Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА
Наоми любила европейские цветы и знала их мудреные английские наименования, в ее обязанности входило расставлять цветы в вазах на столиках в кафе, и она запомнила их названия. Проходя мимо какой-нибудь усадьбы и заметив во дворе оранжерею, она останавливалась и радостно вскрикивала:
— Вот красивые цветы!
— А какие цветы ты любишь больше всего? — спросил я.
— Тюльпаны.
Наоми выросла на пыльных улицах Сэндзоку и Асакусы. Не потому ли любила она цветы и широкие просторы полей и парков?
На проселочных дорогах и тропинках она жадно и торопливо собирала и фиалки, и одуванчики, и бледный лотос, и, заметив их где-нибудь на меже в поле или на обочине дороги, она тотчас же срывала их. К концу дня руки у Наоми бывали полны цветов.
— Брось, ведь они уже завяли, — говорил я, но она не соглашалась:
— Ничего! Поставить их в воду — сразу оживут. Пусть Кавай-сан поставит их у себя на письменном столе.
Прощаясь, она всегда отдавала мне букет.
После долгих поисков и блужданий мы сняли весьма неприглядный европейский домик близ трамвайной линии в двенадцати — тринадцати те от станции Омори: крутая красная крыша вышиной чуть ли не в половину дома, белые стены, кое-где прорезаны длинные стеклянные окна, как в спичечном коробке.
Перед входом не сад, а пустырь. Так выглядел этот дом, пригодный, казалось, не столько для жилья, сколько для мастерской живописца. Да оно и не удивительно, потому что построил его какой-то художник и, как нам сказали, жил здесь со своей натурщицей. Комнаты располагались очень неудобно.
В нижнем этаже помещалось только огромное ателье, крохотная прихожая и кухня. Наверху имелись две комнаты в три и в четыре с половиной циновки,[4] напоминавшие чердачные каморки, непригодные для жилья. По внутренней лестнице из ателье в эти комнаты можно было подняться на обнесенную перилами галерею, напоминавшую балкон в театре, откуда можно было смотреть вниз, в ателье.
Увидев этот дом, Наоми сразу сказала:
— Какой шикарный! Мне здесь нравится!
Я тотчас же решил его снять. Наверное, Наоми была по-детски очарована таким необычным жилищем, похожим на сказочный домик. Дом казался созданным для молодой пары, живущей счастливо и беззаботно. Наверное, художник и его натурщица тоже жили здесь весело. В самом деле, одного этого ателье и то было вполне достаточно для двоих, чтобы и спать, и есть, и проводить там время.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На исходе мая я, наконец, взял к себе Наоми и поселился в «сказочном домике». Он оказался не таким уж неудобным, как я опасался. Из выходивших на солнечную сторону верхних комнат виднелось море, на пустыре перед домом, обращенном на юг, удобно было развести цветник. Правда, поблизости проходила электричка, но от дома железнодорожную линию отделяли рисовые поля, и шум не очень нас беспокоил, словом, это было идеальное жилище. К тому же оно не подходило для большинства японцев и поэтому стоило сверх ожидания дешево.
— Наоми-тян, называй меня не Кавай-сан, а Дзёдзи-сан.[5] Ведь мы будем добрыми друзьями, правда? — сказал я ей в день переезда.
Я дал знать на родину, что уехал из пансиона и снял дом, а служанкой нанял пятнадцатилетнюю девочку. Но о том, что мы будем с ней «добрыми друзьями», я не упоминал. «Родные навещают меня редко, рассказать им всегда успею», — рассуждал я.
Некоторое время ушло на покупку мебели и вещей, подходящих для нашего необычного жилища. Мы расставляли и развешивали по стенам наши покупки — хлопотливое, но радостное время! Я старался по возможности развивать вкус Наоми, при покупке даже самых мелких вещей никогда не решал сам, всегда спрашивал ее мнение. В нашем доме с самого начала не было неизбежных в каждом хозяйстве комода и жаровни, мы обставили комнаты по своему вкусу, купили дешевый индийский шелк, и Наоми неуверенными руками сшила занавеси. В магазине европейской мебели на улице Сибагути я отыскал старые плетеные стулья, диван, стол и кресла и поставил их в ателье. На стены мы повесили портрет Мэри Пикфорд и еще несколько фотографий американских киноактрис. Я хотел, чтобы спальни тоже были обставлены по-европейски, но две кровати стоили слишком дорого, к тому же я мог получить японские матрацы и одеяла — иными словами, все, что нужно для спальни — из деревни, так что в конце концов оставил мысль о европейских кроватях.
Но одеяло с китайским рисунком, присланное из деревни для Наоми, явно предназначалось для служанки и было тонким и холодным Я был огорчен.
— Тебе будет холодно. Давай поменяемся, возьми мое одеяло.
— Нет, нет, мне довольно и одного, — воспротивилась она.
Она спала одна в комнате наверху. Я тоже спал наверху, в соседней комнате, побольше размером. По утрам, просыпаясь, мы переговаривались друг с другом:
— Наоми-тян, ты уже проснулась?
— Да. Который час?
— Половина седьмого. Сегодня я должен варить рис?
— Вчера варила я, а сегодня очередь Дзёдзи-сана.
— Ну что ж, делать нечего, сварю… А может быть, удовольствуемся хлебом? Не хочется возиться…
— Конечно, но только Дзёдзи-сан очень хитрый.
Мы варили рис в маленьком глиняном горшке и, не перекладывая в специальную посуду, ставили этот горшок прямо на стол и ели с консервами или с какой-нибудь другой закуской. А когда нам не хотелось возиться с рисом, мы питались молоком, хлебом и джемом, ели европейские сласти. Ужинать мы ходили в японский ресторан, а когда хотели немножко кутнуть, отправлялись в ближайший европейский.
— Дзёдзи-сан, закажите бифштекс, — часто просила Наоми.
После завтрака я покидал Наоми и шел на службу. До полудня она возилась в цветнике, а потом, заперев дверь на замок, уходила на уроки английского языка и музыки.
Я считал, что учиться английскому языку с самого начала лучше у настоящего европейца, поэтому Наоми через день ездила на улицу Мэгуро к старой американке мисс Харисон заниматься разговорным языком и чтением.
Как быть с музыкой, я совершенно не знал, но мне рассказали об одной женщине, которая несколько лет назад окончила музыкальную школу в Уэно и давала теперь уроки музыки и пения. Наоми ежедневно ходила к ней в квартал Сиба на улицу Исараго и занималась в течение часа.
В темно-синих хакама из тонкой шерсти поверх легкого шелкового кимоно, в черных чулках и хорошеньких маленьких полуботинках Наоми выглядела как настоящая ученица колледжа — сбылись ее мечты, и это заставляло радостно биться ее сердце. Иногда я встречал ее на улице по дороге к дому — немыслимо было представить себе, что эта девушка росла на улице Сэндзоку и служила в кафе. Японской прически она больше не делала никогда: на спину спускалась коса, перевязанная лентой.
Вскоре Наоми похорошела, и характер ее сильно изменился. Она превратилась в жизнерадостную птичку. Ателье стало для нее поистине просторной, привольной клеткой.
Прошел май, наступило лето. На клумбах все пышнее и ярче распускались цветы. Когда по вечерам мы возвращались домой — я со службы, а Наоми с уроков, — солнечные лучи, просачиваясь сквозь легкий индийский шелк занавесей, все еще освещали белые стены комнат так же ярко, как днем. Наоми надевала легкое фланелевое кимоно и домашние туфли и, постукивая ими о дощатый пол, пела разученные песни или играла со мной в пятнашки и прятки, кружилась по ателье, вскакивала на стол, залезала под диван, опрокидывала стулья, бегала вверх и вниз по лестнице и проворно, как мышка, носилась по галерее. Как-то раз я даже превратился в коня и возил ее на спине по комнате.
— Но!., но!., но!.. — подергивая скрученное полотенце, изображавшее уздечку, которую я должен был держать в зубах, погоняла меня Наоми.
Однажды мы играли, как обычно. Наоми была весела, много смеялась и так быстро носилась по лестнице, что оступилась, покатилась с самого верха вниз и расплакалась.
— Как же ты это!.. Покажи, какое место ты ушибла, — говорил я, подымая ее.
Наоми, все еще всхлипывая, завернула рукав кимоно. Падая, она задела за гвоздь и оцарапала кожу на локте. Из ранки сочилась кровь.
— Это пустяк, не плачь. Иди сюда, я заклею царапину пластырем. — Я закрыл ранку клейким пластырем, а сверху завязал полотенцем. По лицу Наоми медленно текли крупные слезы: она напоминала обиженного ребенка.
Ранка не заживала и гноилась почти неделю. Каждый день я менял повязку, и всякий раз Наоми при этом плакала.
Любил ли я ее уже тогда, не знаю. Да, конечно, любил. Но в то время мне хотелось прежде всего воспитать ее, сделать из нее прекрасную, идеальную женщину, и я так искренне думал.
Летом я получил двухнедельный отпуск. До сих пор я всегда ездил в отпуск на родину. Я отправил Наоми домой, запер дом в Омори и уехал в деревню, но эти две недели показались мне нестерпимо длинными и тоскливыми. И тогда я впервые понял, что не могу жить без Наоми, что я ее люблю.
