Джим Томпсон - Сейчас и на земле
– Джеймс Диллон, прекрати сейчас же ругаться!
– Я не ругаюсь. Я молю о снисхождении.
– И не строй из себя умника.
– Черт бы тебя побрал! Сколько раз просил тебя не молоть чушь про умничанье. Я что, шестилетний, что ли?
– Ты знаешь, что я имею в виду.
– Откуда мне знать. Я и половину из того, что ты несешь, не понимаю. Хоть бы иногда в словарь заглядывала. Ты чего-нибудь читала, кроме своего молитвенника да «Правдивой истории»? О Господи... Бога ради, перестань реветь на всю улицу! Прошу тебя. Да что это такое! Стоит мне открыть рот, как все начинают сопли распускать.
Роберта проскочила в дом первая и что есть силы захлопнула дверь прямо перед моим носом. Дверь открыла мама.
– Только, ради Бога, не приставай с расспросами, – говорю. – Она сейчас придет в себя. И не обращай на нее внимания.
– Да я и слова не сказала, – отвечает мама. – А и сказала б, что такого. Уж и рта нельзя открыть.
– Ради Бога, мама.
– Да молчу, молчу.
Я положил Мака на диван и пошел в спальню. Роберта лежала на кровати, закрыв лицо руками. Платье она сняла и повесила. Я посмотрел на нее, и все во мне заныло. Я наперед знал, что будет дальше, и от этого сам себе был противен. Но что толку? Роберте нужны были не объяснения, а я сам. Я понял это, как только впервые увидел ее, а она через несколько лет. Я сел на кровать и положил ее голову себе на колени. Она повернулась, ее груди прижались к моему животу. Мне хотелось, чтобы мама поняла, что значит для меня Роберта, почему я с ней такой, какой есть. Мне бы хотелось, чтоб Роберта поняла, что значит для меня мама. А может, они и так понимали. Оттого-то все так идет.
– Прости, милая, – сказал я. – Просто я чертовски устал.
– Я тоже, – сказала Роберта. – Попробуй потаскайся целый день с Маком и Шеннон.
– Я понимаю, – говорю.
– Я выжата как лимон, Джимми. Честное слово.
– Представляю. Тебе надо побольше отдыхать.
Она позволила мне погладить себя, а потом села и оттолкнула меня.
– Ты тоже вымотался. Ты сам сказал. Приляг, а я пойду помогу маме с обедом.
Она надела через голову фартук, а я откинулся на подушки.
– Отдай маме доллар.
– Чего ради?
– За продукты.
Роберта словно только что заметила пакет.
– Зачем ты это покупал? У нас два фунта бобов в буфете. Почему мама их не приготовила?
– Откуда мне знать. Меня не было.
– Они же в буфете. Не могла же она не видеть.
– Черт с ними. В следующий раз съедим. Ладно, ступай, делай что надо и отдай маме доллар.
– Ладно, подумаю.
Я вскочил с кровати, чуть не задохнувшись от бешенства:
– Я тебе сейчас подумаю! Отдай маме доллар!
Дверь приотворилась, и показалась мама.
– Кто-то меня звал? – спросила она.
– Нет, мам, – говорю. – Это я говорю Роберте насчет ужина – о покупках. Чтоб она тебе доллар вернула.
– Да ладно, обойдусь, – говорит мама. – Если у вас туго с деньгами, можете не отдавать.
– Да полно у нас денег, – отвечает Роберта. – Целая куча. Подожди минутку. – И начинает ковыряться в сумочке: вытаскивает пятицентовики, десятицентовики, пенни и выкладывает на туалетный столик.
– У тебя что, доллара одной бумажкой, что ли, нет? – спрашиваю.
– Подожди, сейчас я маме все наберу, – отвечает Роберта этаким ласковым голоском, – у меня здесь есть... вот, мама, двадцать, двадцать пять, сорок, шестьдесят, восемьдесят три, девяносто три. Черт, семи центов не хватает. Ты не против, если я тебе завтра отдам?
– Да не надо ничего, потом как-нибудь отдашь, – говорит мама.
Роберта собрала всю мелочь.
– Если надо, бери сейчас.
Мама вышла.
Я лежу и смотрю на Роберту в зеркале. Она перехватила мой взгляд и отвела глаза.
– На сколько ты всего купил?
– На семьдесят центов. Тридцать осталось, если тебя это интересует.
– Пойдешь купишь чего-нибудь выпить?
– Не хочу разочаровывать тебя. Пойду куплю кварту вина.
– Не надо, Джимми. Врачи же запретили тебе.
– Смерть, где твое жало?
Роберта ушла.
Вскоре просыпается Мак и трет глазенки со сна. В нем ни капли жира, но он что вдоль, что поперек – крупный парнишка.
– Привет, пап.
– Привет, малыш. Какое волшебное слово?
– Белеги деньги.
– Что в городе видал? На самолете катался?
– Уф! И кусавку видел.
– Самую что ни на есть настоящую?
– А то как.
– А на что она похожа?
Мак подмигнул:
– Кусавка как кусавка, – и убежал.
У меня эта шутка навязла в зубах, но другой он не знает, с юмором у него плоховато.
* * *Было уже около девяти. Роберта с детьми закрылась в спальне, мама возилась в ванной со своими распухшими пальцами на ногах. Фрэнки еще не было, словом, передняя комната была в моем распоряжении. Я ничего против не имел. Расставил пару кресел: одно для ног – для полного кайфа. Затем сбегал в винную лавку и принес выпивки. Мне показалось, что продавец немного задавался; впрочем, может, это мне показалось. Выпивохи в Калифорнии не слишком почитаются, во всяком случае кто пьет такое вино, что я купил. Лучшие калифорнийские вина предпочитают вывозить, а дешевые местные, остающиеся на про дажу, делают из отбросов и закрепляют первачом.
В Лос-Анджелесе можно купить такую сивуху за пару центов и целую пинту за шесть. В каждом квартале алкашей наберется с полсотни запросто. Их так и зовут – «бухарики», и, к счастью, они не доживают до того, чтоб обзавестись семьями. Тюрьмы и больницы набиты ими; их там «исцеляют». В ночлежках, притонах и товарняках их за ночь подыхает в среднем душ сорок.
Словом, прихожу я домой, усаживаюсь, ноги на стул, и делаю добрый глоток. На вкус водянистое, но крепкое. Засосал еще, вкус уже лучше. Откидываюсь на подушки, закуриваю, разминаю пальцы на ногах и уже предвкушаю следующий глоток, как вдруг приходит Фрэнки; сбрасывает на ходу туфли и прямиком к дивану. Она высокая, прекрасно сложенная девица, копия папы, только волосы у нее совсем светлые.
– Опять поддаем? – дружелюбно бросает она.
– Принимаем. Хочешь глоточек?
– Только не эту бурду. Я уже сегодня пропустила три скотча. Стряслось чего? С Робертой не поладили?
– Да нет. Сам не знаю чего, – говорю.
– Ерунда, – говорит Фрэнки. – Я люблю Роберту, а уж детишек... Только дурак ты, дурак, скажу я тебе. Ты к ней несправедлив. Ты же знаешь, как она терпеть все это не может.
Я глотнул еще.
– Кстати, – говорю, – когда мы твоего муженька увидим здесь?
– Сама бы хотела знать, – говорит Фрэнки.
– Прости, у меня что-то на душе гадко.
– От этого пойла одна чернуха. А утром такая будет похмелюга.
– Так то утром. А сегодня – это сегодня.
Фрэнки раскрывает сумочку и дает мне полдоллара.
– Иди купи полпинты виски. Это не то что твоя отрава.
– Не хотелось бы мне брать у тебя деньги.
– Да брось ты. Иди скорей, я тоже с тобой выпью.
Я надел ботинки и пошел. Когда я вернулся, у Фрэнки в руках было письмо; глаза красные.
– Ты что думаешь о папе? – спрашивает она.
– А что с ним такое?
– Разве мама тебе не показывала это письмо? Я думала, ты знаешь.
– Дай посмотреть.
– Только не сейчас. Я отнесу его к себе в спальню. Завтра почитаешь.
– Послушай, – говорю я ей, – что бы там ни было, это меньше расстроит меня, чем если я не буду знать, в Чем дело, раз уж все равно знаю, что что-то не так. И не спорь, ради Бога. А если собираешься тут сопли разводить, иди лучше куда-нибудь в другое место. Меня эти потоки слез уже до ноздрей достали.
– Сукин ты сын, – бросила Фрэнки, вытирая глаза, и съязвила: – Знаешь про гремучую змею, у которой нет норы, чтобы шипеть?
– Да заткнись ты.
Я быстро пробежал письмо. Ничего особенного там не было. Говорилось только, что они не могут больше держать папу Там. Слишком, дескать, от него много беспокойств.
– Придется, видать, забирать его.
– Ты хочешь сказать – к нам сюда?
– А что такого?
Фрэнки посмотрела на меня в упор.
– Ну хорошо, – говорю, – а что ты предлагаешь?
– Но мама же не может жить с ним. Даже будь у нас деньги, чтоб поселиться за городом и все такое прочее.
– А если к его старикам? У них бабки имеются.
– Они тоже об этом прошлый раз писали, – заметила Фрэнки. – Только ты же их знаешь, Джимми. Ты им пишешь письмо, они его изучают, пишут свое и оба отсылают кому-нибудь из клана. Их письмо начинается ровно с пятой строчки сверху на одной стороне листа и заканчивается ровно на пять строчек до низу на второй. И само собой – там ни слова о папе. Это ведь было бы неделикатно, как же. А к тому моменту, когда наше письмо доходит до тысяча шестьсот восемнадцатого Диллона, от него остаются одни клочки. Что дальше? У третьей дочурки тети Эдны Сабеты вырезали аденоиды, а старый дядюшка Джунипер получил «Заметки» Эмерсона.
Так оно и есть на самом деле. Я уверен, что это Диллоны изобрели систему копирования и рассылки писем.
