел в первых рядах девушку, которая меня особенно заинтересовала; прежде всего очень красивым и смышленым личиком, которое, правда, немного портили коротко подстриженные волосы.
Мадзя закрыла глаза руками. Эварист, заметив, как испугало ее сообщение о волосах, поспешно добавил:
— Ты только не воображай, пожалуйста, будто это какая-то редкость. Теперь многие молодые женщины ходят с короткими волосами. Может быть, это вынужденная мода, ведь не у каждой есть прислуга, а уход за длинными волосами требует массу времени.
Мадзя вздохнула.
— Надо признаться, что у Зони, а это была она, очень красивое, выразительное, интеллигентное личико, чувствуется, что она отважна почти по-мужски, — продолжал Эварист. — Заинтересовала она меня чрезвычайно. Я стал допытываться, кто это. Когда мне назвали ее фамилию, а потом я и имя ее узнал, у меня не оставалось сомнений, что это твоя сестра. И я решил под любым предлогом познакомиться с ней, чтобы привезти тебе от нее известие.
Тут Эварист снова замолк. Мадзя поняла, что он раздумывает, как продолжать свой рассказ, и, взяв его за руку, попросила:
— Прошу тебя, будь откровенен! Говори, не щади меня, господь милостив, может, ничего такого и нет.
— А я ничего дурного и не знаю, — возразил юноша, — просто она и ее образ жизни показались мне странными… — Тут он запнулся, а потом добавил:
— Надо помнить о том, дорогая Мадзя, где и как она воспитывалась, к тому же и нрав ее и характер вовсе не похожи на твой.
Из груди бедной Мадзи вырвался болезненный вздох.
— Говори же, Эварист, заклинаю тебя, меня это очень интересует, а еще больше беспокоит, — ничего не утаивай…
— Чтобы ты лучше меня поняла, — вновь начал Эварист, — я должен тебе сказать, что в нашем студенческом обществе, как и всюду, есть два течения, два мира. Один идет к свету постепенно, размеренно, с оглядкой, чтобы не разбиться по пути; другой несется очертя голову, сам не слишком зная куда, хотя истово верит, что мчится к добру, к ясности, к правде. Я, Мадзя, принадлежу к числу спокойных людей, не люблю авантюр, другие же штурмом добывают или мечтают добыть стоящую перед ними великую цель.
Разузнав, где надо искать Зоню, я пошел на Подол к некоей Гелиодоре Параминской, у которой она жила. Ты, Мадзя, только не удивляйся и не впадай в отчаяние, когда я тебе расскажу, в какой обстановке живет твоя сестра.
Мне сказали, что застать ее можно лишь вечером. Я разыскал, как было указано, домик Агафьи Прохоровны Салгановой. Хозяйка сама проводила меня к пани Гелиодоре. Уже в передней меня неприятно поразили нестройные голоса и слишком громкий разговор. Я колебался, войти ли мне, и попросил старую Агафью, чтобы она доложила панне Зофье Рашко, что ее хотят видеть. Она пошла, я остался за дверью и слышал, как было названо мое имя и смелый, звонкий голосок воскликнул: «Ну так почему он не входит?» Веселый смех вторил этим ее словам.
Большая комната, куда я вошел, была полна папиросного и сигарного дыма… Сквозь него я с трудом разглядел сидящую на диване женщину средних лет, довольно красивую, с непокрытой головой и подстриженными, как у Зони, волосами; она курила папироску и оживленно разговаривала с окружавшими ее столик молодыми людьми. Остальные сидели на стульях поодаль. Зоня, ожидая гостя, пошла мне навстречу. И у нее в руке была папироска.
