Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
Они подумали тогда, что беднягам новобранцам тяжело покинуть родной край и дорогие им обычаи, — быть может, для того, чтобы умереть на чужбине; они поняли и невольно простили этим людям их медлительность, но с великодушием, свойственным солдату, скрыли свое снисходительное сочувствие, делая вид, что они просто желают изучить военные позиции этой живописной местности. Однако Юло — лучше называть его «командир», чтобы избежать неблагозвучного наименования «начальник полубригады», — был одним из тех солдат, которые пред лицом опасности не поддаются очарованию пейзажей, будь это даже рай земной. Он недовольно вскинул голову и насупил густые черные брови, придававшие его лицу суровое выражение.
— Какого дьявола они мешкают? Почему не идут? — вторично спросил он голосом, огрубевшим в походах. — Или в деревне нашлась какая-нибудь добрая богоматерь, и они пожимают ей на прощание руку?
— Ты спрашиваешь — почему? — откликнулся чей-то голос.
Голос этот напоминал звук рога, которым крестьяне в долинах Бретани собирают свои стада; услышав его, командир резко обернулся, словно его кольнули шпагой, и в двух шагах от себя увидел существо, еще более странное, нежели новобранцы, которых вели в Майенну на службу Республике. У этого незнакомого человека, коренастого и плечистого, голова походила на бычью, и не только своей величиною; от широких мясистых ноздрей нос его казался короче, чем на самом деле; толстые губы, вздернутые над белоснежными зубами, черные круглые глаза и грозные брови, оттопыренные уши и рыжие волосы — все это менее соответствовало нашей прекрасной кавказской расе, чем роду травоядных. И, наконец, полное отсутствие признаков, свойственных человеку как существу общественному, делало эту обнаженную голову еще более примечательной. Лицо, бронзовое от загара, угловатыми своими контурами было сродни граниту, образующему подпочву в Бретани, и являлось единственной доступной взглядам частью тела этого необычайного существа, по самое горло закутанного в балахон из небеленого холста, еще более грубого, чем холст на шароварах самых бедных новобранцев. Балахон, в котором знатоки старины узнали бы «сей», или «сейон», древних галлов, доходил до пояса и пристегивался к штанам из козьей шкуры посредством кусочков дерева, грубо вырезанных и плохо очищенных от коры. Под этими меховыми чехлами, облегавшими бедра и ноги, нельзя было различить очертаний человеческого тела. Огромные сабо закрывали ступни. Длинные лоснящиеся волосы, почти не отличимые от козьей шерсти, окаймляли лицо двумя широкими прядями, как у средневековых статуй, еще встречающихся в старинных соборах. Вместо суковатой палки, которую несли на плече новобранцы, он прижимал к груди, точно ружье, искусно сплетенный из кожаных ремней кнут, вдвое длиннее обычных кнутов. Внезапное появление удивительного пришельца казалось легко объяснимым. Взглянув на него, офицеры предположили, что это новобранец, или рекрут (слова эти еще употреблялись одно вместо другого), и что он поджидает остановившуюся колонну. Однако появление его почему-то поразило командира. Юло отнюдь не казался испуганным, но все же на лицо его легла тень беспокойства, и, смерив незнакомца взглядом, он повторил машинально, словно был поглощен мрачными мыслями:
— Да, почему они не идут? Ты не знаешь?
Сумрачный его собеседник ответил с акцентом, доказывавшим, что ему довольно трудно говорить по-французски:
— Потому что там начинается Мэн и кончается Бретань, — сказал он, протянув большую грубую руку по направлению к Эрне.
И он с силой ударил тяжелым кнутовищем о землю у самых ног командира. Лаконическая отповедь незнакомца произвела на свидетелей этой сцены впечатление, подобное внезапному грохоту тамтама посреди плавных звуков музыкальной мелодии. Слово «отповедь» с трудом может передать ту ненависть и жажду мести, которые выразили высокомерный жест, отрывистая речь и весь облик незнакомца, носивший отпечаток свирепой и холодной энергии. Грубая, корявая оболочка этого человека, как будто вытесанная топором, черты лица, отмеченного тупым невежеством, придавали ему сходство с полубогом какого-то варварского культа. Он стоял в позе пророка, он появился словно дух самой Бретани, пробудившийся от трехлетнего сна для того, чтобы возобновить войну, где каждая победа неизменно влекла за собою двойной траур.
— Ну и образина! — тихо произнес Юло. — Очень похоже, что его подослали те молодчики, которые готовятся повести с нами переговоры ружейными выстрелами.
Пробормотав сквозь зубы эти слова, Юло перевел взгляд с незнакомца на пейзаж, с пейзажа на отряд, с отряда на крутые откосы дороги, поросшие вверху высокими кустами бретонского дрока, затем вновь обратил взор на незнакомца и наконец, как будто подвергнув его немому допросу, резко сказал:
— Ты откуда?
Он впился в пришельца пронизывающим взглядом, стараясь разгадать тайну этого непроницаемого лица, уже ставшего тупым и каменным, — обычная повадка отдыхающего крестьянина.
— С родины молодцов, — ответил незнакомец, не выказывая ни малейшего смущения.
— Как тебя зовут?
— Крадись-по-Земле.
— Почему ты носишь шуанскую кличку? Закон это запрещает.
Крадись-по-Земле, как назвал себя бретонец, посмотрел на Юло с неподдельно глупым недоумением, и старый воин подумал, что этот человек не понял его.
— Ты из фужерских новобранцев?
На этот вопрос Крадись-по-Земле ответил: «Не знаю» — с такой интонацией, которая может привести в отчаяние и делает беседу невозможной. Он спокойно присел у дороги, вытащил из-за пазухи несколько кусков тонкой темной лепешки из гречневой муки — национальное лакомство, убогая прелесть которого понятна только бретонцам, — и с тупым, безразличным видом принялся за еду. В эту минуту он казался существом, вовсе лишенным разума, и офицеры сравнивали его то с одним из тех животных, что щипали траву на тучных пастбищах долины, то с дикарями Америки, то с каким-нибудь обитателем мыса Доброй Надежды. Даже самого командира обманул его вид, и он перестал было тревожиться, но вдруг, бросив из осторожности последний взгляд на этого человека, в котором он подозревал вестника близкой резни, он увидел у него в волосах, на балахоне и козьих шкурах колючки, обрывки листьев, веточки деревьев и кустов, как будто шуан долго пробирался сквозь лесную чащу. Тогда Юло многозначительно посмотрел на своего адъютанта Жерара, стоявшего рядом с ним, и, крепко сжав его руку, сказал вполголоса:
— Пошли за шерстью, а вернемся стрижеными.
Удивленные офицеры молча переглянулись.
Здесь необходимо сделать отступление для того, чтобы опасения Юло стали понятны иным домоседам, привыкшим сомневаться во всем, ибо они ничего на своем веку не видели, и способным оспаривать самое существование Крадись-по-Земле и крестьян Западной Франции, чье поведение было в ту пору поразительным.
Слово gars, которое произносится как gâ (га), является остатком кельтского языка. Из нижнебретонского оно перешло во французский, и в современном нашем языке с этим словом связано особенно много воспоминаний о старине. Gais было главным оружием гаэлов, или галлов, gaisde означало — «вооруженный», gais — «храбрость», a gas — «сила». Эти сопоставления доказывают родство слова gars с выражениями, существовавшими в языке наших предков. Здесь мы находим аналогию с латинским словом vir — «муж», корнем слова virtus — «сила, доблесть». Оправданием такого длинного рассуждения послужит национальное чувство, и, быть может, нам удастся реабилитировать в умах некоторых людей слова: gars, garçon, garçonette, garce, garcette, обычно изгоняемые из нашей речи, как слова грубые; происхождение этих слов весьма воинственное, и порою они будут появляться в нашем повествовании. Выражение «молодчина баба» — вот плохо понятая похвала, которую г-жа де Сталь получила в глухом вандейском кантоне, где она провела несколько дней, будучи в изгнании.
Из всех областей Франции в Бретани нравы древних галлов оставили наиболее сильный отпечаток. Та часть Бретани, где еще и поныне дикая жизнь и суеверный дух наших суровых предков, так сказать, сохранили свою свежесть, называется «край молодцов». Если в каком-нибудь кантоне живет значительное число дикарей, подобных герою описываемой нами сцены, местные жители говорят: «молодцы такого-то прихода». И это укоренившееся прозвище как бы служит наградой за их верность старине и традициям гаэльских нравов и гаэльского языка: вся их жизнь хранит глубокие следы верований и суеверных обрядов древних времен. Тут всё еще соблюдают феодальные обычаи. Тут любители старины находят в целости памятники друидов, а дух современной цивилизации страшится проникнуть сквозь дремучие, первобытные леса. Невероятная жестокость, дикое упрямство, но вместе с тем верность клятве; полное пренебрежение нашими законами, нашими нравами, нашей одеждой, нашей новой монетой, нашим языком и вместе с тем патриархальная простота и героическая доблесть — все способствует тому, что жители этих мест беднее мыслями, чем могикане и краснокожие Северной Америки, но столь же сильны духом, столь же хитры и выносливы, как они. Положение Бретани в центре Европы делает ее более любопытной для наблюдателя, нежели Канада. Она окружена светом цивилизации, но благодетельные лучи не достигают ее, и этот край подобен промерзшему куску угля, остающемуся совсем темным посреди сверкающего очага. Все усилия некоторых великих умов привлечь к общественной жизни и процветанию эту прекрасную область Франции, богатую неразведанными сокровищами, и даже все попытки правительства разбиваются о косность населения, преданного мертвящим обычаям седой старины. Эту беду довольно легко объясняет характер местности, изрезанной оврагами, потоками, озерами и болотами; вздыбленная повсюду щетина живых изгородей, своего рода земляные бастионы, превращающие каждое поле в крепость; отсутствие во всей области дорог и каналов, а также дух невежественного населения, его закоренелые и опасные предрассудки, как то покажут некоторые подробности нашей повести, и нежелание усвоить современные способы земледелия. Гористая поверхность края и суеверия его жителей мешали возникновению больших поселений, а следовательно, благодетельному воздействию общения и обмена идей. Здесь нет деревень. Непрочные постройки, именуемые здесь дворами, разбросаны в одиночку. Каждая семья живет в своем дворе, как среди пустыни. Единственные известные здесь сборища — сходки, созываемые в каждом приходе по воскресеньям и другим церковным праздникам. На этих молчаливых собраниях царит «ректор» — властитель этих грубых умов, и длятся они иногда несколько часов. Выслушав грозную речь священника, крестьянин на всю неделю возвращается в свое вредное для здоровья жилище, выходит из него утром на работу и возвращается на ночлег. Если кто и навещает его, то только ректор — душа края. Не удивительно, что по призыву священников тысячи людей ринулись против Республики и за пять лет до того времени, к которому относится наше повествование, эта часть Бретани доставила множество солдат для первого мятежа шуанов. Братья Котро[5], смелые контрабандисты, которые дали название этой войне, занимались своим опасным ремеслом на всем пространстве от Лаваля до Фужера. Но в восстании этой провинции не было ничего благородного, и можно с уверенностью сказать, что если Вандея разбой превратила в войну, то Бретань войну превратила в разбой. Изгнание королевского дома и запрещение религии служили шуанам лишь поводом для грабежа, и события этой междоусобной войны отмечены дикой жестокостью, свойственной местным нравам. Когда подлинные защитники монархии явились в Бретань с целью набрать солдат среди ее невежественного и воинственного населения, они тщетно пытались придать при помощи белого знамени какое-то величие гнусным действиям мятежников. Шуаны показали памятный пример, насколько опасно поднимать нецивилизованные массы страны. Набросок первой долины Бретани, открывающейся путешественнику, описание людей, входивших в отряд новобранцев, портрет бретонца, появившегося на вершине Пелерины, дают вкратце верную картину этой провинции и характера ее жителей. Изощренное воображение может по этим деталям нарисовать театр и способы войны шуанов — тут были налицо все ее элементы. В живописных долинах, за цветущими изгородями прятались невидимые враги, готовые к нападению. Каждая нива была тут крепостью, каждое дерево прикрывало западню, каждый дуплистый ствол старой вербы таил какую-нибудь военную хитрость. Поле сражения было повсюду. Шуаны подстерегали синих на поворотах дорог, девушки улыбками завлекали их под огонь ружей, не видя в том предательства. Они ходили с отцами и братьями на богомолье просить деревянную, источенную червями богоматерь наставить их в новых хитростях и отпустить им грехи. Религия, или, вернее, фетишизм, этих невежественных созданий избавлял убийцу от угрызения совести. И поэтому, едва началась такая война, все в этом краю стало опасным: шум и тишина, милость и террор, домашний очаг и большая дорога. В предательствах тут была убежденность. Эти дикари служили богу и королю такими же способами, какими ведут войну могикане. Но для того чтобы дать правдивую и совершенно точную картину этой борьбы, историк должен добавить, что, лишь только был подписан мир, предложенный Гошем, весь край вновь стал веселым и дружественным. Семьи, еще накануне готовые растерзать друг друга, на следующий день спокойно ужинали под одной кровлей.
