Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии
Он рассуждает: "В эмиграции аристократия, ныне царствующая в своем Сен-Жерменском предместье, пала еще ниже: она была ростовщицей, торговкой, пекла пирожки, она была кухаркой, фермершей, пасла овец". Он пускается в исторические экскурсы, дает смелые оценки событиям, людям и даже поднимается до афоризмов в духе Лабрюйера и Ларошфуко: "Из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное".
Афоризмы, самые глубокомысленные, наполняют речь и автора, и его героев. Вот некоторые из них:
"Скупцы живут в мире воображения и власти денег". "У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу". "Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжанин, отверженный или недужный,- обрести товарища по судьбе... Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников" и т. д. и т. п.
Бальзака часто обвиняли в безнравственности, говорили, что самые ужасающие злодеяния он описывает без трепета душевного, с холодной бесстрастностью протоколиста, заботясь только о точности рассказа,- без гнева и возмущения. Это, конечно, неверно, сам стиль Бальзака противоречит такому утверждению. Каждое его слово, каждая фраза насыщены эмоциями. Рассказ его взволнован, динамичен. Это отнюдь не речь равнодушного человека. Он пишет: "Само собою напрашивалось сравнение этого тощего, затянутого во фрак стряпчего с замороженной гадюкой", или. "старый щеголь времен Империи ...как-то сразу перезрел, точно дыня, еще зеленая накануне и пожелтевшая за одну ночь", или: "Мадемуазель де Ляэ, угрюмая девица из породы сварливых, сложения мало изящного с белесыми волосами... и с аристократическими замашками" и т. д. и т. п. Здесь, как видим, не только описание, но и суждение, иначе говоря - идейная позиция автора.
В романе мы найдем интереснейшие мысли по части писательского мастерства. Бальзак щедро рассыпает советы самого ценнейшего свойства.
"Что такое искусство? - Сгусток природы", "Борьба противоположных начал необходима в любом произведении", "Вводите сразу в действие", "Беритесь за сюжет то сбоку, то с хвоста; короче, обрабатывайте его в разных планах, чтобы не стать однообразным" и т. д.
Нельзя пропустить ни одной строки Бальзака. Это будет большая потеря для читателя. Его суждения не всегда верны, но всегда интересны, оригинальны и вызывают на размышления, активизируют.
К примеру, зачем-то ему понадобилось взглянуть на гравюру Роберта Лефевра, изображающую Наполеона, и следует великолепный спич: "...целая поэма пламенной меланхолии, тайного властолюбия, скрытой жажды действия Внимательно вглядитесь в лицо: вы увидите в нем гениальность и замкнутость, хитрость и величие. Взгляд одухотворен, как взгляд женщины. Взор ищет широкого простора, горит желанием побеждать препятствия..."
Если зайдет речь о каком-нибудь писателе, известном всему миру, Бальзак непременно выскажет суждение - оригинальное, поражающее нас своей неожиданностью и точностью наблюдения.
"У Вальтера Скотта нет страсти: или она неведома ему, или запрещена лицемерными нравами его родины",- пишет он о кумире своих современников. Оценка, может быть, обидная для английского писателя и всей Англии, но верная.
Бальзак назвал свою книгу "большой повестью о малых делах". Это из скромности. В ней нет ничего малого, в ней все грандиозно и поднято до масштабов общечеловеческих. Это - создание гения.
Сергей Артамонов
УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
ВИКТОРУ ГЮГО
Вы, по счастливому уделу Рафаэлей и Питтов, едва выйдя из отрочества, были уже большим поэтом; Вы, как Шатобриан, как все истинные таланты, восставали против завистников, притаившихся за столбцами Газеты или укрывшихся в ее подвалах. Я желал бы поэтому, чтобы Ваше победоносное имя способствовало победе произведения, которое я посвящаю Вам и которое, по мнению некоторых, является не только подвигом мужества, но и правдивой историей. Неужели журналисты, как и маркизы, финансисты, лекари, прокуроры, не были бы достойны пера Мольера и его театра? Почему бы Человеческой комедии, которая castigat ridendo mores [4], не пренебречь одной из общественных сил, если парижская Печать не пренебрегает ни одной?
Я счастлив, милостивый государь, пользуясь случаем, принести Вам дань моего искреннего восхищения и дружбы.
Де Бальзак
Часть первая ДВА ПОЭТА
В те времена, к которым относится начало этой повести, печатный станок Стенхопа и валики, накатывающие краску, еще не появились в маленьких провинциальных типографиях. Несмотря на то, что Ангулем основным своим промыслом был связан с парижскими типографиями, здесь по-прежнему работали на деревянных станках, обогативших язык ныне забытым выражением: довести станок до скрипа. В здешней отсталой типографии все еще существовали пропитанные краской кожаные мацы, которыми тискальщик наносил краску на печатную форму. Выдвижная доска, где помещается форма с набранным шрифтом, на которую накладывается лист бумаги, высекалась из камня и оправдывала свое название мрамор. Прожорливые механические станки в наши дни настолько вытеснили из памяти тот механизм, которому несмотря на его несовершенства, мы обязаны прекрасными изданиями Эльзевиров, Плантенов, Аль-дов и Дидо, что приходится упомянуть о старом типографском оборудовании, вызывавшем в Жероме-Никола Сешаре суеверную любовь, ибо оно играет некую роль в этой большой повести о малых делах.
Сешар был прежде подмастерьем-тискальщиком - Медведем, как на своем жаргоне называют тискальщиков типографские рабочие, набирающие шрифт. Так, очевидно, прозвали тискальщиков за то, что они, точно медведи в клетке, топчутся на одном месте, раскачиваясь от кипсея к станку и от станка к кипсею. Медведи в отместку окрестили наборщиков Обезьянами за то, что наборщики с чисто обезьяньим проворством вылавливают литеры из ста пятидесяти двух отделений наборной кассы, где лежит шрифт. В грозную пору 1793 года Сешару было около пятидесяти лет от роду, и он был женат. Возраст и семейное положение спасли его от всеобщего набора, когда под ружье встали почти все рабочие. Старый тискальщик очутился один в типографии, хозяин которой, иначе говоря Простак, умер, оставив бездетную вдову.
Предприятию, казалось, грозило немедленное разорение: отшельник Медведь не мог преобразиться в Обезьяну, ибо, будучи печатником, он так и не научился читать и писать. Несмотря на его невежество, один из представителей народа, спеша распространить замечательные декреты Конвента, выдал тискальщику патент мастера печатного дела и обязал его работать на нужды государства. Получив этот опасный патент, гражданин Сешар возместил убытки вдове хозяина, отдав ей сбережения своей жены, и тем самым приобрел за полцены оборудование типографии. Но не в этом было дело. Надо было грамотно и без промедления печатать республиканские декреты.
При столь затруднительных обстоятельствах Жерому-Никола Сешару посчастливилось встретить одного марсельского дворянина, не желавшего ни эмигрировать, чтобы не лишиться угодий, ни оставаться на виду, чтобы не лишиться головы, и вынужденного добывать кусок хлеба любой работой. Итак, граф де Мокомб облачился в скромную куртку провинциального фактора: он набирал текст и держал корректуру декретов, которые грозили смертью гражданам, укрывавшим аристократов. Медведь, ставший Простаком, печатал декреты, расклеивал их по городу, и оба они остались целы и невредимы. В 1795 году, когда шквал террора миновал, Никола Сешар вынужден был искать другого мастера на все руки, способного совмещать обязанности наборщика, корректора и фактора. Один аббат, отказавшийся принять присягу и позже, при Реставрации, ставший епископом, занял место графа де Мокомба и работал в типографии вплоть до того дня, когда первый консул восстановил католичество.
Граф и епископ встретились потом в Палате пэров и сидели там на одной скамье. Хотя в 1802 году Жером-Никола Сешар не стал более грамотным, чем в 1793, все же к тому времени он припас немалую толику и мог оплачивать фактора. Подмастерье, столь беспечно смотревший в будущее, стал грозой для своих Обезьян и Медведей. Скаредность начинается там, где кончается бедность. Как скоро тискальщик почуял возможность разбогатеть, корысть пробудила в нем практическую сметливость, алчную, подозрительную и проницательную. Его житейский опыт восторжествовал над теорией. Он достиг того, что на глаз определял стоимость печатной страницы или листа. Он доказывал несведущим заказчикам, что набор жирным шрифтом обходится дороже, нежели светлым; если речь шла о петите, он уверял, что этим шрифтом набирать много труднее.
Наиболее ответственной частью высокой печати было наборное дело, в котором Сешар ничего не понимал, и он так боялся остаться в накладе, что, заключая сделки, всегда старался обеспечить себе львиный барыш. Если его наборщики работали по часам, он глаз с них не сводил. Если ему случалось узнать о затруднительном положении какого-нибудь фабриканта, он за бесценок покупал у него бумагу и прятал ее в свои подвалы. К этому времени Сешар уже был владельцем дома, в котором с незапамятных времен помещалась типография. Во всем он был удачлив: он остался вдовцом, и у него был только один сын. Он поместил его в городской лицей, не столько ради того, чтобы дать ему образование, сколько ради того, чтобы подготовить себе преемника; он обращался с ним сурово, желая продлить срок своей отеческой власти, и во время каникул заставлял сына работать за наборной кассой, говоря, что юноша должен приучаться зарабатывать на жизнь и в будущем отблагодарить бедного отца, трудившегося не покладая рук ради его образования. Распростившись с аббатом, Сешар назначил на его место одного из четырех наборщиков, о котором будущий епископ отзывался как о честном и смышленом человеке.
