Чарльз Диккенс - Одного поля ягода
Тем временем Брэдли Хэдстон и Чарли Хэксем добрались до Вестминстерского моста, перешли на правый берег Темзы и зашагали вдоль него по направлению к Милбэнку. В этом районе Лондона есть маленькая улочка под названием Черч-стрит и маленькая, глухая площадь под названием Смит-сквер, в центре которой возвышается на редкость уродливая церковь с четырьмя башенками по углам, похожая на какое-то окаменелое чудовище — огромное, страшное, задравшее все четыре лапы вверх. Учитель и мальчик увидели в дальнем конце площади дерево, рядом с ним кузницу, штабеля дров и лавчонку, торговавшую железным ломом. Зачем и почему ржавый котел, большое железное колесо и прочая рухлядь должны были валяться, наполовину уйдя в землю, у входа в эту лавку, никто не знал и, видимо, не желал знать. Подобно не очень-то жизнерадостному мельнику из одной старинной песенки, рухлядь эта, вероятно, рассуждала так: "Коль никто обо мне не тужит, я не буду тужить ни о ком!"
Обойдя всю площадь и заметив, что в ее безлюдье было что-то мертвое, словно она приняла снотворного, а не погрузилась в естественный сон, учитель и мальчик помедлили в том месте, где Черч-стрит примыкала к ней своими тихими домиками. К этим домикам Чарли Хэксем и повел учителя и около одного из них остановился.
— Кажется, моя сестра поселилась вот здесь, сэр. Она перебралась сюда временно, вскоре после смерти отца.
— А ты виделся с ней с тех пор?
— Всего два раза, сэр, — ответил мальчик по-прежнему неохотно. — Но это ее вина, а не моя.
— На что она живет?
— Лиззи всегда хорошо шила, а сейчас она устроилась у одного портного, который шьет матросское платье.
— А ей случается брать работу на дом?
— Иногда случается, но большую часть дня она, по-моему, проводит там, в мастерской. Вот сюда, сэр.
Мальчик постучался; в двери что-то щелкнуло, и она распахнулась. Следующая дверь, выходившая в маленькую переднюю, стояла настежь, и они увидели перед собой неведомо кого — девочку… карлицу… девушку?., которая сидела в старомодном низеньком кресле перед низенькой скамейкой наподобие рабочего станка.
— Я не могу встать, — сказала девочка, — потому что у меня спина болит и ноги не слушаются. Но я здесь хозяйка.
— А еще кто-нибудь есть дома? — спросил Чарли Хэксем, с изумлением глядя на нее.
— Сейчас никого нет, — бойко и с чувством собственного достоинства отвечала девочка. — Никого, кроме хозяйки. А что вам нужно, молодой человек?
— Я хотел повидаться с сестрой.
— У многих молодых людей есть сестры, — возразила ему на это девочка. — Вы лучше скажите мне, как вас зовут, молодой человек?
У этой странной маленькой особы с остреньким, но отнюдь не уродливым личиком, на котором сверкали ясные серые глаза, был такой острый взгляд, что ей, видимо, сам бог велел стать острой и на язык. Как будто и слова ее и вся повадка не могли быть иными при таком обличье.
— Я Хэксем.
— Ах, вот оно что! — воскликнула хозяйка дома. — Я, собственно, так и думала. Ваша сестра придет минут через пятнадцать. Я очень люблю вашу сестру. Мы с ней большие друзья. Садитесь. А этого джентльмена как зовут?
— Это мой учитель, мистер Хэдстон.
— Садитесь и вы. Только, пожалуйста, затворите сначала дверь. Мне самой трудно это сделать, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Они молча повиновались, а маленькая особа, принявшись за прерванную работу, взяла волосяную кисточку и стала смазывать клеем тонко нарезанные кусочки картона и дощечки. Ножницы и два-три ножика, лежавшие на скамье, свидетельствовали о том, что девочка нарезала все это сама, а разноцветные ленты, лоскуты шелка и бархата, вероятно, должны были приукрасить ее изделья, набитые как полагается (набивка лежала тут же). Проворные пальцы девочки двигались с поразительной быстротой; она соединяла тонкие краешки, прикусывала их зубами для прочности и то и дело посматривала на гостей исподтишка своими серыми глазами, взгляд которых стал еще острее, чем прежде.
— А вот вам ни за что не угадать, какое у меня ремесло, — сказала она после очередного осмотра.
— Вы делаете подушечки для булавок, — ответил Чарли.
— А еще что?
— Перочистки, — сказал Брэдли Хэдстон.
— Ха-ха-ха! А еще что? Хоть вы и учитель, а вам не отгадать.
— Вы делаете что-то из соломы, — и он показал на край скамьи, — а что именно, я не знаю.
— Молодец! — воскликнула хозяйка дома. — На подушечки для булавок и перечистки идут остатки материала. А самое главное в моем ремесле солома. Ну! Отгадайте, что я делаю из соломы?
— Кружочки под блюда?
— Выдумали тоже, а еще учитель! Вот отгадайте загадку, это будет вам вроде подсказки. Я люблю тебя, когда ты начинаешься на «К», потому что ты красивая. Я бегу от тебя, когда ты начинаешься на «К», потому что ты капризная. Мы пойдем с тобой в "Королевскую корону", и я подарю тебе капор. Зовут тебя Кривляка, а живешь ты в курятнике. Ну! Что я делаю из соломы?
— Капоры?
— Да! Для модниц, — сказала хозяйка дома, утвердительно склонив голову. — Для кукол. Я кукольная швея.
— Надо полагать, это прибыльное дело?
Хозяйка дома пожала плечами и тряхнула головой.
— Нет. Платят гроши. И всегда спешка. На прошлой неделе одна кукла выходила замуж, и я просидела за работой всю ночь. А мне это вредно, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Учитель и мальчик со все возрастающим удивлением смотрели на эту маленькую особу, и, наконец, учитель сказал:
— Как жаль, что ваши важные заказчицы не желают с вами считаться.
— Они всегда так, — ответила хозяйка дома, снова пожав плечами. — И платья свои не берегут, да еще привередничают — месяц поносят, и уже из моды вышло, подавай им новое. Я шью на одну куклу с тремя дочерьми. Вот транжирка! Разорит она когда-нибудь своего муженька!
И, рассмеявшись странным отрывистым смешком, хозяйка дома снова покосилась на гостей своими серыми глазами. Подбородок у нее был остренький, как у эльфа, и весьма выразительный, а бросая по сторонам такие вот острые взгляды, она еще и вздергивала его кверху. Получалось так, будто и глаза и подбородок приводились в действие одной пружинкой.
— И у вас часто бывает такое горячее время?
— Бывает куда горячее. Но сейчас работы мало. Третьего дня я сдала большой заказ — траурное платье. У куклы, на которую я шью, умерла канарейка. — Хозяйка дома рассмеялась и несколько раз покачала головой, словно хотела сказать: "Вот она, суета мирская!"
— И вы так и сидите целый день одна? — спросил Брэдли Хэдстон. — Или соседские дети…
— О господи! — воскликнула хозяйка дома таким пронзительным голоском, точно последнее слово кольнуло ее. — Не говорите мне о детях! Я терпеть не могу детей! Мне все их повадки и фокусы давно известны. — И она сердито потрясла кулачком, поднеся его к самым глазам.
Вряд ли требовался большой учительский опыт для того, чтобы понять, как больно было кукольной швее чувствовать разницу между собой и другими детьми. Во всяком случае, оба — и учитель и ученик — сразу об этом догадались.
— Только им и дела, что бегать, кричать, играть во всякие игры, драться. Только им и дела, что скок-скок-скок на одной ножке по тротуару да чертить по нему мелом. Мне их повадки и фокусы давно известны! — И она снова потрясла кулачком. — Да это еще не все! Кто заглядывает в чужие замочные скважины и кричит всякие обидные слова и передразнивает, какая у кого спина и ноги? Да, да! Мне все их повадки и фокусы давно известны. А знаете, какое я придумала им наказание? У нас на площади есть церковь, а под этой церковью — черные двери в черное подземелье. Так вот, я отворила бы одну такую дверь и затолкала бы туда их всех, а потом — дверь на замок, и в замочную скважину — перцу им, перцу!
— А перец зачем? — спросил Чарли Хэксем.
— Чтобы чихали, — пояснила хозяйка дома, — и обливались слезами. Чихают, слезы из глаз кап-кап, а тут я и начну их дразнить в замочную скважину, как они сами, озорники и проказники, других дразнят.
Потряхивание кулачком перед глазами, на сей раз особенно энергичное, видимо, принесло некоторое облегчение хозяйке дома, и она добавила уже более спокойным тоном:
— Нет, нет, нет! Бог с ними, с детьми. Я больше люблю взрослых.
Возраст этой маленькой особы не поддавался определению: фигурка у нее была щупленькая, а личико одновременно и юное и старообразное. Ей было, вероятно, лет двенадцать, от силы — тринадцать, никак не больше.
— Я всегда любила взрослых, — продолжала она, — и всегда с ними водилась. Они такие умные. Сидят смирно. Не скачут, не прыгают. У меня уж давно решено: пока не выйду замуж, только с ними и буду знаться. А замуж, хочешь не хочешь, все равно придется выходить.
Кукольная швея замолчала, прислушиваясь к чьим-то шагам на улице; в дверь тихо постучали. Тогда она дернула за рычажок возле ручки кресла и сказала с веселым смехом:
