Томас Гарди - Мэр Кэстербриджа
– Три гинеи, идет за три гинеи! – крикнул простуженный человек.
– Кто больше? – спросил муж. – Господи, да она мне в пятьдесят раз дороже стоила. Набавляй.
– Четыре гинеи! – крикнул аукционщик.
– Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, – объявил муж, ударив кулаком по столу так, что заплясали миски. – А за пять гиней я продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он получит ее на веки вечные, а обо мне никогда и не услышит! Но за меньшую сумму – не пойдет! Так вот: пять гиней – и она ваша! Сьюзен, ты согласна?
Та с глубоким равнодушием наклонила голову.
– Пять гиней, – сказал аукционщик, – не то товар снимается с торгов. Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет?
– Да! – раздался громкий голос в дверях.
Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном отверстии, служившем палатке дверью, стоял моряк, появившийся незаметно для остальной компании минуты две-три назад. Мертвое молчание последовало за его согласием.
– Вы сказали, что даете пять гиней? – спросил муж, вытаращив на него глаза.
– Сказал, – ответил моряк.
– Одно дело – сказать, а другое – заплатить. Где деньги?
Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, вошел, развернул пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это были кредитные билеты Английского банка на сумму в пять фунтов. Сверху он бросил несколько звенящих шиллингов – один, два, три, четыре, пять.
Вид денег, всей суммы полностью, в ответ на вызов, который до сей поры почитался, пожалуй, гипотетическим, произвел огромное впечатление на зрителей. Все впились глазами сначала в лица главных участников, а затем в кредитные билеты, которые лежали на столе, придавленные шиллингами.
Вплоть до этого момента нельзя было с уверенностью утверждать, что муж, несмотря на свое соблазнительное предложение, говорит всерьез. Действительно, зрители все время относились к происходившему, как к рискованной веселой шутке, и решили, что, оставшись, должно быть, без работы, он озлобился на весь мир, на общество, на своих близких. Но когда в ответ на предложение появились наличные деньги, шутливое легкомыслие исчезло. Казалось, какой-то зловещий свет наполнил всю палатку и облик всех присутствующих изменился. Смешливые морщинки сбежали с лиц слушателей, и они ждали, разинув рты.
– Ну, Майкл, – сказала женщина, нарушая молчание, и ее тихни бесстрастный голос отчетливо прозвучал в тишине, – прежде чем ты еще что-нибудь скажешь, выслушай меня. Если ты только прикоснешься к деньгам, мы с дочкой уйдем с этим человеком. Пойми, сейчас это уже не шутка.
– Шутка? Конечно, это не шутка! – крикнул муж; при ее словах злоба с новой силой вспыхнула в нем. – Я беру деньги, моряк берет тебя. Достаточно ясно. Такие вещи делались в других местах, почему же здесь нельзя?
– Надо сначала выяснить, согласна ли молодая женщина, – мягко сказал моряк. – Ни за что на свете я бы не хотел оскорбить ее чувства.
– Да, и я, ей-ей, не хочу! – сказал муж. – Но она согласна, если только ей можно будет взять с собой ребенка. Так она сама сказала на днях, когда я завел об этом речь.
– Вы можете поклясться? – обратился к ней моряк.
– Могу, – сказала она, бросив сначала взгляд на мужа и не заметив никаких признаков раскаяния.
– Ладно, ребенка она берет с собой, и дело с концом, – сказал вязальщик.
Он взял кредитные билеты моряка, не спеша сложил их и с видом человека, принявшего окончательное решение, спрятал в самый надежный карман.
Моряк взглянул на женщину и улыбнулся.
– Идем! – ласково сказал он. – И малютка с нами – чем больше народу, тем веселей!
С минуту она постояла, пристально всматриваясь в него. Потом снова опустила глаза, молча взяла девочку на руки и направилась вслед за ним к двери. В дверях она обернулась и, сняв обручальное кольцо, швырнула его через палатку в лицо вязальщику сена.
– Майкл, – сказала она, – я прожила с тобой два года и ничего от тебя не видела, кроме попреков. Теперь я уже не твоя; попытаю счастья в другом месте. Так будет лучше и для меня и для ребенка. Прощай!
Ухватившись правой рукой за руку моряка и посадив девочку на левую руку, она, горько всхлипывая, вышла из палатки.
Тупое, озабоченное выражение появилось на лице мужа, как будто он все-таки не предвидел такого конца; кое-кто из гостей рассмеялся.
– Ушла она? – спросил он.
– Ушла, и след простыл! – отозвались парни, сидевшие у двери.
Он встал и направился к выходу осторожной поступью человека, сознающего, что он перебрал лишку. Несколько человек последовали за ним и остановились у порога, всматриваясь в сумерки. Здесь особенно явственно ощущалась разница между мирным спокойствием природы и обдуманной злонамеренностью человека. Какой контраст жестокой сцене, только что разыгравшейся в палатке, являл вид нескольких лошадей, которые ласково терлись шеями друг о друга, терпеливо дожидаясь, пока их запрягут и погонят в обратный путь! За пределами ярмарочного поля, в долинах и лесах, все было тихо.
Солнце недавно зашло, и небо на западе застилало розовое облако, казавшееся неизменным, однако оно медленно меняло свои контуры. Следить за ним было все равно что смотреть из затемненного зрительного зала на великолепные декорации. При виде этой сцепы после той, другой, первым естественным побуждением было отречься от человека, который подобен пятну на лике доброй матери-природы, однако приходила на память мысль, что на земле все меняется и что в одну прекрасную ночь человечество может спать мирным сном, а эта, ныне тихая, природа будет буйствовать.
– Где живет этот моряк? – спросил один из зрителей, пока собравшиеся тщетно озирались по сторонам.
– Бог его знает, – ответил тот, что повидал хорошую жизнь, – ясно, что он не здешний.
– Он зашел минут пять назад, – сказала владелица палатки с пшеничной кашей, которая присоединилась к остальным и стояла подбоченившись. – Потом он вышел, потом опять заглянул. На нем я не разжилась ни на пенни.
– И поделом мужу! – сказала торговка корсетными шнурками. – Такая миловидная, приличная женщина – чего, кажется, еще нужно человеку? А какая храбрая! Я бы сама на это пошла, ей-богу, пошла, если бы мой муж так обращался со мной! Ушла бы, и пускай бы он звал и звал, пока не охрипнет… Но я бы ни за что не вернулась – нет, не вернулась бы до-самого трубного гласа!
– Ну что ж, женщине легче будет, – сказал кто-то из наиболее рассудительных. – Моряки – падежное пристанище для остриженных овечек, у парня как будто много денег, а по всему видно, что к этому она не привыкла.
– Попомните мое слово, я за ней не пойду! – сказал вязальщик упрямо, возвращаясь на свое место. – Пусть уходит! Вздумала чудить, пускай сама и расплачивается. Только дочку ни к чему ей было брать – дочка-то моя! И случись это еще раз, я бы ее не отдал.
Вскоре посетители начали покидать палатку, то ли подталкиваемые неясным чувством, что помогли заключить недопустимую сделку, то ли потому, что было уже поздно. Мужчина положил локти на стол, опустил голову на руки и скоро захрапел. Торговка пшеничной кашей, решив закрывать заведение на ночь, проследила за тем, чтобы оставшиеся бутылки с ромом, молоко, пшеница, изюм и прочее были погружены в повозку, и подошла к прикорнувшему у стола мужчине. Она стала его тормошить, но разбудить не могла. Поскольку в тот вечер не нужно было разбирать палатку – ярмарка продолжалась еще дня два-три, – она решила, что спящий, который явно не был бродягой, может остаться здесь на ночь вместе со своей корзиной. Погасив последнюю свечу, она вышла и, опустив полотнище над входом в палатку, уехала.
ГЛАВА II
Утреннее солнце струилось сквозь прорехи в парусине, когда мужчина проснулся. Палатка была пронизана теплым светом, и в воздухе с музыкальным жужжанием кружила одинокая большая синяя муха. Кроме жужжания этой мухи, не слышно было ни единого звука. Он посмотрел вокруг: на скамьи, на стол, на свою корзину с инструментами, на печь, где варилась накануне пшеничная каша, на пустые миски, на рассыпанные зерна пшеницы, на пробки, которыми был усеян поросший кое-где травою земляной пол. Среди мусора он заметил какой-то маленький блестящий предмет и поднял его. Это было кольцо его жены.
Смутное воспоминание о событиях прошлого вечера всплыло в его сознании, и он сунул руку во внутренний карман. Зашуршали небрежно засунутые туда кредитные билеты моряка.
Этого второго подтверждения его неясных воспоминаний оказалось достаточно: теперь он знал, что то был не сон. В течение некоторого времени он продолжал сидеть, уставившись в землю.
– Надо как можно скорее выпутаться из этой истории, – наконец сказал он решительно, как человек, который не может собраться с мыслями, не выразив их вслух. – Она ушла… да, конечно, ушла с тем моряком, который купил ее, и с маленькой Элизабет-Джейн. Мы забрели сюда, и я ел пшеничную кашу, а в каше был ром… и я ее продал. Да, так оно и было, и вот я теперь сижу здесь. Что же мне делать, достаточно ли я протрезвел, чтобы идти?
