Джордж Дюморье - Трильби
Он навсегда запомнил это «Impromptu», ему было суждено услышать его снова при очень странных обстоятельствах.
Затем Свенгали и Джеко стали играть вместе — божественно! Небольшие музыкальные фрагменты, подчас всего несколько тактов, но столь прекрасных и значительных! Отрывочные, короткие мелодии, предназначенные для того, чтобы увлечь, очаровать, опечалить, умилить или свести с ума на мгновение — и вовремя умолкнуть. Чардаши, цыганские танцы, венгерские любовные напевы, мало известные тем, кто не бывал в Восточной Европе в пятидесятых годах девятнадцатого столетия. Лэрд и Таффи пришли в такой же восторг, как Маленький Билли, — молчаливый восторг, слишком глубокий, чтобы выразить его словами. И когда два великих артиста остановились, чтобы покурить, трое англичан были настолько растроганы, что не могли последовать их примеру.
Наступила тишина.
Вдруг кто-то громко постучал в дверь и сильный, звучный голос, который мог бы принадлежать с одинаковым успехом и мужчине и женщине (и даже ангелу), выкрикнул по обычаю английских молочниц: «Кому молока!»
Прежде чем кто-либо из присутствующих мог произнести: «Войдите», — странная фигура появилась на пороге, на фоне темной маленькой передней.
Это была очень высокая, стройная молодая девушка, одетая весьма оригинально в серую шинель французского пехотинца и полосатую юбку, из-под которой виднелись ее белоснежные голые щиколотки и узкие, точеные пятки, чистые и гладкие, как спинка бритвы; пальцы ног ее прятались в такие просторные ночные туфли, что ей приходилось волочить ноги во время ходьбы.
Она держалась свободно, с грациозной непринужденностью, как человек, чьи нервы и мускулы в полной гармонии, кто всегда в великолепном настроении и, прожив долгое время в атмосфере мастерских французских художников, привык к ним и чувствует себя в любой из них как дома.
Маленькая непокрытая головка с коротко остриженными каштановыми, кудрями венчала фигуру в этом странном облачении. Юное, пышущее здоровьем лицо ее с первого взгляда, пожалуй, нельзя было назвать красивым: глаза были слишком широко расставлены, рот велик, подбородок тяжеловат, а кожа сплошь усеяна веснушками. К тому же, пока не попробуешь нарисовать чье-нибудь лицо, никогда нельзя сказать, красиво оно или нет.
Но из-под незастегнутого ворота шинели виднелась открытая шея такой ослепительной лилейной белизны, какую не встретишь у француженок и очень редко у англичанок. К тому же у нее был прекрасный, широкий и ясный лоб, красиво очерченные ровные брови, гораздо темнее волос, правильный нос с горбинкой, крепкие румяные щеки и чудесный овал лица. Она была похожа на отменно красивого юношу.
Пока это создание разглядывало собравшуюся компанию и, сверкая крупными белоснежными зубами, улыбалось всем невообразимо широкой и неотразимо приятной, доверчивой, простодушной улыбкой, всем стало сразу же ясно, что она умна, непосредственна, обладает чувством юмора, прямодушна, мужественна, добра и привыкла к дружескому приему, где бы она ни появлялась.
Закрыв за собой дверь и погасив улыбку, она стала вдруг очень серьезной. Слегка наклонив голову и подбоченившись, она приветливо воскликнула: «Вы все англичане, правда? Я услыхала музыку и решила зайти, провести с вами минутку, вы не возражаете? Меня зовут Трильби. Трильби О'Фиррэл».
Она сказала это по-английски, с шотландским акцентом и французскими интонациями, голосом таким звучным, глубоким и сильным, что он мог бы принадлежать драматическому тенору, и каждый инстинктивно почувствовал: как жаль, что она не юноша, славный был бы малый!
— Напротив, мы в восторге, — отвечал Билли и придвинул ей стул.
Но она сказала:
— О, не обращайте на меня внимания, слушайте музыку! — и села, скрестив ноги по-турецки, на помост для натуры.
Они глядели на нее с любопытством, в некотором замешательстве, она же невозмутимо вытащила из кармана шинели пакетик с едой и воскликнула:
— Я немного перекушу, если позволите. Знаете, я натурщица, а только что пробило двенадцать — время отдыха. Я позирую Дюрьену, скульптору, этажом выше. Позирую для всего вместе.
— Для всего вместе? — переспросил Маленький Билли.
— Да, для ансамбля, вы понимаете — голова, руки, ноги, все, особенно ноги. Вот моя нога, — сказала она, скидывая одну из своих туфель и вытягивая ногу — Это самая красивая нога в Париже. Во всем Париже найдется только одна под стать ей — а вот и она! — и, рассмеявшись от всего сердца (как веселый серебряный колокольчик), она вытянула вторую ногу. И вправду у нее были удивительно красивые ноги, такие бывают только у античных статуй или на картинах — прелестные по цвету и линиям, идеально пропорциональные, юные, бело-розовые, невинные. Такие, что Маленький Билли, который обладал острым, зорким глазом художника и, милостью божьей, знал, какой формы, размера и цвета должны быть (и бывают так редко) различные части тела мужчины, женщины и ребенка, был буквально потрясен тем, что живая, обнаженная человеческая нога может являть собой столь чарующее зрелище! И он почувствовал, что подобный цоколь или пьедестал придает олимпийское благородство фигуре, которая казалась почти комичной в костюме, состоящем всего только из солдатской шинели и полосатой юбки — и ничего более!
Бедная Трильби!
Слепки с ее стройных, прелестных ног, воспроизведенные в грязноватом, бледно-сером парижском гипсе, все еще живут на полках и стенах многих художественных мастерских всего мира, и многим, еще не родившимся скульпторам и художникам предстоит изучать с ревностным усердием и в полном отчаянии их непостижимое совершенство.
Ибо, когда матери-природе приходит в голову превзойти самое себя и уделить особое внимание какой-нибудь мелочи, как это иногда бывает — раз в тысячелетие, пожалуй, — она поднимается на такие высоты, куда жалкому человеческому искусству трудно добраться.
Удивительная штука человеческая нога, пожалуй еще более удивительная, чем человеческая рука, но в противовес руке, хорошо нам знакомой, нога редко бывает прекрасна у цивилизованных народов из-за тесной кожаной обуви.
Ее стыдливо держат как бы в изгнании и немилости, словно вещь, которую следует упрятать подальше и позабыть. Подчас нога бывает очень уродлива — самое уродливое из всего, что есть у прекраснейших, знатнейших, умнейших представительниц прекрасного пола, — до того уродлива, что при виде нее любовь может угаснуть, юные грезы померкнуть, а сердце чуть ли не вдребезги разбиться!
А все из-за высокого каблука и до смешного узенького носка — в лучшем случае чрезвычайно неудобных!
Но в то же время, если мать-природа приложила особые усилия к сотворению ноги, а соответствующий уход или счастливое стечение обстоятельств уберегли ее от плачевных искривлений, затвердений, изменений (последствий чудовищно тесной обуви, виновницы печального удела ноги!) — тогда вид ее, обнаженной, очаровательной, бывает редким, приятнейшим сюрпризом для того, кто умеет смотреть глазами художника!
Ничто в природе — даже божественно прекрасное лицо — не обладает столь вкрадчивой властью пленять воображение высоким физическим совершенством и не является столь убедительным доказательством превосходства человека над животным; превосходства человека над человеком; превосходства женщины над всеми!
Однако хватит рассуждений по поводу обуви!
Трильби с уважением относилась к особому дару, преподнесенному ей природой, — никогда не носила тесных башмаков или туфель, следила и ухаживала за ногами не менее тщательно, чем иная изящная дама ухаживает за своими руками. В этом заключалось ее единственное тщеславие, ее единственное кокетство.
Джеко, держа в одной руке скрипку, а в другой смычок, уставился на нее с нескрываемым восхищением, а она продолжала спокойно уписывать бутерброд с сыром.
Покончив с ним, она облизнула кончики пальцев, достала из другого кармана маленький кисет с табаком, свернула папиросу и закурила, глубоко затягиваясь, наполняя легкие дымом и выпуская его через ноздри с видом полного блаженства.
Свенгали заиграл «Розамунду» Шуберта и убийственно сверкнул в ее сторону томными черными глазами.
Но она даже не взглянула на него. Она рассматривала Маленького Билли, большого Таффи и Лэрда, слепки и этюды, небо, крыши, башни Собора Парижской богоматери, еле видные оттуда, где она сидела.
Но когда Свенгали перестал играть, она воскликнула:
— Ну и музыка! Вы хорошо играете. Но, знаете, это звучит как-то невесело. Как это называется?
— «Розамунда» Шуберта, мадемуазель, — отвечал Свенгали.
— А что такое «Розамунда»? — спросила она.
— Розамунда была кипрской принцессой, мадемуазель, а Кипр — это остров.
— Вот как! А Шуберт — где это?
