Джозеф Конрад - Лагуна
Он умолк, прислушался, повернувшись к двери, потом покачал головой и продолжал:
— Мой брат хотел бросить им вызов — крикнуть один только раз: пусть народ знает, что мы — свободнорожденные разбойники — доверились своим рукам и великому морю. И снова я попросил его молчать, во имя нашей любви. Разве я не слышал ее дыхания подле себя! Я знал, что погоня начнется слишком скоро. Мой брат любил меня. Он бесшумно погрузил в воду весло. И сказал: «Только половина мужчины осталась в тебе сейчас, другая половина — в этой женщине. Я могу ждать. Когда ты снова станешь настоящим мужчиной, ты вернешься со мной сюда, чтобы бросить вызов. Мы — сыновья одной матери». Я не ответил. Вся моя сила и вся моя воля сосредоточились в руках, державших весло, ибо я жаждал быть с ней в безопасном месте, за пределами гнева мужчин и зависти женщин. Моя любовь была так велика, что я думал — она поведет меня в страну, где неведома смерть, если только мне удастся спастись от гнева Инчи Мида и от меча нашего вождя. Мы гребли торопливо, дыхание вырывалось сквозь зубы. Лопасти весел глубоко погружались в гладкую воду. Мы оставляли за собой реку, мы плыли чистыми протоками среди отмелей. Мы шли вдоль темного берега, шли вдоль песков, где море шепчется с сушей, и мерцание белых песков вспыхнуло позади лодки — так быстро неслась она по воде. Мы молчали. Только раз я сказал: «Спи, Диамелен, — скоро тебе нужна будет вся твоя сила». Я услышал ее нежный голос, но не повернул головы. Солнце взошло, а мы продолжали плыть. Пот лился с моего лица, как дождь из тучи. Мы плыли в жару, при свете дня. Я ни разу не оглянулся, но я знал, что глаза моего брата, сидевшего за моей спиной, упорно глядят вперед, ибо лодка летела прямо, как стрела жителя лесов, когда она покидает сампитан.[4] Не было лучшего гребца, не было лучшего рулевого, чем мой брат. Много раз мы вместе побеждали в гонках в этом каноэ. Но никогда не испытывали мы своих сил так, как в тот день, — в тот день, когда в последний раз гребли вместе! Не было в нашей стране человека более храброго и сильного, чем мой брат. Я не мог тратить силу зря, чтобы повернуть голову и поглядеть на него, но каждую секунду я слышал свистящее его дыхание, все громче раздававшееся за моей спиной. И все же он молчал. Солнце поднялось высоко. Жара, как пламя костра, лизала мою спину. Мои ребра готовы были лопнуть, но я уже не мог набрать достаточно воздуха в грудь. И тогда я почувствовал, что должен выкрикнуть с последним вздохом: «Отдохнем…» «Хорошо!» — ответил он, и голос его был тверд. Он был силен. Он был храбр. Он не знал ни страха, ни усталости… Мой брат!
Шепот властный и нежный, шепот необъятный и слабый, шепот дрожащих листьев, колеблющихся ветвей пронесся через переплетенные дебри лесов, пробежал над звездной гладью лагуны, и вода между сваями с неожиданным плеском лизнула покрытые тиной столбы. Дыхание теплого воздуха коснулось лица обоих мужчин и понеслось дальше с горестным звуком, — дыхание громкое и отрывистое, как тревожный вздох дремлющей земли.
Арсат продолжал ровным тихим голосом:
— Мы привели наше каноэ к белому берегу маленькой бухты около длинного языка земли, который, казалось, преграждал нам путь, — длинный, поросший лесом мыс, врезавшийся глубоко в море. Мой брат знал это место: за мысом находилось устье реки, а сквозь заросли вела узкая тропинка. Мы развели костер и сварили рису. Потом мы растянулись на мягком песке в тени нашего каноэ, а она сторожила. Едва успел я закрыть глаза, как услыхал ее тревожный крик. Мы вскочили. Солнце уже спускалось к горизонту, и в устье бухты мы увидели лодку с гребцами; их было много. Мы сразу ее узнали: это была одна из лодок нашего раджи. Они смотрели на берег и заметили нас. Ударили в гонг, и нос лодки повернул к бухте. Я почувствовал, как сердце сжалось в моей груди. Диамелен села на песок и закрыла лицо руками. Путь к морю был отрезан. Мой брат засмеялся. У него было ружье, которое ты дал ему, тюан, перед тем как уехал, и только одна пригоршня пороха. Он быстро сказал мне: «Беги с ней по тропинке. Я буду удерживать их, потому что у них нет ружей, а высадиться на берег, где их ждет человек с ружьем, — верная смерть для многих. Беги с ней. По ту сторону леса есть хижина рыбака и каноэ. Когда я расстреляю все заряды, я последую за тобой. Я бегаю хорошо, и мы уйдем раньше, чем они успеют нас настигнуть. Я буду держаться долго, пока хватит сил, ибо она — женщина и не может ни бегать, ни сражаться, но в своих слабых руках она держит твое сердце…» Он спрятался за каноэ. Лодка приближалась. Она и я побежали, и, когда мы неслись по тропинке, я услышал выстрелы. Мой брат выстрелил — один раз, другой — и гул гонга смолк. За нами было молчание. Эта коса земли узкая. Раньше чем раздался третий выстрел, я увидел отлогий берег и снова увидел воду — устье широкой реки. Мы пробежали по заросшей травой просеке. Мы бежали к воде. Я увидел низкую хижину над черной землей и маленькое каноэ, втянутое на берег. Я услышал за собой еще один выстрел. Я подумал: «Его последний заряд». Мы бросились к каноэ… Какой-то человек выбежал из хижины, но я прыгнул на него, и мы вместе покатились в грязь. Потом я поднялся, а он остался лежать неподвижно у моих ног. Не знаю, убил я его или нет. Я и Диамелен столкнули каноэ в воду. Я услышал за собой крики и увидел брата, бежавшего по просеке. Много людей гналось за ним. Я взял ее на руки и опустил в лодку, потом прыгнул туда сам. Оглянувшись, я увидел, что брат мой упал. Он упал и снова поднялся, но люди смыкались вокруг него. Он крикнул: «Я иду!» Люди были совсем близко. Я смотрел. Много людей. Потом взглянул на нее… Тюан, я оттолкнул каноэ! Я спустил его в глубокую воду. Она стояла на коленях на носу каноэ и смотрела на меня, а я сказал: «Возьми весло!»—и ударил своим веслом по воде. Тюан, я слышал, как он кричал. Я слышал, как он дважды выкрикнул мое имя. И слышал голоса и крики: «Убей! Ударь!» Я ни разу не оглянулся. Я слышал, как он снова выкрикнул мое имя, пронзительно, словно жизнь уходила вместе с голосом, — и не повернул головы. Мое имя!.. Мой брат! Три раза он окликнул меня, но я не боялся остаться жить. Разве ее не было в этом каноэ? И разве не мог я найти с ней страну, где смерть забыта, где смерть неведома!
Белый человек выпрямился. Арсат поднялся и стоял — неясная и молчаливая фигура над угасающей золой костра. На лагуну спускался низкий ползучий туман, медленно стирая блестящие отражения звезд. И громадная пелена белого пара окутала местность; в темноте он струился, холодный и серый, кружился, бесшумно обвиваясь вокруг древесных стволов и у площадки дома, который, казалось, плыл по беспокойному и неосязаемому миражу моря. Только вдали верхушки деревьев вырисовывались на фоне мерцающего неба, как мрачный грозный берег — берег обманчивый, безжалостный и черный.
В глубокой тишине гулко прозвучал голос Арсата:
— Она была там со мной! Она была со мной! Чтобы добиться ее, я сразился бы со всем человечеством. Но я ее получил… и…
Его слова, звеня, отлетели в пустоту. Он умолк и словно прислушивался, как они умирали вдали, где нет надежды, откуда нет возврата. Потом он спокойно сказал:
— Тюан, я любил моего брата.
Дыхание ветра заставило его содрогнуться. Высоко над его головой, высоко над молчаливым морем тумана опущенные листья пальм шелестели грустно, словно умирая. Белый человек вытянул ноги. Его подбородок покоился на груди; он прошептал печально, не поднимая головы:
— Все мы любим своих братьев.
Арсат напряженным, страстным шепотом воскликнул:
— Какое мне было дело до того, кто умер! Я хотел мира в своем собственном сердце.
Казалось, он услыхал за дверью шорох, прислушался, потом бесшумно вошел в дом. Белый человек встал. Подул порывистый ветер. Звезды побледнели, словно отступили в замерзшую глубь необъятного пространства. После холодного порыва ветра на несколько секунд наступил совершенный покой, спустилось нерушимое молчание. Потом из-за черной волнистой линии лесов метнулся в небеса столб золотого света и разлился на востоке над полукругом горизонта. Солнце взошло. Туман поднялся, разорвался в плывущие клочья, растаял в тонких летучих завитках; и открывшаяся лагуна лежала блестящая и черная, в густых тенях, у подножья деревьев, встающих стеной. Белый орел, наискось, в тяжелом полете поднялся над лагуной в полосу яркого солнечного света, мелькнул на мгновенье ослепительно-блестящий, потом взлетел выше, стал черным и неподвижным пятном и исчез в синеве, словно навсегда покинул землю. Белый человек, стоявший перед дверью и смотревший ввысь, услышал в хижине неясный и прерывистый шепот, безумные слова, громкий стон. Внезапно Арсат вышел, спотыкаясь, простирая руки, содрогнулся и застыл с остановившимися глазами. Потом он сказал:
— Она больше не говорит.
Солнце показало свой край над верхушками деревьев, медленно поднимаясь. Ветер посвежел; яркий блеск вспыхнул над лагуной, заискрился на тронутой рябью воде. Леса выступили из светлых утренних теней, обрисовались отчетливо, словно подошли ближе и остановились в великом смятении листьев, кивающих сучьев, соприкасающихся ветвей. В безжалостном сиянии солнца шепот жизни, не сознающей себя, стал громче, и бессвязное бормотание сомкнулось вокруг немоты этой человеческой скорби. Глаза Арсата блуждали, потом остановились на восходящем солнце.
