Родольф Тёпфер - Путь за океан
Но что для всякого другого было бы лишь мимолетным впечатлением, способно глубоко взволновать больную душу. Стоя неподвижно рядом со мной, мой друг смотрел на девушку с нежной жалостью. При звуках нехитрой, но трогательной мелодии лицо его выразило волнение, а на глаза навернулись слезы. Он казался всецело во власти того неизъяснимого восторга, какой вызывает в нас пение, исполненное чувства, и в сердце его рождалась благодарность к девушке, доставляющей ему эту недолгую, но живую радость. Так как следствием подобных волнений обычно бывало у него еще более глубокое уныние, я хотел увести его и таким образом положить этому конец. Он не удерживал меня, но сам не уходил. Окончив свою балладу, женщины спели еще одну. Девушка, краснея, подошла к нам за подаянием; затем они ушли, чтобы возобновить пение в другом месте. Мы следовали за ними до самого вечера.
Направляясь домой, Анри долго оставался молчалив и задумчив. «Кто спасет этих женщин? – вырвалось наконец у него. – Кто избавит их от презренного и тяжкого ремесла? Кто даст этой девушке положение, которого она несомненно достойна? Нет, – продолжал он, – эта способность краснеть, этот робкий взгляд и чистый лоб могут принадлежать лишь невинному созданию».
Говоря так, Анри внимательно смотрел на меня, точно желая видеть действие своих слов. Неуверенный в том, какой смысл следовало в них вложить, я молчал «Я, – продолжал он взволнованно, – Я хотел бы дать ей достойное ее положение!… Но она меня отвергнет, а ты не решаешься сказать мне это»
Тут голос его прервался, а на глаза выступили слезы ‹'Анри, – сказал я, – опомнись! Я был далек от того, чтобы так понять тебя. Я верю, что это порядочные женщины, но возможно ли, чтобы мнение света простило тебе подобный брак?…»
Эти слова привели его в ярость и отчаяние. «Мнение света! – вскричал он, побледнев. – Это я-то должен с ним считаться? Почему? Чем я ему обязан?… Мнение света? Я презираю его, я бросаю ему вызов… Я не хочу страдать и гибнуть из-за него, слышишь, Луи?.. Мнение света! Дай бог, чтобы оно оказалось единственною помехой!… Скажи-ка уж лучше правду. Скажи, что даже девушка, которую я подобрал бы на улице, и та чересчур хороша для меня… Скажи, что я обречен жить и умереть одиноким и несчастным, и что даже ты, мой друг, выносишь мне этот приговор…»
Он не в силах был продолжать; речь его прервалась рыданиями.
Так окончился этот разговор; о женщинах больше не упоминалось, и Анри снова впал в мрачное уныние. С этого дня встречи наши стали более редкими, беседы – менее откровенными. Мои слова, а еще более – мое молчание он счел жестокими: увидев, что в моей дружбе к нему я не слеп, он охладел ко мне. Несколько месяцев спустя, не сообщив об этом мне, он посватался к некоей девице, не обладавшей ни красотою, ни богатством. Получив отказ, он привел в порядок свои дела, не делая из этого тайны, но и не посвящая никого в дальнейшие свои намерения, и вскоре мы услышали, что он уехал. О его отъезде ходили различные слухи, но Даже я ничего не знал о судьбе моего друга, пока наконец, после семи лет молчания, я не получил письмо, которое сейчас прочтет мой, читатель и которое побудило меня написать все предшествующие страницы.
«Помнишь ли ты, Луи, бедного горбуна, которого ты любил, утешал и поддерживал? Сейчас он женат, имеет детей и счастлив как… как не был никогда счастлив ни один человек без горба. И вот он тебе пишет. Несчастье ожесточает и ослепляет нас. Когда я уезжал, я ненавидел себя, а тебя разлюбил. Сейчас я со слезами виню себя за то, что не ценил твоей долгой и терпеливой дружбы, и мое сердце не прощает себе этой неблагодарности.
У меня есть подруга, Луи! Счастье, о котором я столько мечтал, я вкушаю во всей полноте. Господь извлек меня из пропасти, куда меня ввергло отчаяние, и возвысил до положения супруга и отца, и это счастье ни в чем не обмануло моих ожиданий. Подле нас подрастают трое детей, один вид которых наполняет мое сердце радостью и заставляет боготворить ту, которая мне их подарила. Скажи вашим девушкам, Луи, чтобы выходили замуж за горбунов. Поверь, что горбун окажется самым преданным, пусть не самым красивым из мужей. Для него жена есть нечто гораздо большее, чем женщина; она – провидение, которое его спасло; он не полагает себя равным ей; он – ее благодарное создание. Никогда не забудет он, что подарив ему любовь, на которую он не мог притязать, она вернула отверженному небесное блаженство, и всего сердца его недостаточно, чтобы отплатить ей.
Уезжая, я не сообщил тебе своих планов. Дело в том, дорогой друг, что у меня их и не было. Я лишь хотел бежать из краев, где столько выстрадал, и бежать как можно дальше. Вот почему, очутившись в Париже, я охотно принял предложение ехать в Америку для завершения одного крупного дела, и несколько дней спустя уже плыл посреди океана.
Наш корабль вез множество пассажиров. Среди них я заметил молодого человека лет двадцати пяти, сразу возбудившего мое сочувствие своим серьезным и печальным видом. Я подошел к нему, и мы разговорились. Он страдал каким-то тяжким недугом, перенося страдания спокойно и мужественно. Во время нашего долгого и трудного переезда состояние его ухудшилось, и мы были уже в виду земли, когда стало ясно, что он едва ли достигнет ее живым. Молодая жена не отходила от него. Глядя на нежную заботу, какою она его окружала, я завидовал умирающему и готов был отдать все остававшиеся у меня блага и надежды за счастье умереть на руках этого ангела.
Умирающий был молодой пастор, полный веры и самоотвержения. Он направлялся в отдаленную местность Запада, чтобы служить в только что основанной церкви. Туда звал его брат, уже несколько лет там проживавший. Все это он поведал мне сам. «Но я сомневаюсь, – добавил он однажды, когда жена не могла его слышать, – что доберусь туда. И одного прошу у господа, раз он призывает меня к себе: чтобы мне успеть поручить мою жену заботам моего брата…» Волнение помешало ему продолжать; чтобы побороть его, он стал молиться, и слова его молитвы были так просты и трогательны, что я не удивился переходу от беседы к молитве. Он был еще жив, когда мы причалили к берегу. Несчастные были так одиноки и так нуждались во мне, что, помогая им, я забывал о собственных горестях. Сообразно их положению, которое требовало самой строгой экономии, я выбрал наиболее скромную из гостиниц и сам поселился рядом с ними. Покой, а главное хороший врач несколько задержали развитие болезни, не оставляя, однако, несчастному надежды на выздоровление. Я сменял жену больного у его изголовья и всякий раз, оставаясь с ним наедине, успокаивал его тревогу о судьбе его юной подруги. Я обещал, что отвезу ее к его брату, как только покончу с делом, приведшим меня в Нью-Йорк, а если она не решится там остаться, увезу обратно в Европу, к ее собственной родне. Эти уверения его успокаивали. Теперь он старался лишь подготовить свою супругу к предстоящей разлуке; поддерживаемый до последней минуты твердой верою, он через несколько недель мирно угас.
Таким образом я остался покровителем вдовы. В глазах общества положение наше было двусмысленным, хотя для нас оно было совершенно ясным; ибо Дженни (так зовут эту молодую даму) знала от мужа о моих обещаниях и о том, что он всецело на них полагался. Я виделся с нею ежедневно, и тебе достаточно известно тогдашнее состояние моей души, чтобы самому догадаться о чувствах, которые должны были во мне возникнуть; но я, как и прежде, не позволял себе выразить их; ограничиваясь исполнением принятых на себя обязанностей, я почитал за счастье оказывать услуги той, кого втайне обожал.
Так прожили мы год, с месяца на месяц откладывая наш отъезд до завершения моих дел; наконец мы предприняли путешествие более чем в девятьсот миль в глухие леса Запада. Тронутая моими заботами, Дженни часто выражала мне живую признательность. Мы беседовали о ее будущем, о ее родных, о местах, которыми проезжали, и между нами возникла близость, не омраченная для нее душевной борьбой. С невинностью и простодушием Дженни сочетала развитой ум, поэтому беседы с нею были достаточно интересными, чтобы я на время забывал подле нее ужасную мысль, что никогда ничем для нее не стану. Однако она угадывала, что меня терзает некая тайная мука, и судя по стараниям, с какими она избегала некоторых тем, я видел, что она начинала меня понимать.
Брат ее мужа жил в одном из многочисленных городков, возникающих на границах девственных лесов и скоро остающихся в тылу у отважных пионеров [1], которые непрерывно наступают на эти леса. Нас немедленно окружили жители этого живописного поселения; указав нам нужный дом, они тут же сообщили, что хозяина мы там не застанем: недуг, который сразил его брата, месяца за два до нашего приезда унес и его. Свое имущество он завещал мужу Дженни, но в случае смерти последнего оно переходило к другому брату, жившему в Европе, и молодая женщина оказывалась таким образом без всяких средств.
