Лу Синь - Повести и рассказы
– А что это «уа-уа»? – с удивлением спросил я. Но нянька испуганно схватила меня за руку, словно дальнейшие расспросы могли навлечь беду лично на нее.
– Это лягушки. А еще рогатая сова кричала жалобно-прежалобно. Да, няня, знаешь, дерево в темноте легко можно за человека принять… А потом присмотрелись к длинноволосым – ничего особенного. Когда они отступали, наши деревенские бросились за ними с лопатами да мотыгами. Наших и было-то человек десять, тех же добрая сотня, а они бежали, боялись остановиться и дать сдачи. После каждый день ходили добывать сокровища. Вот и Третий господин из Хэсюя в ту пору разбогател.
– Как это – добывать сокровища?
– Добывать сокровища? Э-э… Когда наши кинулись догонять длинноволосых, те нарочно бросали на дорогу золото, серебро, жемчуг. Наши стали подбирать все это, спорили за каждую монетку, за каждую жемчужину н отставали. Мне тоже досталась жемчужина, да такая крупная, с фасоль. Пока я удивлялся да радовался, Ню-эр подкрался и огрел меня палкой по голове, а жемчужину забрал. Если бы не он, и я стал бы богачом – ну, не таким, как Третий господин, конечно… Отец Третьего господина, Хэ Го-бао, как раз в то время вернулся в Хэсюй. Смотрит, а у него дома в старом шкафу молоденький длинноволосый прячется, с длинной косой на голове…
– Ну вот, дождь начинается. Пора и на покой, – заторопилась няня.
– Нет, нет, погодите! – Я чувствовал себя, как читатель, который дошел до самого интересного места в романе и вдруг натолкнулся на фразу: «если хотите знать, что случилось дальше, прочтите следующую главу»; мне хотелось, не отрываясь, читать дальше и дальше, до самого конца. Но няня не разделяла моего нетерпения.
– Иди, иди в постель, а то завтра проспишь, опять отведаешь учительской линейки.
Дождь усиливался; капли с шумом падали на огромные листья банана перед окном – казалось, это крабы ползают по песку. Лежа на подушке и вслушиваясь в этот шум, я скоро уснул.
– Ой, учитель! В следующий раз я буду лучше учить.
– Что с тобой? Приснилось что-нибудь? Я тоже видела страшный сон, а теперь ты напугал… Что привиделось-то? – Няня поспешила к моей постели и начала легонько хлопать меня по спине.
– Приснилось?… Ничего особенного… А ты что видела?
– Длинноволосых… Завтра расскажу, а сейчас уже ночь. Спи, спи…
Записки сумасшедшего
Братья X – сейчас я не называю их фамилии – в прошлом, когда мы учились в средней школе, были моими хорошими друзьями. С тех пор как мы расстались, прошло много лет, и связь между нами мало-помалу прекратилась. Недавно я случайно узнал, что один из них тяжело болен: когда я ездил на родину, то по пути завернул к ним и застал лишь одного из братьев, он и рассказал мне, что его младший брат был болен.
«Вы напрасно проделали такой длинный путь только ради того, чтобы навестить нас. Ведь он давно уже поправился и сейчас уехал в N за назначением на казенную должность». Затем, громко рассмеявшись, он достал две тетради дневника и сказал, что не мешает познакомить старых друзей с состоянием брата во время болезни. Захватив с собой дневник, я вернулся домой и по просмотре записей пришел к заключению, что больной страдал «манией преследования». Повествование было весьма путаное, отсутствовала последовательность в изложении, встречалось множество бессвязных слов; не были проставлены ни месяц, ни число, и только по разнице в цвете туши, по почерку можно было заключить, что дневник написан не в один раз. Отобрав из дневника все более или менее связное, я объединил это в одну книгу, чтобы представить ее врачам для научения. Я не исправил ни одного слова, лишь изменил фамилии людей, хотя это не имеет никакого значения, ибо все они являются деревенскими жителями и мало кому известны. Что же касается заглавия книги, то оно было дано самим автором дневника после его выздоровления и не менялось.
I
Второй день четвертого месяца седьмого года.
Сегодня вечером замечательно светит луна.
Тридцать с лишним лет я не видел ее, и сегодня, когда я ее увидел, настроение необычайно поднялось. Только сейчас я понял, что эти тридцать лет были покрыты мраком. Однако надо быть исключительно осторожным. Не то собака со двора Чжао… Почему она смотрит на меня во все глаза?
Мой страх не лишен оснований…
II
Сегодня совсем не светила луна; я понял, что это не к добру. Утром осторожно вышел за ворота. Выражение глаз Чжао Гуй-вэня было странным: то ли он боялся меня, то ли собирался меня погубить. Еще человек семь-восемь шептались у между собою обо мне. Но в то же время все они боялись, как бы я не заметил этого. И все, кого только я встречал по дороге, вели себя подобным образом. Один из них был особенно злым; увидев меня, он рассмеялся во весь рот. Меня с головы до пят пронизала холодная дрожь, и я понял, что их приготовления уже закончены.
Однако я не испугался и по-прежнему продолжал свой путь. Ребятишки, шедшие толпой впереди, тоже говорили обо мне. Выражение их глаз было таким же, как у Чжао Гуй-вэня, лица – темны, как чугун. Я подумал: чем я обидел этих детей, что и они так ненавидят меня? Я но выдержал и крикнул им: «Эй, чего вы хотите?», но они убежали.
Я думал: чем обидел я Чжао Гуй-вэня, чем обидел людей, которых встретил по дороге; разве тем только, что двадцать лет тому назад растоптал старую приходо-расходную книгу Гу Цзю. Господин Гу Цзю был этим весьма недоволен. Хотя Чжао Гуй-вэнь и незнаком с ним, но до него наверняка дошли слухи об этом, и он принял сторону Гу Цзю; это он подговорил прохожих ненавидеть меня. Но дети? Ведь их тогда еще на свете не было; почему же сегодня они так странно, в упор на меня смотрели? Не то боялись меня, не то собирались меня погубить. Все это меня страшит, удивляет, а вместе с тем и огорчает.
Понимаю. Вероятно, родители научили их этому!
III
Всю ночь не смог уснуть. Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучишь!
Этим людям надевал на шею колодки уездный начальник, их били но лицу помещики, у них отнимали жен стражники из уездного управления, их родители умирали от гнета ростовщиков; но и тогда выражение их лиц не было таким испуганным и таким свирепым, как вчера.
Особенно странно вела себя женщина, встретившаяся мне на улице; она била своего сына и кричала: «Я те дам! Не успокоюсь, пока не искусаю тебя!» Но глаза ее при этом в упор смотрели на меня. Я не смог скрыть своего нснуга. Толпа людей с оскаленными клыками громко хохотала. Ко мне подбежал Чэнь Пятый и потащил меня домой.
Притащил меня домой… Домашние делают вид, что не знают меня; выражение глаз такое же, как и у тех, других… Вошел в кабинет, а тут заперли дверь, словно клетку с курицей или уткой. Никак не могу разгадать, в чем тут дело.
Несколько дней тому назад из деревни Волчьей пришел арендатор сообщить о неурожае, он рассказал моему старшему брату, что жители этой деревни сообща убили одного злодея из своей же деревни; потом вынули у него сердце и печень, зажарили и съели, чтобы стать более храбрыми. Я вмешался было в разговор, но тут арендатор и брат несколько раз взглянули на меня. Только сегодня я понял, что их взгляды были точно такими же, как и у тех людей на улице.
При мысли об этом меня всего, с головы до пят, бросило в дрожь.
Раз они могут есть людей, значит, могут съесть и меня.
Подумайте только! Крик женщины «искусаю тебя», хохот людей с темными лицами и оскаленными клыками, разговор арендатора с братом – неспроста все это. Слова женщины – яд, хохот людей – ножи, зубы у них белые, острые, хищно оскаленные, будто нарочно приспособленные, чтобы есть людей.
Мне кажется, что я не злодей, хотя после того, как я растоптал приходо-расходную книгу Гу Цзю, это, пожалуй, трудно утверждать. Наверно, они что-то замышляют, но что – я не могу разгадать. Кроме того, стоит лишь им рассердиться на человека, как они назовут его злодеем. Помню, брат однажды наставлял меня: самый лучший человек, если ему перечить, непременно станет возражать; но самый плохой человек, если пропустить мимо ушей его возражения, будет всячески тебя восхвалять: «Ах, какой умный и знающий человек, не чета остальным». В общем, я не могу разгадать их подлинные намерения, тем более когда речь идет о людоедстве.
Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучить. В старину часто ели людей: это я помнил из истории, правда, смутно. Чтобы справиться, раскрыл книгу по истории, в книге не было дат, зато каждая страница изобиловала словами «гуманность», «справедливость», «мораль» и «добродетель».[1] Уснуть я все равно не мог и глубоко за полночь очень внимательно читал книгу, как вдруг увидел, что между строками вся она испещрена одним словом – «людоедство».
Это слово, хихикая, уставилось на меня в упор и с укоризной.
